Потери растут, настроение падает

Я просматривал донесения о потерях, поступившие из дивизий. К тем из них, которые особенно пострадали, я выезжал на место. Такой пострадавшей дивизией была 376-я пехотная под командованием генерал-лейтенанта Эдлера фон Даниэльса. После боев она сосредоточилась вместе с 384-й и 44-й пехотными дивизиями в излучине Дона к востоку от Клетской. Эти три дивизии имели задачу отбросить войска Красной Армии за Дон и в общем выполнили ее; правда, в дальнейшем советским частям снова удалось во многих местах форсировать Дон и создать плацдармы на его западном берегу.

Но и эти бои стоили немецким войскам больших потерь: так, численный состав многих пехотных рот 376-й дивизии доходил до 25 человек. В 44-й и 384-й пехотных дивизиях дело обстояло несколько лучше. Но и при численности в 35–40 человек в роте было мало оснований для оптимистических настроений.

При наступлении 6-й армии к Волге кровь немецких солдат лилась рекой. Отошли в прошлое легкие успехи западной кампании, равно как и бодрое настроение солдат, характерное для лета 1941 или для мая и июня 1942 года. Во время моих поездок в вездеходе я постоянно встречал отставших солдат, которые после тяжелых боев разыскивали свои части. Особенно запомнились мне двое, участвовавшие в сражении под Калачом. Они служили в той дивизии, куда я направлялся. Я взял их в свою машину.

Сидевший за моей спиной ефрейтор, еще находясь под свежим впечатлением пережитых боев, рассказывал:

— В таком пекле даже здесь, на Востоке, мне еще не приходилось бывать. Задал нам Иван жару, у нас только искры из глаз сыпались. Счастье еще, что наши окопы глубокие, иначе от нас ничего бы не осталось. Артиллерия у русских знатная. Отлично работает — что ни выстрел, то прямое попадание в наши позиции. А мы только жмемся да поглубже в дерьмо зарываемся. Много наших от их артиллерии пострадало. А самое большое проклятие — «катюши». Где они тюкнут, там человек и охнуть не успеет.

Товарищ ефрейтора — о нем я по ходу разговора узнал, что его мобилизовали накануне сдачи экзамена на аттестат зрелости, — добавил:

— А как идет в атаку советская пехота! Я от их «ура» чуть совсем не спятил! Откуда берется эта удаль и презрение к смерти? Разве такое может быть только оттого, что за спиной стоит комиссар с пистолетом в руке? А мне сдается, есть у русских кое-что такое, о чем мы и понятия не имеем.

Ефрейтор позволил себе еще большую вольность, чем его товарищ. Он сказал, адресуясь прямо ко мне:

— Еще три недели назад наш ротный рассказывал нам, будто Красная Армия окончательно разбита и мы, дескать, скоро отдохнем в Сталинграде. А оно вроде бы не совсем так. 31 июля они нам изрядно всыпали. Нашей артиллерии и противотанковой обороне еле-еле удалось остановить контрнаступление русских.

— Ну как, господин полковник, конец этому скоро будет? — спросил молодой солдат. По-видимому, нашу стратегию он ставил не слишком высоко. А он еще полгода назад, возможно, пел в своей школе: «Сегодня нам принадлежит Германия, а завтра — весь мир». Этот хмель выветрился из него мгновенно.

Оба они ждали от меня ответа. Я обернулся к ним:

— Я не пророк, стало быть, предсказывать не берусь. Но война кончится не так уж скоро. Вы же сами на себе почувствовали, что русский еще может драться. Сейчас нам нужно прежде всего взять Сталинград, а тогда посмотрим. Ну а как настроение у вас в роте?

— Да как бы вам это сказать, господин полковник, — ответил ефрейтор. — Вы не рассердитесь, если я буду говорить напрямик? Уж очень долго тянется война, наши старики хотят домой. Письма оттуда тоже не больно радуют. Крестьянину, например, жена пишет, что от ее военнопленного сплошные неприятности, что справиться с хозяйством ей невмочь. А в городах, особенно в рабочих семьях, с питанием все хуже и хуже; женщины не знают, чем накормить голодных ребят. Женатые солдаты беспокоятся о своих близких, а это влияет на настроение. Ну и большие потери тоже, конечно, влияют. Когда мы 11 августа шли через поле сражения и видели, как много лежит там убитых и раненых, мой приятель громко сказал, чтобы всем слышно было: «В этой проклятой безотрадной степи мы все передохнем». А он хороший, смелый солдат. Еще прошлой осенью получил Железный крест первой степени.

