Глава VI. Война и женитьба

Я провел несколько очень спокойных недель в Царском Селе сначала с родителями, а потом с братом Борисом. В своем загородном доме, построенном в английском стиле фирмой „Мейпл и Ко" он держал весьма колоритных слуг-англичан, дворецкого и кучера.

Тогда же у меня состоялась беседа с Государем, который, однако, не сказал ничего определенного относительно нашей с Даки дальнейшей судьбы. Впрочем, он выразил некоторую надежду, что в будущем, возможно, все образуется, и был очень приветлив и доброжелателен.

Я получил его, а также отцовское согласие на посещение Кобурга. Хочу заметить, что никому из членов императорской фамилии не разрешалось, кроме как по долгу службы, выезжать из России без Высочайшего соизволения. Это давно установленное правило, которое также касалось государственных чиновников.

Остаток лета я провел в замке Розенау около Кобурга, где в то время жили тетя Мария, Даки и кузина Беатриса.

Мы с Даки наслаждались свободой и строили планы на будущее. Эти мечты вдвоем - светлое утешение, которое дарит нам жизнь, ведь в их основе лежит надежда и хотя они могут никогда не осуществиться, само по себе - это радостное занятие. Мы часто совершали лесные прогулки в окрестностях замка - верхом, в экипаже или на машине. Со мной было две машины, одна маленькая, о которой я уже рассказывал, другая - большой шестиместный прогулочный автомобиль, неповоротливый, как омнибус. Несмотря на свои шесть цилиндров, он работал хуже, чем маленькая машина, и постоянно ломался, зато имел серебряный сервиз для пикников.

На заре автомобильной эпохи езда на машине была довольно беспокойным занятием, во-первых, из-за частых неисправностей, а во-вторых, из-за множества людей и животных, попадавшихся на пути. К тому же, автомобили считались „забавой богачей", и их владельцы поневоле попадали в разряд капиталистов, а следовательно угнетателей народа. Мне часто случалось сталкиваться на дорогах с людьми, которые открыто и в разных формах выражали негодование в мой адрес. Кроме социальной, была еще и другая, более понятная причина нелюбви к автомобилям - они просто-напросто наводили ужас на все живое вокруг. Цыплята разлетались во все стороны, собаки спасались бегством, лошади в страхе пятились назад, опрокидывая повозки в канавы. Мне не раз приходилось возмещать ущерб, вдобавок следовало платить дорожную пошлину. Часто останавливала полиция, и нужно было давать объяснения. В досаде я поменял номерной знак на корону и прицепил специальный флажок на капот, что значительно упростило мне жизнь.

Несмотря на все эти неприятности, мы получали огромное удовольствие от наших путешествий. Мы объездили вдоль и поперек Тюрингенский лес, посетили Нюрнберг, Бамберг и Готу и много других старинных очаровательных местечек этой доселе незнакомой мне части Германии. Мы устраивали пикники под открытым небом, наедине с природой и вдали от мирской суеты. Жизнь открылась нам во всей своей полноте. В такие минуты мы с какой-то особой силой ощущали радость бытия, как это бывает только в беззаботной и полной надежд молодости. После стольких волнений и печалей мы испытывали истинное умиротворение.

Осенью 1903 года я совершил поездку в Палермо, чтобы поправить здоровье, и на пути домой провел Рождество в Кобурге. Мы отпраздновали его в подлинно международном стиле, с успехом соединив лучшие традиции русского, английского и немецкого Рождества.

Стояла веселая праздничная пора, а между тем зловещая буря, уже некоторое время собиравшаяся над Азией, достигла критического момента. Тихо и незаметно для постороннего взгляда она росла и росла, пока наконец не грянула с ошеломительной силой над ничего не подозревавшей Россией.

В ночь на 9 февраля 1904 года японцы без объявления войны атаковали три лучших корабля нашего флота, стоявших на внешнем рейде Порт-Артура. „Паллада", „Ретвизан" и „Цесаревич" были сильно повреждены торпедами противника и на время вышли из строя.

10 февраля в Чемульпо были уничтожены „Варяг" и „Кореец", и тогда же, всего через два дня после начала войны, затонули, подорвавшись на собственных минах, „Боярин" и „Енисей". Два дня войны стоили нам семи кораблей.

В своей книге „40 лет дипломатии", которую я рекомендую всем, кто интересуется событиями, приведшими к русско-японской войне, барон Розен пишет: „Трагическая гибель двух русских кораблей, уничтоженных мощной японской эскадрой в гавани Чемульпо 8 февраля 1904 года[53], глубоко потрясла иностранных моряков, ставших свидетелями этого события. Офицеры французского крейсера „Паскаль", доставившего в Шанхай часть оставшихся в живых русских моряков, рассказывали мне с большим волнением о том, как крейсер „Варяг" и канонерская лодка „Кореец", приняв вызов противника, медленно прошли с поднятыми флагами мимо стоявших на рейде иностранных военных кораблей навстречу верной гибели. Под звуки нашего гимна на верхней палубе выстроилась вся команда, готовясь к бою с мощными вражескими кораблями, расставленными широким полукругом, что исключало возможность спасения".

Я был морским офицером и не могу дать истинную оценку причин трагедии, разразившейся так внезапно. Я также не могу ничего добавить к истории этой войны. Как я уже упоминал, она застала меня врасплох. Нельзя сказать, что я совершенно не учитывал вероятности войны - эта угроза всегда присутствовала на Дальнем Востоке из-за разгоревшейся там борьбы амбиций, но тем не менее внезапность трагедии была ошеломляющей.

