Сказание 7. О рождении молнии, трезубца и войны
Нет, недолго пить осталось из отрадной чаши жизни;
Из очей росятся слезы: не дает покоя Тартар…
Анакреон
– Циклопы, – сказал я тогда. – Гекатонхейры.
Она медленно обернулась ко мне. Смерила глазами, в которых зелень травы мешалась с густой коричневатостью распаханной нивы.
– Сын Крона, – сказала. Так, будто Крон не был ее сыном. Будто не она уговаривала его отрезать детородные органы ее мужу, а его отцу.
Бабушка у меня боевая, а потому представлял я ее себе малость иначе.
А она стояла передо мной – иссохшая и потемневшая, с нездоровым румянцем во всю щеку. Роженица, уставшая от родов. Измученная болью.
Предвечный Хаос – да ведь я сам сейчас стою на горной дороге, то есть, на ее недрах. И смотрю ей же в глаза.
В этих глазах – ни следа хмеля и ни следа радости, хотя я ее специально подловил после пышного застолья по поводу свадьбы Зевса.
– Они будут биться за нас?
Она мрачно усмехнулась, разглядывая мое лицо.
– Они будут биться против него.
– А ты?
– А что я?
– Они заключены в тебе.
Она медленно покачала головой, как бы говоря: не все так просто…
– Во мне и подо мной. В той бездне, куда я и сама не могу заглянуть, как ты, Кронид, несмотря на твое могущество, не можешь голову сунуть себе в…
Одно слово – и я понял, что бабуля у меня таки боевая.
– Ты поговоришь с ними? Призовешь их нам в союзники?
– Зачем?
– Чтобы закончить войну.
Улыбка у нее напоминала трещину в земной коре.
– Мой муж боялся своих детей и заточил их во мне. Это было больно… я умоляла сыновей отомстить. Восстать на него. Оскопить подлеца, чтобы я не могла рожать – я устала рожать… Крон согласился. Сверг и оскопил. И те, кто были заключены во мне, остались заключены. Появились войны, бедствия… мне еще больнее. Что будет, если вы закончите эту войну, Кронид? Как вы будете править? Не будет ли так, что мне станет еще больнее?
Я молчал, глядя на нее. Глаза в глаза, пока землистые губы Матери-Геи не тронула улыбка.
– Мне не нужно говорить с ними или убеждать их. Достаточно дать им свободу – но кто из вас осмелится шагнуть для этого в Тартар? Не ты ли, старший сын Крона?
Я молчал, глядя на нее…
Я молчу, глядя в лицо невидимке из прошлого, которого – видно.
«Ошибка?» – спрашивает тот глазами.
Пожатие плеч сбрасывает с них серебро тополиных листьев.
– Ты не в себе, – говорит Ананка.
«Не знаю».
Хорошо, когда в ответ собеседнику можно только думать.
Хорошо, что она заговорила.
Хорошо, что я уже миновал Лету, – сонно плещется у ног Забвение.
Хорошо, что нет стражи.
Только Трехтелая Геката попадается навстречу – нет, не так уж и страшна все-таки – останавливается, смотрит… Долго смотрит. Я уже должен скрыться из виду, а все чувствую на спине взгляд Трехтелой – что она там такого рассмотрела? Решил старший Кронид прогуляться по подземному миру. По лугам асфоделей в свободное время побродить. Там, знаете ли, наверху очень скоро начнется безнадежная битва – так, может, Аид Угрюмый решил отсидеться и пришел себе место для жилья выбирать?
А что направляется он к Тартару – так Лисса уже всем раззвонила, что у меня что-то не то с головой. И ведь даже не насладилась местью: от богини безумия презрительно отмахивались со словами: «А ты только сейчас узнала?»
– Неужели тебе совсем не страшно, невидимка?
Было дело. Страх попытался подкрасться, наивно полагая, что перед ним – всего-то хмурый воин двадцати с небольшим лет, страх втиснулся было внутрь – и через секунду бежал, в панике закрываясь руками.
Видели вы когда-нибудь, как ваш страх, спотыкаясь об острые камни и расквашивая колени, уносится прочь? Презабавнейшее зрелище – ну, то есть, если бы я умел смеяться.
– Зевс сказал, что не может решиться, невидимка…
Он много чего наговорил, когда до него дошло, что я понял… Он вообще мне обещал морду набить – прямо и безыскусно. Посейдону опять пришлось нас разнимать – чересчур практичного меня и чересчур широко мыслящего нашего предводителя.
– Гекатонхейры могут вывернуть наизнанку этот мир! – слова младшего со свистом вспарывали воздух в мегароне. – Поменять небо с землей местами! Если решиться на такое…
– Кто тебе говорит о Сторуких?! – шипел я, выкручивая запястье из захвата Жеребца.
Потом Зевс понял и вознамерился пойти сам – и тут уже Посейдон выпустил меня и пообещал набить морду младшему.