Я еще был погружен в мысли о только что услышанном, как машина остановилась: мы подъехали к командному пункту дивизии. Став навытяжку и сказав: «Спасибо большое», оба солдата ушли.

Так вот как, значит, обстоят дела в этой роте: старики тоскуют по дому, а молодежь после первого же тяжелого боя готова воткнуть штык в землю. Уж не так ли обстоит дело и в других ротах?

После того как я составил себе представление о численности дивизии, я доложил данные начальнику штаба. Они не явились неожиданностью для генерал-майора Шмидта. Он ведь знал, какими тяжелыми были последние бои. Формулируя свою точку зрения, он ответил:

— Проблема пополнения не терпит отлагательства. Немедленно же предпринимайте меры у заместителя начальника штаба! Но раньше доложите генералу Паулюсу. Он сегодня снова весь день объезжал дивизии и, наверное, сможет дать вам дополнительные указания.

Паулюс встретил меня вопросом:

— Ну, Адам, каково положение в дивизиях?

— У меня об этом сейчас есть уже довольно ясное представление. Утешительно, что многие из считавшихся пропавшими без вести вернулись в свои подразделения. Они просто отстали. Кроме того, после недолгого лечения в госпитале будут направлены обратно в их части легкораненые. Но что это дает, если численность рот составляет в среднем от 25 до 40 человек? Мы заплатили дорогой ценой за наш успех. Большие потери и тяжелая борьба сказываются на состоянии солдат: преобладает подавленное настроение. Я, как и генерал-майор Шмидт, считаю, что необходимо возможно скорее добиться пополнения.

— Совершенно согласен и с вашей оценкой, и с предлагаемыми мерами. Все командиры, с которыми я говорил на днях, самым настойчивым образом требуют пополнения. Плацдарм русских под Калачом оказался для нас твердым орешком. Наши дивизии должны быть немедленно укомплектованы. Передайте ваши заявки по телеграфу.

Пока я был на докладе у Паулюса, мой заместитель составил заявки на пополнение. Телеграммы высшим штабам были разосланы. Кроме того, я говорил ночью по телефону с адъютантом группы армий «Б», и он обещал мне свою поддержку.

На другой же день из тыловых корпусных управлений[30]Касселя, Висбадена, Ганновера, Вены и Берлина поступили стереотипные ответы: подготовленным пополнением не располагаем; вылечившиеся и признанные медицинской экспертизой годными к службе в военное время будут срочно направлены для использования.

Паулюс был так же разочарован этими ответами, как и я. Мы знали, что после трех лет войны Германия не имеет больших людских резервов. Но все-таки ведь именно 6-я армия должна была стать решающей ударной силой для осуществления главной оперативной цели на 1942 год.[31]

Надежд на группу армий «Б» было мало. Мы могли получить от нее всего несколько маршевых рот. Мы были благодарны и за это, учитывая предстоящее форсирование Дона. Сейчас имел значение каждый прибывающий солдат, особенно обстрелянный. Однако нам требовалось больше, чем две-три маршевые роты. Ведь надо было брать крупнейший город на Волге. Предстояли уличные бои в городе, и, как мы знали это из собственного опыта, они требовали больших жертв. По силам ли это было нашим уже и так понесшим большие потери дивизиям?

Паулюс вскинул на меня глаза:

— Что же вы предлагаете?

— Разрешите мне, господин генерал, полететь в ставку фюрера в Виннице. Я считаю необходимым доложить шефу организационного отдела о том, как обстоит с личным составом в 6-й армии.

— Согласен, вылетайте завтра же утром, тогда вы сможете вернуться еще засветло.

— Я воспользуюсь этой возможностью, чтобы поставить перед отделом кадров вопрос и о пополнении офицерского состава.

Вернувшись в свою палатку, я сложил в портфель приготовленные мной для беседы в Виннице документы. На другое утро, едва рассвело, вооруженный самыми последними данными о боевом составе и перечнем вакантных офицерских должностей, я направился к западной окраине села Осиновка, в котором мы разместили свой командный пункт. Укрытые за купой деревьев и кустов, замаскированные от воздушного наблюдения, стояли самолеты связи армейского штаба. Один из них должен был доставить меня в Харьков. Он был уже готов к старту.