Поэтому в дальнейшем я буду цитировать барона Розена, который являлся в то время нашим послом в Токио и в силу своего положения мог дать четкий и абсолютно достоверный отчет о событиях, послуживших причиной войны.

Однако сперва я хотел бы заметить, что Япония рассматривала Корею в качестве своей сферы влияния, точно так же, как мы считали Маньчжурию своим полем деятельности.

Я уже говорил, что Россия развернула активную внешнюю политику в Юго-Восточной Азии. Япония преследовала там свои интересы. Ареной, на которой столкнулись две противоборствующие силы и где вспыхнула первая искра грядущего пожара, стала Корея. Великие исторические события, как правило, являются следствием незначительных случайностей. Такой случайностью в данном случае была концессия на вырубку строевого леса на реке Ялу, выданная корейским правительством одной русской компании. Вот что пишет по этому поводу барон Розен: „По всей вероятности, он (А. М. Безобразов) представил Государю грандиозный план, следуя которому Россия могла бы приобрести на Дальнем Востоке империю, подобную британской в Индии, причем таким же путем постепенной экспансии, какая проводилась уже не существующей ныне Ост-Индской компанией. Концессия на вырубку леса на реке Ялу, полученная за несколько лет до этого купцом из Владивостока от корейского правительства, должна была послужить своего рода первым клином". Розен продолжает: „Под предлогом обеспечения защиты на Ялу послали значительный контингент войск, которые приступили к сооружению земляных укреплений, весьма похожих на будущие батареи... Абсурдность намерений такой державы, как Россия, располагающей на своей территории в Европе и Азии почти нетронутыми лесными массивами площадью более чем 2 млн. кв. миль и вдруг решившей вырубать лес в далеком устье реки Ялу на корейско-маньчжурской границе, да еще под прикрытием земляных укреплений и казаков, была настолько очевидной, что японцы твердо уверились в том, что мы готовились к вооруженному наступлению на их интересы в Корее. Все эти провокационные действия были на руку большой и влиятельной группировке, которая склонялась к разрешению хронического конфликта с Россией силой оружия".

О Плеве, нашем министре внутренних дел, барон Розен пишет: „Человек незаурядного ума, он не мог не понимать, что вся наша дальневосточная политика, одним из самых тревожных моментов которой была затея на Ялу, должна была неизбежно закончиться вооруженным конфликтом с Японией". И далее: „В Японии же царило полное спокойствие или, по крайней мере, так казалось на первый взгляд, пока в России не произошли два события, которые вызвали огромную озабоченность, получившую отражение в японской прессе, а именно: отставка Витте[54] и образование на Дальнем Востоке наместничества с адмиралом Алексеевым во главе... В их (то есть японцев) ближайшие планы входило вытеснение России из Кореи и, если возможно, из Маньчжурии и установление японского протектората над Кореей. На будущее оставлялось присоединение Кореи, постепенное поглощение Маньчжурии и некоторые другие амбициозные замыслы в отношении Китая... Я откровенно заявил наместнику, что, насколько я могу судить, японское правительство решительно настроено обеспечить себе исключительное господство в Корее посредством переговоров, а если невозможно, то силой оружия; что японцы уверены в моральной поддержке западных держав, которым они старательно показывают, что защищают независимость и целостность Кореи и Китая от русской агрессии; что мы не можем рассчитывать на сохранение своих позиций в Корее и Маньчжурии и что единственным разумным шагом, в моем понимании, было бы уйти из Кореи, сохранив Маньчжурию". В заключение барон Розен рассуждает о положении на море: „Судьба всей кампании держалась на одной тонкой и неверной ниточке - надежде обеспечить с первого удара полный контроль над морем. Ночное нападение на Порт-Артур лишило нас с самого начала едва ли не самого важного орудия обороны, да и защиты тоже, чем практически определило исход кампании".

Из вышесказанного следует, что причиной конфликта явился отказ России уйти из Кореи, на чем настаивала Япония - начиная с лета 1903 года вплоть до начала военных действий.

Я не могу объяснить, почему неоднократные предупреждения барона Розена, который, будучи нашим послом в Японии, отлично знал политическую ситуацию в стране, так и остались без внимания. Скорее всего это было следствием грубой недооценки военной мощи и искусства противника, которые мы не воспринимали с должной серьезностью, и это была непростительная ошибка.

Вот, на мой взгляд, единственно возможное объяснение нашего беспечного отношения к столь очевидной для нас опасности. Эта беспечность зашла так далеко, что, когда началась война, мы оказались совершенно неподготовленными к ней и позволили японцам перехватить инициативу.

Одним из немногих людей, которые пытались удержать инициативу в своих руках, был адмирал Макаров. Как отмечал барон Розен, военный успех Японии, в отличие от нашего, полностью зависел от расстановки сил на море, поскольку японцам приходилось перебрасывать все войска с островов на материк морским путем. Если бы нам удалось уничтожить или хотя бы повредить вражеский флот, то мы могли бы надеяться на победу, потому что в таком случае японская армия оказалась бы отрезанной от своих резервов живой силы и техники.

Когда известие о гибели наших кораблей достигло России, горе и гнев потрясли всю страну, и я думаю, что лишь тогда эта война получила энергичную поддержку всего народа.