– Оставишь войско перед боем?! – грохотал Черногривый. – А если ты там так и останешься в этой дыре – кто тебя вытаскивать станет?
– Кому как не мне? – низко и грозно спрашивал Зевс. – Кому?! Если кто-то и должен спуститься в бездну, то…
И вот здесь Ананка решила проявить юмор, сделав своим перстом Геру.
Новобрачная совершила то, на что никто другой бы не осмелился: влезла в спор среднего и младшего Кронидов.
– Уж кого бы посылать! – выкрикнула она, указывая в мою сторону. – Сам же мне говорил, что он в подземном мире скоро совсем своим станет!
Мегарон затопила тишина. Замерла с некрасиво открытым ртом Афина – кажется, она собиралась говорить то же самое. Нахмурилась Гестия, стиснув пальцами горящий на ладошке огонек.
Зевс повернулся ко мне – будто только что вспомнил. Посмотрел в лицо. Понял, что еще минута – и я рвану в Тартар вообще без приказа. С безмерно усталым вздохом махнул рукой.
– Если ты сможешь, брат.
Таната нынче рядом нет, как и Гипноса – не чета первому моему спуску в Эреб. Хотя в тот раз была увеселительная прогулка. В этот…
Скрипят под ногами камни. Асфодели грустно качают венчиками: не хотят ложиться под сандалии. Можно было бы махнуть вперед по-божественному, но мне нужно вот так: пешком, с каждым шагом все быстрее, наращивая решимость, стискивая губы, отталкивая глупости, лезущие в голову…
Идем вдвоем – я и Судьба за плечами.
И мир вокруг словно сминается, как асфодели под ногами; дорога мелькает быстрее… быстрее…
Пышет жаром Флегетон, обвиваясь вокруг недостроенного дворца на острове – когда я успел миновать половину Эреба?
Огонь побеждает тень. Тень наползает от конечной точки моего пути – и душит огонь.
– Почему ты идешь? – вспыхивает внутри вопрос. Дробится, долетая из-за плеч короткими отзвуками – такими же острыми, как и первый.
Почему идешь?
Почему ты?
Почему?
На каждый отзвук – сорок тысяч ответов. Вроде «потому что силы неравны» или «потому что отец собирается стереть нас в порошок».
Я отвечаю проще: потому что это – ты, моя Ананка.
Я прав или нет? Я правильно научился слушать тебя, даже когда ты молчишь?
Смешок странный – полный гордости и сдавленного торжества, его не сразу втягивает в себя даже жадная, полная черноты пасть, которая распахивается впереди…
Остановиться – значит усомниться. Замедлить шаг – струсить. Все просто. Притормози перед густой и клейкой чернотой, которая уже почти касается лица – и станешь двадцатипятилетним воином, а не богом, у которого за спиной – два столетия войны.
Перед шагом в бездну из-за плеч вновь раздается голос, звучащий нежно, чуть ли не влюбленно:
– Однажды, маленький Кронид, тебя назовут Непреклонным…
Голос побеждается сгущенным мраком, в который я окунаюсь.
Ощущения падения нет. Второго шага нет.
Вообще ничего нет.
Исчез невидимка, которого когда-нибудь назовут Непреклонным… а это кто-то говорил?
Неважно – этого кого-то тут тоже нет.
Можно ли здесь вообще – быть?
Тьма, которую нельзя назвать просто тьмой, в которой я не различаю ничего – даже черного цвета. Живая, пульсирующая дыра в мироздании, где нет ни времени, ни пространства, теряет значение все, что происходит наверху, и только древний голос хихикает где-то – за плечами? внутри?
«Ба, да это кто-то новенький? Ничего, сейчас, сейчас…»
Бездна лезет внутрь, раздирает мою сущность острыми когтями, настойчиво приглашает: давай, стань как я, останься, стань единым со мной, пустотой, дырой, бездной…
Ты уже недалеко. Ты уже не дышишь и не можешь говорить. Ты здесь – значит, тебя нет. Нынче твое имя – безымянность и невидимость…
Да. Безымянность и невидимость – мое имя.
– Я – Аид…
Что же ты? – не унимается небытие, лезущее внутрь (впивается, цепляется, сочится горькой едкостью в каждую брешь!). Лишь порождения Геи и первобогов Ночи могут свободно существовать здесь. Разве ты – титан или чудовище?
– Бог…
А что это – бог? Как это – быть богом? Бог значит – власть? Здесь есть только одна власть – это бездна. Бог значит – сила? Что ты знаешь о силе, юнец, имя которого – невидимость? Хочешь – я покажу тебе силу?
…вихрь. Дремлющий. Совсем рядом, рукой подать – коснуться. Густой, вязкий и въедливый мрак небытия не способен не то что потопить – даже приглушить эту мощь, тихо рокочущую бок о бок с ним. Великая древность спит сотнями голов – и даже во сне источает силу, первобытную силу, и от этого только хуже: с одной стороны тебя рвет на части тартарская пустота, со второй – сносит, затягивает в себя вихрь этой мощи: зазеваешься – и станешь песчинкой в водовороте…
На пограничье между пожирающей меня бездной и вбирающей в себя чуждой силой, первой силой земли – удержусь ли?