Не успел я сесть в машину, как мотор сразу загудел. Через несколько минут машина помчалась по взлетной дорожке в степи, затем оторвалась от земли. Мы летели на небольшой высоте. Солнце, еще низко стоявшее на восточном краю небосвода, заливало золотистым светом бескрайнюю степь. Капли росы на выжженной траве блестели, как жемчуг и алмазы. Это было чудесное зрелище. И все же я опасливо поглядывал назад. Стояла отличная летняя погода, а как раз это-то и было небезопасно. Она открывала перед вражескими истребителями различные преимущества: ясную видимость, солнце светило в спину, а не в глаза. В случае налета противника нам пришлось бы худо. От пилота не укрылось мое опасливое поглядывание на восток. Он усмехнулся.

— Можете не беспокоиться, господин полковник. Когда наши истребители в воздухе, ни один русский «як» сюда не сунется. Видите вон там поблескивающие на солнце точки? Это наши. Покажись только противник, они ринутся на него, как ястребы.

Мы летели сейчас в обратном направлении над дорогой, которую прошла в последние недели наша армия.

Редко попадалось на глаза какое-нибудь селение. Очень долго мы летели над шоссе, по которому тянулись на восток колонны машин, груженных предметами снабжения. Сопровождающие их конвойные приветственно махали нам руками. В расстилавшейся перед нами бескрайней степи порой мелькали разбитые танки, орудия или опрокинутые грузовики. Отчетливо вырисовывались линии окопов, в которых еще недавно лежали друг против друга немцы и русские. Взгляд мой нередко приковывали к себе тела убитых красноармейцев или разложившиеся трупы лошадей с уродливо торчащими вверх ногами. Там же, внизу, кончили свою жизнь тысячи немецких солдат и офицеров, утрата которых и побуждала меня сейчас лететь в Винницу. Но тогда как немцы погребли своих товарищей в этой чужой земле, ни у кого не нашлось времени отдать последний долг и советским солдатам, павшим на захваченной нами территории.

Внезапно характер пейзажа изменился. Мы перелетели через Оскол и Донец. Врезавшиеся в степь поселки с их садами и полями стали теперь многолюднее и крупнее. А затем показался Харьков: море домов, тракторный завод, высотный дом и вокзал, а за ним и аэродром.

Описав изящную дугу, пилот посадил машину на взлетно-посадочную полосу. Самолет медленно подкатил к стоявшему вблизи «юнкерсу-52», мотор которого тут же заработал. Это был самолет связи, направлявшийся в Винницу. Наш штаб армии радировал харьковскому аэродрому, что я вылетаю из нашего степного села. Меня уже ждали. В две минуты я перебрался из одного самолета в другой. Там уже сидело несколько курьеров. Раздался гул моторов. Машина стартовала. Она быстро набрала высоту. Полет в западном направлении открывал перед нами картину, полную разнообразия. До самого горизонта тянулись плодородные украинские поля, пересекаемые полосами леса, реками и ручьями. Сеть населенных пунктов была гораздо гуще, чем на первом этапе моего воздушного рейса. Обширные села сменялись городками и городами. Наш «юнкерс-52» летел на высоте около тысячи метров. Мы без труда могли наблюдать колонны транспорта, которые двигались на восток по густой сети шоссейных дорог. Все чаще попадались навстречу поезда, мчавшиеся в Харьков. Они везли туда продовольствие, боеприпасы, горючее, оружие и снаряжение. Харьков был главной базой снабжения группы армии «Б».

Крушение надежд в Виннице

Часа через два мы благополучно приземлились в Виннице.

Легковой автомобиль доставил меня в город, где находилось управление кадров. Там я сначала вел длительные переговоры с генералом фон Бургсдорфом. Наступление на Дон, указал я, повлекло за собой особенно большие потери среди младшего офицерского состава пехоты. Группа армий не в состоянии заполнить эту брешь.

— Я понимаю вашу тревогу, — ответил фон Бургсдорф, — но в данное время мы едва ли сможем помочь. От других армий группы «А» и «Б» тоже поступили очень большие заявки. Нам нужно было представить несколько сот одних только ротных и батальонных командиров. Недели две-три назад начали работать курсы по подготовке офицеров, но выпуск будет, вероятно, в декабре самое раннее. А пока я могу только заверить вас, что мы относимся с глубоким сочувствием к положению 6-й армии. Но в настоящий момент речь может идти лишь об отдельных случаях замены выбывших офицеров, никак не больше.

