Из выступления И. С. Головневой

Мы долго жили за границей, муж там служил. Мы вернулись на Родину осенью восемьдесят [265] шестого. Я была счастлива, что мы наконец дома. Но вместе с радостью в дом пришло горе — погиб сын.

Месяц я лежала пластом. Не хотела никого слышать. Все было выключено в моем доме. Я никому не открывала дверей. Алексиевич была первая, кто вошел в мой дом. Она сказала, что хочет написать правду о войне в Афганистане. Я ей поверила. Сегодня она пришла, а назавтра меня должны были положить в больницу, и я не знала: вернусь я оттуда или нет? Я не хотела жить, без сына я не хотела жить. Когда Алексиевич пришла, она сказала, что пишет документальную книгу. Что такое — документальная книга? Это должны быть дневники, письма тех, кто там был. Она мне так сказала. Я ей отдала дневник своего сына, который он там вел. «Вы хотите написать правду, — сказала я, — вот она, в дневнике моего сына».

Потом мы с ней говорили. Я ей рассказала свою жизнь, потому что мне было тяжело, я ползала на коленках в четырех стенах. Я не хотела жить. У нее был с собой диктофон, она все записывала. Но она не говорила, что будет это печатать. Я ей рассказывала просто так, а напечатать она должна была дневник моего сына. Повесть же документальная. Я отдала ей дневник, муж специально для нее перепечатал.

Она еще сказала, что собирается в Афганистан. Она там была в командировке, а мой сын там погиб. Что она знает о войне?

Но я ей верила, я ждала книгу. Я ждала правду: за что убили моего сына. Я писала письмо Горбачеву: ответьте мне, за что погиб мой сын в чужой стране. Все молчали...

Вот что Юра писал в дневнике: «1 января 1986 года. Уже отсчитана половина пути, а впереди осталось так мало. И снова пламя, и снова забвение, и новый долгий путь — и так вечно, прежде чем [266] свершится воля предназначенного. И память, бьющая плетью пережитого, кошмарными снами врывающаяся в жизнь, и призраки иного мира, иных времен и столетий, влекущие своей похожестью, но иные, не знающие истекших дней. И не остановиться, не передохнуть, не изменить однажды предрешенного — пустота и мрак разверзнется перед отступившимся, ибо, присев отдохнуть, уже не подняться с земли. И устав, в отчаянии и боли вопиешь к пустым небесам: что там, когда сомкнут круг и путь окончен, и новый мир воссиял в своем величии? Почему мы в ответе за них? Им не дано подняться до блистательных высот, и, как бы ни был долог путь, все же дни их уже сочтены. А мы ломаем свои жизни, не зная покоя и счастья, бредем усталые и разбитые, всемогущие и бесправные, демоны и ангелы этого мира...»

Алексиевич это не напечатала, правду моего сына. Другой правды быть не может, правда у тех, кто там был. Она зачем-то описала мою жизнь. Простым, детским языком. Какая это литература? Гадкая маленькая книжонка...

Товарищи, я растила своих детей честно и справедливо. Она пишет, что мой сын любил книгу Николая Островского «Как закалялась сталь». Тогда эту книгу в школе проходили, как и «Молодую гвардию» Фадеева. Все эти книги читали, они были в школьных программах. А она подчеркивает, что он их читал, знал отрывки наизусть. Для чего ей нужно об этом писать? Она хочет показать его ненормальным. Фанатичным. Или она пишет: «Он жалел, что стал военным». Сын мой вырос на полигонах, он пошел по стопам отца. У нас деды, все братья отца, двоюродные братья — все в армии. Военная династия. И в Афганистан он поехал, потому что он был честный человек. Он дал военную присягу. Раз нужно, он поехал. Я воспитала прекрасных сыновей. Ему [267] приказали, он поехал, он был офицер. А Алексиевич хочет доказать, что я мать-убийца. И мой сын там убивал. Что выходит? Я его туда послала? И дала ему в руки оружие? Мы, матери, виноваты, что там была война? Что там убивали, грабили, курили наркотики?

И эта книга опубликована за границей. В Германии, во Франции. По какому праву Алексиевич торгует нашими погибшими сыновьями? Добывает себе славу и доллары? Кто она такая? Если это мое, я рассказала, пережила, при чем здесь Алексиевич. Поговорила, записала наши рассказы, мы ей проплакали свое горе...

Имя мое она написала неправильно: я Инна, а у нее Нина Головнева. У моего сына звание старший лейтенант, а она написала — младший. Это документальная литература, я дала ей дневник, она должна его опубликовать, и все. Я понимаю, что документальная литература — это письма, дневники. Пусть признает, что это вымысел, клевета... Написанная простым, грубым языком. Кто так пишет книги? Мы детей потеряли, а у нее слава... Пусть бы она родила сына и отправила на эту войну...

Из ответов на вопросы

А д в о к а т С. А л е к с и е в и ч — В. Л у ш к и н о в: Скажите, Инна Сергеевна, Алексиевич записывала ваш рассказ на диктофон?

И. Г о л о в н е в а: Она попросила разрешения включить диктофон. Я ей разрешила.

В. Л у ш к и н о в: А вы просили ее показать потом то, что она снимет с пленки и использует в книге?

И. Г о л о в н е в а: Я думала, что она напечатает дневник моего сына. Я уже говорила, что я [268] понимаю, что документальная литература — это дневники и письма. А если мой рассказ, то слово в слово, как я говорила.

В. Л у ш к и н о в: Почему вы не подали в суд на Алексиевич сразу, когда вышла «Комсомольская правда» с отрывком из книги? А решились на это через три с половиной года?

И. Г о л о в н е в а: Я не знала, что она эту книгу будет печатать за границей. Распространять клевету... Я честно воспитала своих детей для Родины. Мы жили всю жизнь в палатках и бараках, у меня было два сына и два чемодана. Я в политику не вмешивалась... А она пишет, что наши дети — убийцы... Я поехала в Министерство обороны, я отдала им орден сына... Я не хочу быть матерью убийцы... Я отдала его орден государству...

О б щ е с т в е н н ы й з а щ и т н и к С. А л е к с и е в и ч — Е. Н о в и к о в, председатель Белорусской Лиги прав человека: Я хочу заявить протест. Прошу внести в протокол. Из зала постоянно оскорбляют Светлану Алексиевич. Грозят убить... Даже обещают резать по кусочкам... (Поворачивается к матерям, сидящим в зале с большими портретами своих сыновей, на которых наколоты их ордена и медали.) Поверьте, я уважаю ваше горе...

С у д ь я И. Ж д а н о в и ч: Я ничего не слышал. Никаких оскорблений.

Е. Н о в и к о в: Все слышали, кроме суда...

Голоса из зала

- Мы — матери. Мы хотим сказать. Мы все будем говорить. Погубили наших детей... Потом деньги [269] себе на этом зарабатывают... А наши дети в могилках. Мы отомстим за наших детей, чтобы они могли спокойно в земле лежать...

— Будь ты проклят! Пусть тебя белая горячка возьмет. Сделали из наших детей убийц.

— А сам ты служил в армии? Не служил... На институтской скамейке отсиживался, пока наши дети гибли.

— Не надо у матерей спрашивать: убивал ее сын или не убивал? Она помнит об одном — ее сына убили...

— Будь ты проклят! Будьте прокляты вы все!

С у д ь я И. Ж д а н о в и ч: Прекратите шум! Прекратите базар! Это — суд, а не базар... (Зал неистовствует). Объявляется перерыв на пятнадцать минут...

После перерыва в зале суда дежурит милиция.