Я удержусь.
Их не нужно освобождать – просто пробудить от сна, а потом они сами отыщут выход, расколют твердь и выплеснут свою мощь на солнечный свет, заставляя в испуге померкнуть солнце и небо – упасть на землю…
Зевс был прав, нельзя этого делать.
Я был прав: это крайнее средство.
Гекатонхейры, Сторукие, порожденные Геей-Землей от избытка собственной плодоносности, сонно ворочаются внутри бездны, куда вверг их Уран. Бездна Сторуким нипочем: уютная постель. Они – настолько бытие, что окружающая их пустота не наносит им ущерба… что они наполняют ее, делая ее – менее пустотой.
Только поймать хрупкую грань между мощью узников Тартара и мощью самого Тартара, между небытием и бытием. Встать на дорожку, сверни с которой – и тебя утянет навсегда, растворит твою сущность, все равно, в пустоте или в силе.
Встал? Иди, невидимка.
Дыши, невидимка – там, где нельзя дышать. Слушай – там, где нельзя слушать.
Чувствуй – там, где чувствовать запрещено.
Путь бесконечен, потому что времени нет, и нет тела, но ты ведь к этому привык с детства, не так ли?
– Хо-го! Бронт-то мухлюет!
– Аы-ы-ы! Больно!
– Наковальня. Стероп, ты в игре?
Безумия в Тартаре не может быть: его богиня сюда бы не сунулась. Это мираж или происки Великой Бездны… Не может в самом сердце небытия идти бесхитростная и вполне беспечная игра… какие тут игры?!
– А-а-а-а! Клещи!
– Молот!
– Огонь у меня!
Проливается свет – не солнечный, а словно изнутри меня, будто создания, рядом с которыми я теперь нахожусь, источают внутренний огонь. От них тоже веет мощью – но не такой бескрайней, как у Гекатонхейров. Это мощь хозяйственная, спокойная и выверенная и потому более живая.
– Лоб-то, Стероп, подставь!
– Ы-ы-ы-ы…
– Так его, так!
– Клещи!
– Бронза!
– Гора!
Басит великая тьма, надрывается пустота от веселого гула, отползает, перестает рвать на части. Приходит осознание – что сделать. Рука словно не существовала до того – но вот, появилась, взметнулась вверх.
И все оставшиеся силы – в приказ, который заставит открыться выход.
Как я попал наверх – исчезло из памяти. Память упиралась загнанной кобылицей: ни в какую не хотела признавать, что меня, старшего Кронида, бога, которого назовут Непреклонным – просто вытащили из Тартара те самые существа, к которым я явился освободителем.
Осознание себя пришло только на зеленом пригорке, где я лежал, откашливая вязкие остатки тартарской темноты. Стряхивал оставшуюся позади бездну, а то она, несытая, тянулась следом, отлипала медленно, с чавканьем и чмоканьем.
Прохлада вечера казалась после Тартара ослепительным полднем.
Три Циклопа, сияя круглыми глазами, недоуменно переговаривались с высоты.
– Чо это с ним?
– Худо, что ли?
– Гх… – Стероп вообще не любил выражаться словами, он все больше чесал затылок и ковырял пальцами в зубах.
Тяжкое, тянущее ощущение древней мощи вблизи… Грубые, словно вырубленные из недр земли торсы. Округлые, до смешного массивные руки и ноги. Головы тоже круглые, единственные глаза наполнены древним огнем – древнее колесницы Гелиоса. Толстые землистые губы растягиваются, улыбки ясно видны на гладких, безбородых лицах, улыбки открывают неровные, желтые зубищи. Пальцы – совсем ко всему остальному не подходят: мощные, но тонкие, изящные – одобрительно прищелкивают.
– О… сел. Эй, паря, ты кто?
– Аид, – остатки небытия со свистом покинули легкие, – невидимка…
– Э… – вытаращил единственный глаз самый рослый. – Невидимка? А чой-то тебя видно?
Второй – на нем кокетливо висела набедренная повязка из чего-то когтистого и, кажется, пойманного в самом Тартаре – закивал и загудел, что да, непорядок какой: невидимку видно.
Третий издал глубокомысленный звук и поковырял пальцем в зубах.
– Имя такое, – признался я.
Рослый потряс головой.
– Плохо назвали-то. Врали. А я Бронт. А это Арг…
– Барана бы, – раскатисто вздохнул Арг, поправляя свою повязку.
– Баранов, – поправил третий, вынимая палец изо рта.
– Стероп, – представил Бронт и его. – Бараны-то есть, невидимка?
Ох, кажется мне, что главный баран здесь – как раз невидимка!
– Есть.