Я явился к Государю, а затем к Великому князю Алексею Александровичу и доложил о моей готовности к службе. Сначала предполагалось, что я войду в штаб адмирала Алексеева, но по совету дяди Алексея я решил отправиться в Порт-Артур под начало адмирала Макарова. Его только что назначили преемником контр-адмирала Старка, командующего Дальневосточной эскадрой в Порт-Артуре.

До появления адмирала на дальневосточном фронте наш флот еще не полностью оправился от последствий первого удара противника. С его прибытием все существенно изменилось. Это еще раз убеждает, что незаурядная личность может значительно повлиять на ход событий, вселяя в окружающих надежду, мужество и волю к преодолению препятствий в, казалось бы, безнадежных обстоятельствах.

Адмирал был не только выдающимся флотоводцем, но и замечательной личностью. Его оппонент адмирал Того знал ему цену и понимал, что имеет в нем грозного противника. Макаров умел быстро оценить обстановку и мгновенно использовать свои преимущества, его абсолютное бесстрашие, зачастую граничащее с рискованной дерзостью, сочеталось с непреклонной волей в осуществлении своих планов. Его прибытие в Порт-Артур произвело почти магический эффект, внеся дух бодрости и надежды. Было честью служить рядом с таким человеком.

Прежде чем уехать на Дальний Восток и окунуться в самую гущу событий, я испросил позволение Государя нанести прощальный визит в Ниццу, где в то время находились Даки и тетя Мария. Я провел там четыре дня, и когда наступил час отъезда, мне было до боли тяжело расставаться с ними.

Я вернулся в Петербург через Вену. В день отъезда на фронт я причастился Святых Тайн в нашей домовой церкви и попрощался со своими родителями и прислугой Владимирского дворца. Впереди меня ждала неизвестность, а быть может, и смерть.

Я остановился на один день в Москве, проведя его в гостях у дяди Сергея и тети Эллы[55]. Дядя Сергей, как я уже упоминал, был в то время московским генерал-губернатором.

На следующий день я сел в транссибирский экспресс, направлявшийся в Порт-Артур. Путь от Петербурга до Порт-Артура, как я полагаю, в милях приблизительно равен расстоянию между Лондоном и Сан-Франциско.

Началось очень скучное путешествие по однообразной местности, за исключением нескольких эпизодов на Урале и в районе озера Байкал, скорее напоминающего море; местные жители его так и называют - Бай-кальское море. Мы проезжали маленькие станции, где поезд стоял часами, потому что трасса, в то время одноколейная, была до крайности перегружена идущими на восток воинскими эшелонами. Нас задерживали на запасных путях, и всякий раз, когда мы останавливались, к моему вагону подходили делегации, чтобы пожелать мне удачи и выразить верноподданнические чувства. Я еще не знал, как сильно буду нуждаться в этих добрых напутствиях.

Наш экспресс ни в чем не уступал американским поездам, в которых путешествуют по другую сторону Тихого океана. Он был комфортабельным, хорошо отапливался, а кухня и вино заслуживали всяческих похвал. Мы вкусно ели и много спали. Со мной были адъютант Кубе и матрос-денщик Иванов. В поезде находились и другие офицеры. Иногда мы пировали, чтобы скоротать время. Мимо мелькали маленькие станции с толпами людей, стоявших на платформах и приветствовавших нас. Они знали, что я в поезде и направляюсь в самое пекло, чтобы разделить участь других, и явно одобряли это.

Так тянулось наше путешествие, пока мы не достигли Иркутска и озера Байкал.

В то время отрезок Транссибирской железной дороги, который теперь идет вдоль берегов озера, еще не был построен. Его закончили в 1905 году, причем большую часть пути пришлось прокладывать сквозь скалы. Эта дорога первенствует среди русских железных дорог по количеству тоннелей, являясь образцом строительного искусства.

Озеро было полностью покрыто льдом, и мы быстро преодолели почти половину пути на быстрой тройке сильных маленьких сибирских лошадок в сопровождении генерал-губернатора Иркутска.

Здесь находился временный трактир, где мы ненадолго остановились, чтобы перекусить и немного согреться водкой. Стояла довольно мягкая для Сибири зима.

Чтобы ускорить переброску войск, министерством путей сообщения прямо по льду была проложена железная дорога. Наш поезд из нескольких вагонов тащили лошади, ибо, хотя озеро сильно замерзло, пустить паровоз по льду было небезопасно. Я испытывал странное ощущение, переезжая в железнодорожном вагоне через озеро, которое славится своей огромной глубиной. На другом берегу я пересел в поезд Маньчжурского стального участка Транссибирской дороги где мне предоставили специальный вагон с маленькой кухней, так как по непонятным причинам в поезде не было вагона-ресторана и пассажирам приходилось обедать в станционных ресторанах.

По другую сторону озера линия оказалась еще более перегруженной, и мы с трудом продвигались вперед.

Наконец, после скучнейших ландшафтов, какие мне когда-либо доводилось видеть - бесконечной тайги, изредка перемежаемой унылыми снежными равнинами и замерзшими реками, царства белого, черного и серого цветов, мы добрались до холмистой, а вскоре и гористой местности. Поезд приближался к маньчжурской границе и пересекавшему ее Хинганскому хребту.

На пограничной станции Маньчжурии мы сделали остановку, и затем наш поезд начал карабкаться по крутому склону хребта с помощью дополнительного локомотива, который толкал его сзади. Проехав сквозь длинный тоннель Хинганского перевала, мы покатили по бескрайним и унылым просторам Маньчжурии через Харбин, Мукден и Ляоян. В Мукдене меня встречал генерал-губернатор адмирал Алексеев. Дорога и станции были забиты войсками, эшелонами с боеприпасами и всевозможными военными грузами. Людская река безостановочно текла из Европы к Тихому океану вдоль узкой стальной ниточки железной дороги.