— Слабое утешение, господин генерал.

— Подумайте над тем, не можете ли вы изыскать собственный ресурсы на месте, в армии. Проверьте, нет ли таких унтер-офицеров, которых вы можете предложить нам для повышения в звании. Может быть, найдутся и другие способы восполнить недостаток офицеров в пехоте. Я имею в виду некоторых молодых военнослужащих в тыловых учреждениях. Между прочим, как обстоит дело с молодыми кадрами в артиллерии и в отделах связи?

— Я сейчас еще не располагаю полными данными, — сказал я. — Но недавно начальник нашего армейского полка связи жаловался мне, что кандидаты в офицеры у него не имеют никаких шансов на повышение. Вернувшись к себе, я прикажу представить мне сведения обо всех кандидатах в офицеры, имеющихся в артиллерии и связи. Но там много не наберется.

Переговорив с начальниками отделов, ведающих офицерами танковых и инженерных войск, я отправился к начальнику организационного отдела полковнику генерального штаба Мюллеру-Гиллебранду. Этот отдел тоже находился в городе, неподалеку от управления кадров.

«Надеюсь, мне здесь больше повезет», — думал я, переступая порог этого дома. Как и везде в ставке фюрера, каждый сюда входивший подвергался самой тщательной проверке. Дежурный не меньше двух раз перечел мое удостоверение, проверил печать и подпись, посмотрел на мою фотографию, потом на меня. Затем о моем приходе доложил начальнику отдела.

— Вы пришли ко мне по вопросу о пополнении. Ваши срочные заявки мне известны, — здороваясь со мной, сказал Мюллер-Гиллебранд.

Я подтвердил это, передал полковнику последние данные о численности армии и постарался как можно убедительнее описать наше тяжелое положение.

— Перед тем как лететь сюда, я обращался в тыловые корпусные управления. Все они ответили, что в настоящий момент осуществить требующееся доукомплектование армии не могут. Скажу откровенно, у нас в оперативном отделе 6-й армии сложилось впечатление, что тыловые учреждения недооценивают трудность поставленной перед нами задачи. Как можно взять крупный город, занимающий территорию примерно в 300 квадратных километров, если боевая численность роты 30–40 человек? Исходя из нашего последнего опыта в большой излучине Дона, надо ожидать, что противник будет защищать каждый дом, каждый камень.

Начальник организационного отдела листал мои документы. Я смотрел на него с надеждой.

— Вы знаете, как обстоят у нас дела, и поверьте, я охотно вам бы помог. К сожалению, однако, все действительно так и есть, как сообщили вам начальники тыловых управлений. Новое пополнение призывников пройдет подготовку только к концу года. До января 1943 года нечего и рассчитывать на пополнение пехотных полков.

Я в ужасе смотрел на Мюллера-Гиллебранда. Ведь наступление на Сталинград должно начаться сейчас, а не в январе 1943 года! Что же с нами будет, если боевая численность наших частей не достигает даже половины?

Полковник заметил мое смятение.

— Скажите вашему командующему, что я сделаю все, чтобы помочь вам. Правда, в ближайшие месяцы мы будем располагать только солдатами, которых выписали из госпиталей как вылечившихся. Я прослежу, чтобы сформированные из них маршевые роты в первую очередь направлялись в 6-ю армию. Чрезвычайно сожалею, что ничего больше не могу вам обещать.

Я откланялся. Ни разу еще за все время войны у меня не бывало так тяжело на сердце, как сейчас, когда я с почти пустыми руками отправлялся в обратный путь, в штаб армии.

Я поспел в самую последнюю минуту к самолету, летевшему в Харьков. Он был чуть ли не битком набит курьерами, зондерфюрерами, служащими вермахта, командирами фронтовых войсковых частей, которые возвращались из отпуска или с курсов боевой подготовки. Для меня было забронировано место как раз за кабиной пилота. Вокруг шел оживленный разговор. Но я не слушал: я не в силах был побороть глубокую апатию, которая охватила меня после всех испытаний этого дня.