На острове Лесбос, где поселились Циклопы, они первое время занимались истреблением вина и овец, да еще в таком количестве, что одно время казалось: остальные войска окажутся без продовольствия. Зевс беседовал с ними, как со всеми союзниками, и вернулся мрачным.
– Без толку. На уме у них – бараны, вино и «бабу бы вот еще»…
– Может, меня послать? – развеселился Посейдон. – То есть, я с ними скорее общий язык отыщу.
Зевс махнул рукой.
– Да чего там искать… Драться за нас они не будут. Этот, Бронт, мне так и заявил: «Не, драться – это не любим. Ковать вам будем». Союзнички…
– Может все-таки – Гекатонхейров? – пробормотал Жеребец. Зевс поглядел кисло, но морду больше за такие предложения никому набить не обещал.
Понимал: или мы выпустим на свет из Тартара Сторуких, или в Тартар спихнут нас самих с нашими войсками. Волновались рати у Офриса: готовились хлынуть к подножию Олимпа. Крон, как всегда, прятался за спинами своих военачальников, но зато был полон желания отомстить нам сполна за обман с Офиотавром.
Избегать настоящей войны мы больше не могли.
Но совет Эреба, за который мы заплатили клятвой, тоже был не так уж плох: как оказалось, Циклопы умели не только овец пожирать.
За час до встречи двух войск посреди Фессалии в ладонь Зевса легла первая молния.
* * *
Белое пятно. Разрыв – будто выжжено.
Каким он был в боях до того, как получил из лап смущенного Арга прославленное оружие?
Две сотни лет противостояния – ведь были же схватки, стычки, бои, атаки, нападения…
То первое поражение. И ночевка в стане великанов-пастухов, каких-то титанских детей, когда нам втроем пришлось стоять спиной к спине в кромешной тьме, прорезаемой только желтыми глазами – без конца и края. Еще вспоминается столкновение на островке Итака, когда мы старательно делали вид, что разыскиваем Офиотавра, а подручные Крона и впрямь его разыскивали.
Посейдон помнится хорошо: с утробным воплем бросающийся на врага, дрожит земля под ногами, набухшее от гнева лицо, он и сам как будто вырастал, и копье казалось в его руке меньше тростинки.
Зевс же – белое пятно. Высверк блестящей, похожей на молнию лабриссы. Ослепляющая вспышка солнца в волосах. Воющие и прикрывающие глаза противники…
Всё.
У всех так. Каким он был в бою? Молния в руке!
Он был… ну, там точно была молния!
Молния.
Словно он был молнией до того как Арг протянул ему это произведение кузнечного труда.
Молния лежала на ладони Зевса – белая, отлитая из холодной, обжигающей ярости. Молния нетерпеливо подрагивала, натирая кожу ладони до волдырей.
Молнии хотелось – вперед, где рати Крона.
Зевс, встрепанный и выглядящий до смешного юным, с отрешенным выражением смотрел на свою ладонь – на скованную из ледяного пламени стрелу на ней.
Молчал – нет, не молчал, прислушивался.
Будто мог услышать отсюда, из долины в центре Фессалии, как стонет на Олимпе рожающая своего первенца Гера.
За грубым хохотом титанов и великанов. За хищными выдохами драконов – небосвод на юге налился алым, как болванка в кузнице. Подогрели – хоть сейчас можно мясо на углях печь. За упоенными звуками глотания слюны – от чудовищ, которые тоже бы от мяса не отказались, хоть от жареного, хоть от такого. За хохотом лапифов – тех из вольных племен, что склонились на сторону Крона, пировать идут – не воевать…
За звуками войска, которое мы успели сколотить за годы обманчивого перемирия: резкими командами, бряцанием щитов, ржанием кентавров, нестройными песенками сатиров и отрывистой бранью людей Медного века.
Нет, не слышно родовых криков Геры – зато скоро будут другие стоны, побольше и погромче.
Дул в сторонке на обожженные пальцы Посейдон, люто поглядывая на ладонь Зевса.
– Оружие, тоже мне…
Черногривому тоже достался подарочек от Циклопов – трезубое копье, его настойчиво протягивал Бронт.
– Для силы, значит, чтобы, – повторял он, поглядывая почему-то на Зевса и с опаской.
–А острий-то столько зачем?
– Так для силы-то… тебе для силы-то одного мало будет!
Посейдон бросил дуть на пальцы и покрутил в них новообретенное оружие. Пробормотал удовлетворенно: «Легло-то как! Аж руке горячо…»
Стероп наворачивал круги вокруг меня – нет, вокруг Эвклея. Вредный распорядитель и Циклоп прониклись обоюдной симпатией, потому что: «Баранья ляжка под дикий чеснок – это да!».