К началу марта я прибыл в Порт-Артур, в общей сложности потратив на поездку две недели, что было не так уж плохо в сложившейся ситуации. Порт-Артур кишел как муравейник. Строительство укреплений близилось к завершению, и я всецело занялся делами флота.

Сразу же после приезда адмирал Макаров приступил к ремонту поврежденных кораблей. Мастера с санкт-петербургских верфей, энергично работали, не теряя ни минуты времени. За отсутствием сухих доков местным инженерам пришлось импровизировать на ходу. Несмотря на невероятные трудности, наши люди добились поразительных результатов: примерно через месяц большинство кораблей было приведено в боевую готовность.

Что бы ни писали о России со времени революции, а писали много и в основном чепуху, наши инженеры и рабочие умели работать не хуже других.

В тот роковой день, 8 февраля, когда началась война, строительство Порт-Артура как военно-морской базы еще не было закончено. В единственной акватории бухты лишь часть кораблей оставалась на плаву во время отлива, тогда как остальные сидели на мели, как стая уток. Вход в гавань не превышал 90 метров, и только одно судно могло пройти за раз. Трудно вообразить более неудобное место. Как я уже говорил, это была смертельная ловушка.

Предшественнику адмирала Макарова требовались сутки, чтобы вывести эскадру в открытое море, причем исключительно во время прилива. Макарову же хватало на эту операцию всего двух с половиной часов, и через два дня после его прибытия наши эсминцы уже атаковали противника. Угнетающее бездействие флота развеялось как по волшебству благодаря энергии этого замечательного человека. Он был великий психолог и отлично понимал: успех возможен лишь в том случае, если показать морякам на что они действительно способны. Макаров полностью искоренил пораженческие настроения, и 11 марта уже целая эскадра вступила в бой с противником. К несчастью, в начале войны три наших лучших крейсера оказались блокированными в бухте Владивостока, но даже и без них мы вполне могли противостоять японскому флоту, превосходившему наш по составу и оснащению. И хотя мы по сути дела были обречены, пока наша эскадра участвовала в боевых операциях, она могла оказывать помощь сухопутным войскам, мешая высадке войск противника и тем самым давая нашим армиям возможность сосредоточиться.

Японцы в полной мере осознавали значение нашей эскадры и предприняли ряд попыток заблокировать внутреннюю гавань, затопив корабли в узком проходе, как это сделали англичане в Зебрюгге во время Первой мировой войны.

Наши форты были построены на окружавших бухту сопках, и с них море просматривалось на далекое расстояние. Как только замечалось какое-либо подозрительное движение, лучи прожекторов начинали прочесывать темное пространство моря. Бдительность наших дозорных на фортах помешала японцам блокировать вход в гавань. Нам всегда удавалось внезапными действиями сорвать их намерения. Если в какой-либо точке наблюдалась подозрительная активность, туда тут же наводились прожектора, и грохот канонады взрывал тишину ночи - это паши береговые батареи открывали огонь из тяжелых орудий. Длинные зловещие лучи прожекторов, красно-оранжевые вспышки и разноцветные ракеты освещали ночь, под покровом которой японцы упрямо продолжали свою работу, пытаясь запереть нас в гавани. Ничто не могло остановить их. Они даже затопили свои корабли, но не у входа в бухту, а однажды несколько их судов наскочило на скалы, и погибли экипажи. Иногда японцы вели обстрелы с моря в надежде вывести из строя наши корабли во внутренней гавани. Снаряды перелетали через сопки, и наши береговые батареи включались в канонаду. Именно из-за этих сопок наши артиллеристы сначала никак не могли правильно навести орудия. В результате мы чувствовали себя живыми мишенями.

Наконец адмирал Макаров нашел выход из положения, приказав накренить корабли для получения предельного угла стрельбы. С наблюдательных постов на фортах нам сообщали координаты кораблей противника, и, поскольку теперь наши снаряды беспрепятственно миновали сопки, нам удалось повредить два японских корабля и они оставили нас в покое.

Примерно через неделю после прибытия я получил назначение в штаб адмирала Макарова на его флагманском корабле „Петропавловск". Я находился с ним в постоянном и очень тесном контакте. Адмирал давал мне много работы, в основном, конфиденциального характера, благодаря чему я смог разобраться в том, что происходило.

Иногда ночью я спешно отправлялся на одну из береговых батарей, чтобы остановить стрельбу по нашим эсминцам. Опознавательных огней включать не разрешалось, и когда эсминцы выходили на траление, постановку мин или на ночное патрулирование, их невозможно было отличить от вражеских. Наши малые корабли ходили на задания днем и ночью.

Тем временем Макаров подготавливал уход эскадры из Порт-Артура, намереваясь прорвать блокаду и соединиться с остальным флотом во Владивостоке. Каждую ночь адмирал выставлял один из кораблей на внешний рейд между входом в гавань и нашим минным заграждением, чтобы не допустить внезапной ночной атаки или проникновения вражеского корабля для постановки мин. Если отмечалась подозрительная активность со стороны противника, то с рассветом начинался поиск вражеских мин.

Адмирал проводил ночь на борту корабля, охранявшего вход в гавань. С фортов тоже велось тщательное наблюдение.