Неужели Верховное командование вермахта и генеральный штаб сухопутных сил действительно считали возможным осуществить наступление на расстояние в 650 с лишком километров без значительных потерь для нас? Группе армий «Б» удавалось, правда, окружать и уничтожать большое количество советских войск. Противник, однако, отступал за Дон и, несомненно, еще доставит нам очень много хлопот в предстоящих боях за Сталинград.

Но как же можно планировать войну, ставя огромные стратегические цели, и при этом забывать о своевременном пополнении живой силы, оружия и техники? В каждой военной школе учат, что прорыв хорошо укрепленной неприятельской полосы обороны требует от наступающих значительных жертв, если только прорыв вообще удастся. Уже в Первой мировой войне русские показали образцы мастерства в обороне. Неужели Главное командование сухопутных сил забыло об этом? Разве не нужно было принять срочные меры, как только от наших наступающих армий поступили первые сообщения о больших потерях? Разве мы не заблаговременно информировали шеф-адъютанта Гитлера генерала Шмундта, генералов Фельгибеля и Окснера о потерях и самым настоятельным образом не предостерегали, что, если нам не дадут пополнения, угрожающее положение неминуемо?

Мы слышали одни только слова обещания, но сделано ничего не было. Сейчас меня особенно мучила мысль о том, как безответственно верховное командование недооценивает советские войска. Что же теперь будет, если в предстоящих боях наши потери возрастут? Есть ли вообще на нашем тысячекилометровом фронте резервы, которые могли бы закрыть возможные бреши?

Я так и не придумал никакого выхода из положения, когда самолет приземлился на харьковском аэродроме. В то время здесь царило большое оживление. Транспортные самолеты, курсировавшие в различных направлениях, стояли наготове. Меня ждал летчик из нашей эскадрильи. Мы тотчас же вылетели и к вечеру были в Осиновке.

Прямо с аэродрома я пошел к генералу Паулюсу. Он осунулся и побледнел от бессонных ночей. Прежде такой прямой и стройный, сейчас он как будто сгорбился. Я почувствовал, как тяжело этому человеку нести бремя возложенной на него ответственности.

— Ну, Адам, чего вы добились в ставке?

Не тратя лишних слов, я доложил о печальных результатах полета в Винницу, стараясь не выказывать свое волнение и разочарование.

— Ах вот оно как! Я, стало быть, должен брать Сталинград измотанными дивизиями, — с горечью сказал Паулюс, когда я кончил свой доклад.

— Мюллер-Гиллебранд заверил меня, что прибывающие маршевые роты будут направляться преимущественно в нашу армию. Конечно, этого мало. Но надо полагать, Главное командование сухопутных сил позаботится хотя бы о том, чтобы сменить наши обескровленные дивизии, если нет достаточного пополнения.

Я сам не верил в эту возможность, но мне хотелось сказать что-нибудь такое, что не омрачило бы и без того беспросветную обстановку. Однако Паулюс не склонен был обольщаться.

— Нет, Адам, это нереально. Откуда возьмутся эти дивизии? Мы ведь уже не раз толковали о резервах. Гитлер и знать об этом не хочет. По-видимому, план этого наступления уже в своей основе был плодом легкомыслия и верхоглядства. Нас поэтому не в чем упрекнуть: мы сделали все, что было в наших силах. С первого же дня наступления мы давали правдивую информацию. Вы-то знаете, мне никогда не было свойственно недооценивать противника. Я не остановился перед тем, чтобы выступить со своими предостережениями и в присутствии Шмундта и Фельгибеля и всех прочих.

— Я могу это удостоверить с чистым сердцем и спокойной совестью, господин генерал.

— Бои под Калачом показали нам, что русские больше не намерены без борьбы отдавать территорию. Наши солдаты в результате физического и душевного напряжения, потребовавшегося от них в последние дни и недели, изнурены, оружие и техника в значительной мере выбыли из строя. И вот теперь измученные войска, которые целые семь недель не имели ни дня отдыха, должны снова идти в наступление.

— Именно потому, что я все это знаю, господин генерал, я в Виннице описал наше положение самыми мрачными красками.

Паулюс задумался, потом продолжал:

— Генерал Блюментритт, мой преемник по должности первого обер-квартирмейстера в генеральном штабе, объезжает сейчас в качестве инспектора Восточный фронт. Он дал знать, что будет и у меня. Я еще раз все ему расскажу. Если есть вообще какой-нибудь способ нам помочь, то он наверняка это сделает.