Стикс в черных доспехах замерла, глядя туда, где алело небо, – в глазах титаниды отражался мрачный холод вод ее реки. Двое ее сыновей, Сила и Зависть, каменели за материнской спиной, готовы ловить каждый жест, каждый вздох. Ни жеста, ни вздоха не было – и застывшие бледные губы не предвещали победы, которую обещал Эреб…
Афина была с войсками: воодушевляла красотой, восхищала мудростью, стращала умом. Зевс ее туда и отослал с самого начала, заметив:
– Боевой дух будет выше Урана. Такой уж дар у дочки: что солдаты, что лавагеты… как посмотрят – проникнутся: «А я что же, не мужик?!»
И осекся – снова прислушался.
Мойры сказали – сын будет… вот Зевс и не мог оторваться мыслями от Олимпа.
– Не по вкусу-то? – крякнул Арг. Молний у него был полон колчан – чуть надел на толстенную ручищу.
Зевс вздрогнул, взглянул туда, где зловеще алел горизонт…
Преображение свершилось немыслимо быстро – куда и делся отрешенный взгляд, растерянный муж, ждущий первенца.
Пять загорелых молний-пальцев сжались вокруг одной – белой.
– По вкусу, – вздернулся упрямый нос к небесам («Приду – узнаете!»). – Еще как по вкусу… Братья!
Высверк в серых глазах. Ярче колесницы Гелиоса. Нет слов – такой взгляд читать не надо, такой взгляд просто переливается в тебя и течет по венам вместо ихора – прозрачной молнией, покалывая кончики пальцев.
И тебя наполняет до краев. Счастливая одержимость мальчишки, которому дали настоящее оружие, и ощущение от последней рухнувшей преграды, и радость от того, что это сегодня – сегодня решится! Сейчас или никогда, братья… сестры…
Сейчас или никогда!
Он не спрашивал: в этот момент мы молчаливо доверили ему решать за нас всех, только Стикс опустила подбородок одобрительно, а троим богам, клявшимся над обрывом, в этот момент не нужны были и жесты.
– Да. Сейчас или никогда.
И к Прометею, который встревоженно вглядывался попеременно в лицо каждого Кронида.
– Передай Афине – пусть отводит войска за Пеней. Всех, кто смертен. Кто бессмертен – пусть выбирает сам. Мы встретим армию Крона грудью.
– Мы втроем! – взлетает к небесам трезубец Посейдона, и лучи потревоженного Гелиоса послушно нанизываются на острия.
– Втроем! – хором орут радостные Циклопы, изображая скалы, усиливающие звук.
– Клятва!
– Клятва! – отголоском летит с неба, в вышине которого болтается невидимый днем Жертвенник.
– Сейчас или никогда!
– Сейчас! – металл и лед переплетаются в требовательном голосе Стикс.
– Сейчас! – ревут Сила и Зависть – они всегда повторяют за матерью…
– Сейчас… – кивает заляпанный жиром Эвклей, вприпрыжку уносясь обратно в обоз.
– Или никогда? – ехидно усмехается за спиной Ананка, но ее почти не слышно – все происходит слишком быстро… молниеносно.
– Мы втроем!
– Втроем…
Стероп хватается за голову, орет в спину что-то вроде: «Куды?! Забыл!» – поздно, не слышно, неважно…
Время пускается вприскочку, оно тоже хочет быть похожим на молнию. Нынче новая мода – молнии.
Белый высверк. Трое напротив войска. Трое, клявшихся на алтаре. Прочие бессмертные – горстка – позади.
– Мы втроем! – раскат радостного грома в голосе Зевса.
– Втроем!! – колет трезубцем крик Жеребца.
– Втроем? – шепот, слетающий с пересохших губ, заглушает отчаянный вопль Ананки за спиной: «Чем ты будешь бить, маленький Кронид?!»
Меч скользит из ножен – верный спутник из бронзы, ковка тельхинов – не Циклопов…
Вы воюете как мальчишки, – кричит, надрываясь Судьба, и ее обвиняющий перст тычется между лопаток – сквозь броню чувствуется.
Войско Крона. Трое напротив него.
Распахивает крылья орел в поднебесье.
– Хороший знак, – улыбается Зевс, швыряя прежде молнии улыбку в грозную мешанину тел, движущуюся на нас.
В армии Крона нет даже приблизительного порядка – все смешались со всеми, рты – пасти, пальцы – когти, доспехи – крылья, шкуры, дубленая ветрами кожа…
Вздымаются клубы пыли в небо, с которого летит подбадривающее ржание лошадей Гелиоса.
– Хороший знак! – кричит Посейдон – нужно кричать, потому что остальное глушится рокотом наступления на нас титанов, чудовищ, лапифов…
Лавина.
Трое перед лавиной.
Молния. Трезубец.
И старый клинок, выкованный тельхинами, а не Циклопами…
– Чем будешь бить, невидимка?! – захлебывается в истошном крике Судьба.
Железные крылья – легкий росчерк в воздухе, над войском Крона.
– Хороший знак, – шепчу я за секунду до того, как утонуть в битве.
Белый высверк. Молния.
Все.
Сейчас или никогда.
Огонь в небесах – в мой клинок. Тьма в разверстых пастях – в мой клинок.