12 апреля море штормило, видимость была крайне плохая из-за сильного бурана. В шесть часов вечера адмирал Того направил несколько эсминцев на постановку мин у входа в Порт-Артур.

В 11 часов вечера эсминцы прибыли к месту назначения и расставили мины. Их заметили дозорные фортов, но из-за плохой видимости не смогли удержать в пределах досягаемости лучей прожекторов.

В ту ночь дежурил крейсер „Диана" с адмиралом Макаровым на борту. Как помнится, я спал в одежде на диване кают-компании. Пост наблюдения одного из фортов предупредил нас о подозрительных объектах, замеченных в море. Получив информацию, Макаров собирался начать поиск мин на рассвете, но непредвиденный случай отвлек его внимание.

Следует отметить, что Макаров во что бы то ни стало стремился сохранить все свои корабли до решающего сражения - это было его принципом. Ночью 13 апреля[56] адмирал отправил несколько эсминцев на поиск основных соединений японского флота, которые он вскоре надеялся атаковать. Во время ночного бурана два наших эсминца оторвались от остальных. Командир „Страшного" Малеев, посчитав, что он нашел своих, присоединился к ним. Однако к своему ужасу на рассвете обнаружил, что ошибся, приняв из-за плохой видимости корабли противника за русские, и теперь идет в их кильватере.

Японцы тут же атаковали „Страшный". Малеев не подпускал их до тех пор, пока снаряды полностью не изрешетили его корабль, а орудия и двигатели не вышли из строя. Он сам защищал корабль, обстреливая противника из пулемета, а когда „Страшный" пошел ко дну, раненный, спрыгнул за борт.

Второй эсминец, „Смелый", ночью же обнаружил свои корабли и предупредил адмирала об опасности, в которой оказался „Страшный". Макаров, верный своему принципу, немедленно направил крейсер „Баян" спасать „Страшный". „Баян" прибыл как раз вовремя, чтобы успеть подобрать в море немногих оставшихся в живых, одновременно обстреливая противника с левого борта.

Сознавая всю опасность положения „Баяна", Макаров незамедлительно решил прийти к нему на помощь. Я отправился вместе с ним на „Петропавловск", как только броненосец вышел из внутренней гавани. Чтобы успеть спасти „Баян", нельзя было терять ни минуты, поэтому адмирал решил встретить врага лишь несколькими кораблями, пока остальная эскадра еще поднимала пары. „Петропавловск" вел „Полтаву", „Аскольд", „Диану", и „Новик", по флангам шли эсминцы. Полным ходом мы двигались на врага. Тем временем „Баян", закончив спасательные работы и успешно отразив атаки противника, присоединился к нашему строю.

К этому моменту море стало значительно спокойнее, видимость улучшилась, но было очень холодно. Внезапно на горизонте появилось несколько крупных кораблей противника. Мы сразу узнали ведущий - это был „Микаса". Вместе с остальными он шел полным ходом на нас, вспенивая носом воду.

Вначале мы четко различали только „Микасу" и ряд других кораблей, но очень скоро поняли, что на нас надвигается весь японский флот. Макаров не был обескуражен численным превосходством противника и собирался сначала вступить в бой своими пятью кораблями. Но я и командир флагмана заявили, что, с нашей точки зрения, это чистое безумие. Тогда адмирал развернул строй и взял курс на Порт-Артур, где отдал приказ остальной эскадре присоединиться к нему для боя с кораблями Того. Пока они выходили из бухты, мы ждали под прикрытием береговых батарей. Между тем Того, который уже значительно сблизился с нами, продолжал подходить. В его строю были два самых современных корабля того времени - „Нисин" и „Касуга". Они только что вошли в состав флота, прибыв из Италии, где их построили. К нам уже присоединились „Победа" и „Пересвет", а другие корабли эскадры один за одним выходили из гавани. Я стоял на мостике флагмана, по правому борту, разговаривая с известным художником и военным корреспондентом Верещагиным, который делал наброски японских кораблей. Со мной был лейтенант Кубе.

Адмирал Макаров, контр-адмирал Моллас и два сигнальщика стояли по левому борту мостика, показывая нашим кораблям, выходившим из гавани, какие места в строю им занять.

Когда мы маневрировали, чтобы занять позицию во главе флота, Верещагин неожиданно повернулся ко мне и сказал: „Я видел много сражений и побывал в разных переделках, но всегда выходил сухим из воды". Очевидно, он с нетерпением ждал начала боя. „Поживем - увидим", - подумал я про себя, а он снова принялся за свои эскизы.

Около десяти часов лейтенант Кубе сказал мне: „Пока мы ждем остальную эскадру, я спущусь вниз выпить чашку кофе". - „Нет, - возразил я, - вам лучше остаться здесь". Но он все-таки решил пойти, потому что пропустил завтрак и хотел перекусить.

На адмиральской стороне мостика продолжали сигналить, как вдруг раздался ужасный грохот. Страшная взрывная волна, будто извергнутая грудью тысячи великанов и по своей силе сравнимая с тайфуном, обрушилась на нас. За взрывом последовал глухой толчок, от которого огромный корабль задрожал всем корпусом, как от вулкана, и ревущая стена пламени встала прямо передо мной.

Я потерял всякую опору и, подхваченный какой-то жуткой силой, повис в воздухе. У меня было сильно обожжено лицо и все тело в ушибах. Контр-адмирал Моллас лежал на мостике с пробитой головой рядом с сигнальщиками, убитыми или тяжело ранеными.