Простившись с Паулюсом, я поспешил к начальнику штаба, который уже ждал меня. Я знал, что Шмидта нелегко пронять, но, когда он выслушал мой краткий доклад, его все-таки взорвало.

— Наша пехота прошла с боями больше пятисот километров. Как видно, господа из Главного командования сухопутных сил забыли, что это значит. А ведь слишком туго натянутый лук, чего доброго, переломится. Но не смотря на все, Адам, не будем вешать голову. Я доверяю нашим бравым солдатам. Конечно, они ворчат. Но когда придет приказ наступать, они снова пойдут вперед. Я убежден, что мы достигнем нашей цели.

— Вы полагаете, господин генерал, что предстоящие бои принесут нам меньше потерь?

— Вот уж нет. Во всяком случае, мы подготовили для переправы через Дон две дивизии с пока еще почти нормальной численностью — 76-ю и 295-ю. Я дал им последние маршевые батальоны. На командиров можно положиться. Кроме того, вы, вероятно, уже слышали от командующего, что к нам прибудет генерал Блюментритт. Мы хотим с ним снова поговорить начистоту.

Форсирование Дона

На командный пункт оперативного отдела армии прибыл генерал Блюментритт. Последние приготовления к форсированию Дона и наступлению на Сталинград закончились. Дивизии стояли на своих исходных позициях. Паулюс и Шмидт еще раз подробно обсудили с генералом Блюментриттом наступательные операции.

Командующий армией подчеркнул, что успех может быть гарантирован, только если будет исключена всякая угроза северному флангу протяженностью 400 километров. Таким образом, Блюментритт получил весьма поучительное впечатление о той угрожающей обстановке, в какой мы находились.

19 августа корпусам 6-й армии был отдан приказ о наступлении. Во второй половине дня я явился с докладом к генерал-майору Шмидту. В его кабинете висели сильно увеличенные аэрофотоснимки Сталинграда. Сейчас я впервые получил ясное представление об этом городе, который обозначался на наших картах маленьким кружком. Он занимал на западном берегу Волги полосу шириной от 4 до 7 километров, а длиной свыше 60 километров. Я и не представлял себе, что этот город таких исполинских размеров. Сам собой напрашивался вопрос:

— А сможем ли мы с ходу взять штурмом этот громадный город? Ведь противнику известны наши намерения.

Еще когда мы дрались под Калачом, русские, как доносили наши летчики, построили несколько оборонительных поясов с противотанковыми рвами. Пока мы после этого заново перегруппировывали наши силы, они выиграли еще две недели. Несмотря на полученное подкрепление — XXIV танковый корпус и 297-ю пехотную дивизию, — 4-я танковая армия была не в состоянии прорваться к Волге южнее Сталинграда. Следовательно, наше нынешнее наступление вовсе не явится неожиданностью для советского командования.

— Это, разумеется, верно. Но если все же мы здесь прорвемся, сосредоточив танки у северной окраины Сталинграда, а 4-я танковая армия одновременно будет развивать наступление с юга, то противнику придется вести сражение на обоих флангах, отстоящих один от другого на расстоянии примерно 60 километров. Будет ли он в состоянии это сделать, по-моему, весьма сомнительно. Мы продумали все варианты. Боеприпасы и горючее имеются в достаточном количестве. Командование Красной Армии, несомненно, использовало прошедшие почти четыре недели, чтобы подвести подкрепления, вывезти оборудование заводов, эвакуировать население и подготовить город к продолжительной обороне. Это сулит нам ожесточенные бои. Однако я убежден, что мы свое возьмем, и скоро.

Слушая Шмидта, и впрямь казалось, что наш оперативный отдел положительно все учел. Мы предвидели тяжелые и, вероятно, кровопролитные бои. Но в конце концов мы достигнем победы.

Я расписался в получении приказа о наступлении и пошел к себе в палатку, чтобы досконально изучить этот документ. Мысленно я еще видел перед собой аэрофотоснимки города на Волге.

Сталинград имеет большое стратегическое значение. Он служит связующим звеном между Кавказом и центральной Россией. Если этот город окажется в немецких руках, противник будет отрезан от житницы — Кубани и нефтяных полей между Каспийским и Черным морями. Одна из важнейших артерий будет перерезана в самом важном месте. Но что будет, если нам не удастся взять город с ходу?