Упоительный танец на грани боли.
Обжигающая мощь течет сквозь кричащие мышцы, единые с верным мечом. Преданная тень тянется помочь – от Посейдона, от Зевса, от деревьев, драконов, от всех и всего…
Ужас и крики боли – в мой клинок…
Их ужас и их крики боли, ибо мир для них обернулся молнией.
Они вспарывают небо, полосуют дряблое облачное брюхо Урана и хлещут противников невиданными небесными бичами, и каждая молния кажется продолжением руки Зевса, непринужденно стоящего в воздухе вровень с горами. Выше голов самых высоких титанов.
Распластались в воздухе блестящие кольца волос. Взгляд холоден и суров, и сам Уран не прочь убраться подальше от своего внука, расстелиться под ним, что ли, на землю упасть…
Но на земле – три острия в неослабевающей руке Посейдона.
– Что, взяли, твари?!
Три клыка, терзающие ряды лапифов, вгрызающиеся в драконов, перемалывающие, сокрушающие, не всем оставляющие время на посмертные вопли…
Последние минуты жизни, отчаяние и глухая тоска – я пью вас, как нектар, и значит – вас пьет мой клинок…
– Это Аид! Аид!!
Мне нравится, когда они кричат это. Звучит, будто «это конец!»
Я бью своей славой.
Раздувшейся черной тенью, жуткой памятью, оставленной Черным Лавагетом по себе за столетие.
Я бью словами Аты: «Горек источник Страха…», разрушенными и сожженными поселениями, убитыми пленниками, взятыми крепостями, пытками, своим именем карателя. Бью пустыми глазами женщин-рабынь на ложе, алой маской своего лица – когда оно бывало забрызгано смертной кровью. Отвращение, ненависть, ужас, исступление, непонимание, отупляющая боль, злорадство победителей – в ход идет все, и наш с мечом танец восхитительно синхронен.
В нем тонет грозный крик Афины, лед Стикс – титанида гасит драконье пламя только взглядом – грохот наступающих Силы и Зависти, свист палицы Прометея…
Блик. Черная молния.
Так легко утонуть в самом себе.
Так легко разить. Черпать и черпать из бесконечного источника. Обращать ужас и гнев противника, тень за его спиной – в себя, в безошибочно находящий цели меч…
Так легко…
…легко…
Пока ты не встретил кого-то, кому наплевать на твою славу.
Красный блеск раскаленного адамантия – в глаза. Напитанный черной славой меч с радостью принимает вызов.
Щерится в лицо Титий – точно, он, убийца Офиотавра, как удачно, Титий, станцуем?
Среди ледяного холода Стикс, и соленого неистовства Посейдона, под бичами-молниями, секира против меча, слава против… чего?
У титанов нет славы. И чужую они не очень-то уважают.
Секира раскалывает щит, от удара трещит рука, меч перерубает рукоять секиры, распадаясь в крошево сам, мир рушится и дробится – почему-то приходят на ум мелкие катышки овечьего сыра.
Упоение боем вытекает вместе с ихором из разрезанной чьим-то случайным мечом лодыжки, бой так просто увидеть со стороны, когда ты выше, гораздо выше всех, как колесница Гелиоса…
Или лежишь среди убитых, а эта колесница неторопливо пересекает небо, насмешливо двоясь, – восемь коней, куда Солнцеликому такая упряжка?
Зевс – стоит на воздухе, вокруг распотрошенное небо. Посейдон – три клыка заставляют дрожать землю…
Третьего брата не видно что-то, ну, это ж ясно – Аид-невидимка…
Афина, Стикс, Прометей, бегущие остатки войска Крона.
О Эреб и Нюкта, мы опять воюем как мальчишки, а у мальчишек есть это поганое свойство – добиваться того, что они хотят.
Перед тем, как небо и битва обратились в одну сплошную белую вспышку – мне показалось, что вдали не жалобным, а торжествующим криком разразился младенец.
* * *
Внутри черепа что-то колотилось. Казалось, в нем распрыгалась новая Афина – решила от нечего делать родиться из головы у Черного Лавагета. Или, может быть, Ананка взяла медный щит и лупит наотмашь – старается вызвать из дурной головы хоть одну мысль…
У Судьбы не получалось: в мозгу было блаженно и прискорбно чисто. Взгляд перебирал картинку за картинкой, не останавливаясь.
Стикс брезгливо оттирает свой разящий ужасом жезл от драконьей крови. Видно, разить пришлось не только ужасом.
Кратос, почесывая ухо, рассматривает останки своей палицы.
Зел перебрасывается фразами с Посейдоном – близнецы впервые отошли от матери.
Хмурится, опираясь на копье, Афина: наклонила голову и уставилась на поле битвы, заваленное грудами тел. Две русые пряди выбились из-под шлема и нахально свешиваются богине на лицо.
Среди трупов – опаленные проплешины. Следы молний.
Кое-где – мелкое крошево: там прошелся удар Посейдона.