Я инстинктивно бросился вперед, перелез через перила, спрыгнул на защитный кожух 12-дюймовой орудийной башни, затем на башню 6-дюймовки внизу. „Петропавловск" переворачивался на левый борт. На мгновение я остановился, соображая, что делать дальше. Клокочущее пенящееся море стремительно подбиралось к левому борту, закручиваясь в глубокие воронки вокруг быстро опрокидывавшегося корабля.

Я понял, что единственный шанс на спасение - у правого борта, там где вода ближе всего, так как иначе меня засосет вместе с тонущим кораблем. Я прыгнул в бурлящий водоворот. Что-то резко ударило меня в спину Вокруг бушевал ураган. Страшная сила водной стихии захватила меня и штопором потянула в черную пропасть, засасывая все глубже и глубже, пока все вокруг не погрузилось во тьму. Казалось спасения не было. Это конец, подумал я. В голове мелькнула короткая молитва и мысль о женщине, которую любил. Но я продолжал отчаянно сопротивляться стихии, державшей меня своей мертвой хваткой. Мне показалось, что прошла вечность, прежде чем сопротивление воды ослабло: слабый свет пронзил темноту и стал нарастать. Я боролся как одержимый и внезапно очутился на поверхности.

Я почувствовал удар и из последних сил уцепился за какой-то предмет. Это была крыша нашего парового катера, сброшенного взрывом в воду. Я подтянулся и ухватился за медные поручни.

Мне крайне повезло, что я вынырнул на порядочном расстоянии от флагмана, так как в противном случае меня бы затянуло вместе с тонущим кораблем, без всякой надежды на спасение.

Меня спасла одежда. Я уже упоминал, что было очень холодно и температура воды не превышала нескольких градусов. На мне была теплая шинель, меховой жилет и шерстяной английский свитер, что, по-видимому, придало мне некоторую плавучесть, иначе я бы разделил участь 631 человека, погибшего в этой катастрофе.

Другие корабли нашей эскадры, которые находились недалеко от флагмана, уже окончательно погрузившегося в пучину носом вниз, с высоко поднятой кормой и еще работавшими двигателями, спустили шлюпки и прочесывали море в поисках оставшихся в живых.

Вельбот с одного из эсминцев оказался совсем рядом со мной. Моряки, заметив меня, направились в мою сторону. Насколько я помню, я закричал: „Со мной все в порядке! Спасайте остальных!" Моряки втащили меня с таким усилием, что из-за тяжести моей намокшей одежды чуть не проломили мне грудную клетку о планшир.
Лодка до предела была набита другими спасенными. Меня пересадили на другую шлюпку, которая направилась на эсминец „Бесстрашный", где меня уложили в постель в капитанской каюте. Я узнал капитана, но видел его и остальных как бы сквозь туман, заволакивавший мое сознание. Мне дали немного бренди и водки, и тогда мои нервы окончательно сдали. Я то и дело спрашивал: „Когда мы вернемся в гавань?" Между тем японцы, используя временное замешательство, открыли огонь по кораблям нашей эскадры.

Скоро я пришел в себя. Мы стояли у причала в Порт-Артуре, и прежде, чем я сошел на берег, меня спросили, не хочу ли я увидеть капитана „Петропавловска". Я не имел особого желания никого видеть, тем более что капитан находился в очень тяжелом состоянии и лежал без признаков жизни на столе кают-компании.

Когда я ступил на берег, меня встретил мой брат Борис. Мы обнялись. Оказалось, что, когда произошла катастрофа, он наблюдал за эскадрой с одного из фортов. Вот что он рассказал:

„Около 5 часов утра 13 апреля нас разбудили и сказали, что замечен японский флот и что наши готовятся выйти из гавани навстречу ему.

Мы с принцем Карагеоргиевичем отправились в порт и по прибытии туда столкнулись с адмиралом Макаровым и лейтенантом Кубе. Макаров, помню, сказал: „Доброе утро. Вскоре выступаем". Они очень спешили, и на борту „Петропавловска" царила такая суматоха, что я не смог найти Кирилла и попрощаться с ним до отхода судна. Принц Карагеоргиевич предложил мне отправиться вместе с ними, чтобы не упустить редкой возможности увидеть собственными глазами морское сражение. Слава Богу, мы этого не сделали.

Из порта мы поехали на вершину Золотой горы, с которой открывался прекрасный вид на море. Мы прибыли как раз вовремя, чтобы увидеть, как корабли нашей эскадры медленно выходят из узкой порт-артурской бухты. Мы следили за ними, пока они почти не скрылись из вида. Вдруг на горизонте появился дым, но не там, где еще слабо виднелась наша эскадра, и мы поняли: столкновение со значительными силами японского флота неизбежно, и почти в тот же момент раздались залпы крупнокалиберных орудий, возвестивших о начале сражения. Корабли обоих флотов становились все более различимы по мере приближения к Порт-Артуру. Было очевидно, что адмирал Макаров встретился с превосходящими силами и отводит свои корабли к Порт-Артуру, где он рассчитывает получить подкрепление под прикрытием наших батарей. Судя но тому, что мы видели, адмирал Макаров натолкнулся если не на основной японский флот, то по крайней мере на какие-то значительные силы.

Когда, наконец, наши корабли бросили якорь на внешнем рейде Порт-Артура прямо под Золотой горой, мы с облегчением вздохнули, поскольку очень волновались за их безопасность. Противник преследовал их, пытаясь настичь, прежде чем они войдут под прикрытие наших фортов, и ему в самом деле удалось значительно сблизиться с кораблями. Это было необычайно захватывающее и волнующее зрелище - перед нашими глазами разыгрывались, как на сцене, события чрезвычайной важности, однако это была игра в смерть.