Войско Крона расколочено вдребезги, и Гелиос вытягивает шею с высоты: хочет увидеть, что ж там такого мы наворотили…
– Втроем!
Посейдон разъезжался в неудержимой улыбке от уха до уха, а чудесный трезубец держал бережно, на весу. По спине хлопнул так, что чуть хребет не переломил.
– Ну, что скажешь, а? Наконец-то! Видал, как было? – кивнул в сторону Зевса и его колчана – улыбка исчезла, но только на миг. – Вот это – я понимаю: бьешь как в масло… Ну, брат – теперь дело за Кроном! Да, а ты-то сам как? Я увлекся малость… не видал. Кстати, а тебе они что преподнесли?
– Потом, – отмахнулся я, морщась. Левая стопа была вся в теплом ихоре: случайный меч разрезал сзади крепиды сандалей и скользнул выше, к икре. Ничего, неглубоко.
А вот шлем был расколот, словно скорлупа ореха. Я стащил его, повертел и выбросил. Все равно был неудобный, скажу Эвклею – пусть новый раздобудет.
– А и правда, – послышался над головой вкрадчивый голос Зевса, – чем Циклопы отблагодарили своего освободителя?
Бешеные глаза кроноборца сомнений не оставляли: все знает. И с трудом удерживается, чтобы не истратить на меня последнюю молнию из колчана.
Правда, он выдержал на лице благопристойную мину: подождал, пока Посейдон отвлечется на Прометея. А потом наклонился и затряс за плечи, шипя мне в лицо:
– Ты б еще с голыми руками полез! И что ты хотел этим доказать?! Идиот…
– Все мы идиоты, – волосы слиплись то ли от пота, то ли от ихора – зацепило все-таки, даже через шлем. – В-втроем, как же...
А что было делать? Орать посреди боя, что, мол, братцы, а меня-то обделили, так что, пожалуй, вы уж не втроем, а без меня?
Зевс плюнул под ноги, пробормотал, что лучше бы я прикрывал спины, зашагал к Прометею сам.
«По-моему, он прав, невидимка», – сипло выдохнула над ухом Ананка – никак, горло сорвала?
– Идиоты всегда правы, а все мы здесь – идиоты.
Обиженно заткнулась, только по плечу царапнула – мол, чем ты опять недоволен-то?
Сокровище победы слегка расплывалось перед глазами: пронзительная голубизна сапфиров, золотой драгоценный блеск, кораллы – из чешуи драконов; аквамарин и нефрит – хитоны древолюдей-лапифов; мрамор, железо, алебастр – скальные твари; янтарные, изумрудные, аметистовые – застывшие глаза чудовищ…
Богатая добыча, только вот…
Ох, и здорово он меня секирой – спасибо, что плашмя. И объяснить не могу, что не так. Вертится ужом: не так с этим детским плачем, и с тем, что мы воюем как мальчишки, и с обманом об Офиотавре…
Войска Крона разгромлены. Все ли? Есть ли резервы?
Нет, не то.
Прометей замер, раскачиваясь и держась за голову – что, и его тоже садануло? Видно, спасать кого-то полез – вот и получил. Ах нет, с ним что-то другое, вот наклоняется Стикс, спрашивает… «Что ты видишь?»
Видение у Прометея – прозорливый он наш.
И еще эта фраза дурацкая прицепилась – если уж Жеребец что ляпнет…
«Теперь дело за Кроном».
Фраза крутится, натирает виски, как очередной неудобный шлем. Ананка сочувственно хихикает за плечами – подсказала бы лучше…
Теперь дело за Кроном – и что? Взять Офрис у нас все равно не хватит ни сил, ни войск, ни молний.
Зевс выслушивает Стикс, машет рукой Посейдону, машет мне.
– Нужно вернуться в лагерь.
Лицо у новоявленного Громовержца непобедительное. Хмурое, встревоженное, и скулы белеют. Ноздри раздуваются.
– Что за спешка-то? – удивляется Посейдон, он как раз расписывал Кратосу возможности трезубца. – Можно было бы гонца послать – хоть бы и Афину, пусть бы сообщила, что боя не будет, нам бы встречу подготовили…
–Афина остается. В лагерь идем мы.
– Что он прозрел? – спрашиваю я.
– Идем в лагерь. Сейчас.
Не совсем сейчас, но в пять шагов – вполне по-божественному, если учесть, что до лагеря было не меньше десятка стадий. Прошли победители, презирая расстояния: один – сжимая трезубец, второй – держа руку на колчане, стрелы из которого не требуют лука…
И меня протащили вслед – Посейдон еще ворчал, что мне теперь нужно еще и объяснять, как ходят боги. Зевс молчал.
А ко мне на третьем шаге непрошенным гостем заявилось понимание. Обустроилось внутри нагло и по-хозяйски. Вслед за собой запустило через порог уверенность.
Я понял, что сказал провидец-Прометей, который не стесняется швырять свой дар направо-налево.
«Теперь дело за Кроном», – сказал он.
Я понял, что он увидел – сквозь расстояние.
Вот это.
Мелкий серый однородный прах, покрывший землю. Толстым слоем – на траве, на камнях, в оврагах. Тонкой взвесью – в воздухе. Оплавленные валуны выступают местами – скорчились, прижались к земле. Пеней взбивает серую пыль в однородную бурую грязь.
Повсюду – куда ни взгляни. Все обозримое пространство – серая, покрытая мягким слоем равнина. Ни единого дерева – да что там дерева, даже куста.
Пыль.
У пыли запах пепла, костей и времени.
В пыли лежат медные мечи – зеленые, полуистлевшие. Остовы круглых бронзовых щитов. Оскалился жалобно шлем – один-одинешенек, остальных не видно.
Прогнившие, проеденные неизвестной силой, почерневшие панцири – отдельными пятнами, то здесь, то там.
Пара добротных котлов – здоровых, общих, с толстыми стенками.
Еще что-то выступающее – исковерканное до того, что и не разобрать, но мои глаза разбирают: остатки колесниц.
А войска нет – исчезло. И лагерь куда-то запропастился. Палатки, ложа, телеги, овцы, свиньи, ослы, деловитые рабы, мехи с вином, амфоры с медом, мешки с горохом и ячменем – и в помине нет. Люди медного века, кентавры, сатиры, мелкие божества, дриады, нимфы – будто не было.
Пыль. Оплавленные камни.
Серая пустыня.
– Кто мог… – сквозь зубы начал Зевс и умолк. Перестал окидывать безжизненную пустыню взглядом, словно наткнувшись на препятствие.
Фигура посреди поля из-за серой взвеси, разъедающей горло и лезущей в глаза, казалась просто валуном. Впрочем, Танат Жестокосердный и был неподвижен словно камень, на котором он сидел в полной задумчивости позе – крылья сложены, голова опущена на грудь.
Пыль взлетала из-под ног Зевса маленькими жирными облачками, отчего казалось, что у сандалий вдруг выросли крылья.
– Зачем явился сюда, сын Ночи?
Убийца лениво поднял глаза. Скользнул взглядом по Посейдону и Зевсу. Мне кивнул с нарочитой учтивостью.
– Где еще мне быть, сын Крона? Для меня здесь – самое место.
Зевс недвусмысленно потянулся за последней молнией. Посейдон и вовсе рванулся вперед, вознося трезубец… и остановился в двух шагах от бога смерти, нависая над ним, но не нанося удара.
Руку его держало отвращение – не страх.
– Присел отдохнуть? Много жизней нынче пожал?
– Достаточно – вашими стараниями.
Полыхнула вынутая из колчана молния. Танат и пером не пошевелил, а мне пришлось занимать позицию перед Зевсом и оттаскивать назад Посейдона.
– Уймитесь. Его клинок таких следов не оставляет.
– Ну, тебе лучше знать, – прошипел Черногривый. – Вас же с ним водой не разольешь.
Зевс посторонился, сделал приглашающий жест – мол, раз не разольешь, то и говорить с ним тебе.
Молнию, правда, прятать не стал.
Глазами бы спросить, но в присутствии братьев не попереглядываешься…
– Что случилось, Убийца? Что за оружие могло сделать такое? Какая сила…
– Ты знаешь, какая, невидимка, – не притворяйся глупее, чем ты есть. Крон вынул из ножен свой серп, которым до этого пользовался лишь раз. Серп, который выплавила для него мать-Гея из адаманта.
Серп, который лишил Урана способности к продолжению рода и о котором мы благополучно забыли в этой войне.
– Ты видел, как он наносил удар?
– Был не здесь. На вашем поле боя. Здесь мой меч не взял ни пряди: не успел.
А вот это уже плохо. Не просто плохо. Это уже смахивает на окончание войны.
Мальчишки показали себя воинами, нанесли настоящий удар – и в ответ тоже ударили по-настоящему…
– Да. Серпу Времени не нужны помощники вроде моего клинка. После него не остается теней, которые можно было бы исторгнуть. Все, чего он касается на земле, – пыль.
Излишне громко сглотнул Черногривый, недоуменно поглядывая на свой трезубец.
Мальчишки зарвались – и их осадили. Показали, что рано играть в победу, когда еще не начинали по-настоящему играть в другое…
– Ты здесь, чтобы рассказать нам о том, что было?
– Вы не догадались бы сами?
– Тогда что?
– Я – голос.
Я позволил себе слабость: прикрыть глаза и попросить, чтобы этот голос никогда не раздался. Но в напряженной тишине послышалось:
– Голос вашего отца.
– Голос отца? – на лице Зевса непонятная улыбка. – Надо же, какое вместилище он выбрал. Ну что ж, звучи.
Легко сказать – звучи. Губы Таната покривились: будто в рот желчи пополам с кислотой набрал, а выплюнуть – никак.
Голос К<