Принц Карагеоргиевич, Серж Шереметев и я спустились к сигнальному посту ниже наших батарей, чтобы выяснить, что происходит на кораблях и что намеревается предпринять Макаров. Мы надеялись получить некоторую информацию от сигнальщика. Матрос, который читал сигналы с флагмана и отвечал на них, сказал, что адмирал приказал убрать снаряды от всех орудий и накормить офицеров и команды на кораблях. Тогда я вспомнил, что мы тоже еще ничего не ели. Серж Шереметев предложил мне немного чернослива. Внезапно раздался ужасный взрыв, и сигнальщик, который только что рассказывал о распоряжениях адмирала, воскликнул: „Флагман подорвался!". Там, где всего несколько секунд назад стоял "Петропавловск", не было ничего, кроме зловещей завесы черного дыма. Затем раздался еще один страшный взрыв, и примерно через минуту, когда дым немного рассеялся, мы увидели, что „Петропавловск" погружается в море, носом вниз - корма его торчала из воды, а винты еле вращались в воздухе. Все это производило жуткое впечатление. Кирилл был на борту, и, потрясенный этим ужасающим зрелищем, я подумал, что никто не сможет спастись.

Мы поспешили в гавань, но там не знали, остался ли кто-нибудь в живых. Мне только сообщили, что эсминцы, находившиеся на месте бедствия, спустили шлюпы и ведут поиск в море. Всюду царила растерянность и уныние. Я вернулся в поезд очень расстроенный, в полной уверенности, что Кирилл погиб. И действительно, после того, что я видел и слышал, сама мысль о возможности его спасения казалась нелепой. Приблизительно через полтора часа в поезд примчался морской офицер и сообщил, что мой брат жив, что он на борту эсминца „Бесшумный" и хочет видеть меня. Это известие звучало слишком неправдоподобно, и я усомнился в его словах, но он заверил меня, что это правда. Я поспешил обратно в порт, на эсминец. Мне все еще не верилось, что Кирилл сумел спастись, но это оказалось именно так, и когда я его увидел, то после пережитого страха почувствовал невероятное облегчение. Для человека, прошедшего такое испытание, он выглядел сравнительно неплохо, и я увез его на своем поезде в Харбин".

„Петропавловск" подорвался на одной из мин, расставленных японскими эсминцами минувшей ночью. Взрыв вызвал детонацию всех наших боеприпасов и торпед, в результате чего была выбита часть днища. Все корабельные трубы, мачты и прочая оснастка с грохотом рухнули на палубу и мостик. Я не знаю, каким чудом мне удалось избежать гибели: из 711 офицеров и матросов всего 80 остались в живых. Адмирал Макаров погиб вместе с остальными, и только его шинель была найдена в море. Вместе с ним погиб и весь его штаб, за исключением меня и нескольких других офицеров, и были утрачены все планы намеченных операций. Смерть адмирала решила судьбу всей нашей эскадры. Дальнейшие попытки прорвать блокаду, а такие попытки имели место, заканчивались провалом. Последующая история эскадры была ничем иным, как затянувшейся агонией загнанного в бутылку флота. Его главы и вдохновителя больше не стало. Уныние воцарилось в Порт-Артуре. Единственный человек, который мог что-то сделать, был мертв. Японцам, как всегда, повезло. Кубе, друг и постоянный спутник моей юности и всех моих морских путешествий, погиб, как и многие другие друзья, которые нашли свою могилу в море.

Спустя несколько минут после гибели „Петропавловска" подорвался на мине линейный крейсер „Победа", который, однако, удалось отбуксировать в Порт-Артур.
Даже после этой катастрофы наша эскадра продолжала наносить удары противнику, изрядно потрепав его. Она, однако, не сумела прорвать блокаду и была затоплена после героической обороны и сдачи Порт-Артура.

Я сел в транссибирский экспресс, и скоро зловещий Порт-Артур остался позади. Я чувствовал себя совершенно непригодным для дальнейшей службы. Сильно обожженный, контуженный разрывами снарядов, с растянутой спиной и совершенно подорванными нервами, я представлял из себя полную развалину.

В Харбине мне нанес визит наш главнокомандующий на Дальнем Востоке генерал Куропаткин, а также адмирал Алексеев.

Несчастье, постигшее наш флот, и гибель адмирала Макарова оказали крайне отрицательное действие на армию и серьезно отразились на состоянии наших войск. Адмирала нельзя было заменить никем.

В Москве меня встретил дядя Сергей. Это была наша последняя встреча: спустя год он был убит революционерами, поскольку в то смутное время, в отличие от многих наших правителей, совсем потерявших головы, он сохранял присутствие духа и энергично исполнял свой долг. В Москве, как и ранее по дороге, я получил пачки писем и телеграмм от Даки, которые регулярно пересылал мне мой брат Андрей.
Я не сделал остановки в Москве и проследовал в Петербург, где прямо на вокзале меня тепло встретили члены императорской семьи.

Спустя несколько дней я был принят Государем. К моему удивлению, он не расспрашивал меня ни о гибели „Петропавловска", ни об адмирале Макарове, да и вообще не интересовался ходом войны, обходя эту тему молчанием. Разговор ограничился обменом обычных любезностей, которые, как правило, сводятся к расспросам о здоровье и погоде. Государь казался усталым и озабоченным. Он разрешил мне выехать за границу, как только доктора сочтут это возможным.
Я уехал в Кобург. На вокзале меня встречала Даки с сестрой, принцессой Гогенлоэ-Лангенбургской. Ради такого случая обе были одеты в белое. Я никогда не забуду этой встречи. Я чувствовал себя так, словно восстал из царства мертвых к новой жизни. Был чудесный весенний день, и в моем сердце тоже цвела весна.

Для тех, кто сталкивался со смертью, жизнь приобретает новый смысл. Кажется, будто выходишь из темной пещеры на белый свет. А сейчас к тому же мечта всей моей жизни близилась к осуществлению. Отныне ничто не могло мне помешать. Я многое испытал, и теперь наконец передо мной распахнулось лучезарное будущее.

Я пропущу описание этого лета, счастливой поры, наполненной очень личными и упоительными переживаниями, которые свято хранятся в тайниках памяти и которые нельзя ни с кем делить. Достаточно сказать, что это пребывание в Розенау было даже более веселым и радостным, чем предыдущие. Славные жители Кобурга знали, что я ухаживаю за их принцессой, и относились ко мне как к своему, где бы я ни появлялся.

Осенью я вернулся в Россию и поступил в штаб Адмиралтейства. Моя работа в Адмиралтействе сводилась к консультациям по проекту нового типа эсминца и, не будучи обременительной, не вызывала, однако, у меня особого интереса.

Уже некоторое время в печати обсуждался один совершенно фантастический и практически невыполнимый план. Он предусматривал посылку нашего Балтийского флота на Дальний Восток и установление там военного превосходства на море.

Вокруг этого проекта подняли столько шума и так настойчиво муссировали его в печати, что в конце концов, один Бог знает почему, Адмиралтейство предложило эту „блестящую идею" на рассмотрение Государю. Лучше всего, если бы его создатели засекретили свои бредовые планы, но они ничего подобного не сделали, и к тому времени, когда были предприняты первые шаги к осуществлению этого замысла, весь мир, включая, конечно, японцев, знал все до мельчайших подробностей о кораблях, которые предполагалось послать с этой безрассудной миссией.

Выполнение этого плана было поручено Рожественскому, самому способному из наших адмиралов, о котором я уже упоминал. Он откровенно заявил Государю, что, с его точки зрения, план с самого начала обречен на провал. Во-первых, наши корабли, за редким исключением, не могли противостоять на равных японскому флоту, даже если бы весь наш флот был капитально отремонтирован и усовершенствован, для чего оставалось слишком мало времени. Во-вторых, Великобритания, владычица морей и союзник Японии, предпримет все от нее зависящее, чтобы чинить препятствия Балтийской эскадре на протяжении всех 20 тысяч миль пути. В-третьих, продвижение такой армады, состоящей в основном из старых посудин, будет крайне затруднено частыми поломками и потребует внушительного сопровождения из вспомогательных кораблей. Большую сложность представляла заправка углем. Осмелятся ли нейтральные страны и даже те, кто, подобно Франции, был нашим союзником, оказывать нам помощь, не боясь навлечь на себя недовольство Великобритании? Ведь флот без базы зависит от милости случая. Таким образом, весь план был сопряжен с непреодолимыми трудностями. Более фантастический замысел трудно было придумать. Вся армада насчитывала около 50 кораблей, которые надо было снабжать провиантом, углем, запчастями. Ремонт пришлось бы делать на ходу. Некоторые корабли были совершенно непригодны для плавания даже по Финскому заливу. Они представляли собой груду металлолома, о чем я уже писал в связи с артиллерийской школой. И вот этим кораблям предстояло идти в Тихий океан через тропические моря!

Адмиралтейство было ничуть не обескуражено. Его позиция, совершенно не учитывающая возможных последствий, отличалась беззаботностью, граничащей с преступной халатностью. В Адмиралтействе сидели неглупые люди, и они должны были предвидеть, что посылают тысячи наших лучших моряков на верную смерть, к вящей славе японского флага и к унижению русского, - и все потому, что печать настаивала на этом!

Когда адмирал понял, что его предупреждения остались без внимания, он сразу же взялся за порученное дело. На всех оборонных заводах началась лихорадочная работа. День и ночь горячие цеха на юге выпускали броню и орудия, а огромные молоты облекали их в форму. Тяжелогруженые эшелоны доставляли в Кронштадт необходимое оборудование, и древние „посудины" омолаживались.

Тем временем печать без устали разглашала на весь мир малейшие подробности хода работ, а Того строил встречные планы.

В Кронштадте монтировали все, что поддавалось сборке, пока флот не был готов выйти к месту назначения. Если бы не немцы, которые взялись снабжать нас углем на протяжении всех 20 тысяч миль плавания, флот никогда бы не продвинулся дальше Западной Африки.

Незадолго до 17 октября 1904 года, когда Рожественский покинул Либаву, я сопровождал Государя в качестве адъютанта на флагманский корабль адмирала „Суворов", где состоялось совещание. Я сам не присутствовал на этой встрече и потому не знаю, что там обсуждалось. Знаю только, что она бесповоротно решила судьбу тысяч моих соотечественников.

Адмирал безукоризненно исполнял свой долг, но весь мир насмехался над ним. Во всех столицах мира заключались пари, что флот Рожественского никогда не дойдет до места назначения. Мы превратились во всеобщее посмешище. Военно-морские специалисты презрительно говорили: „Русские - не моряки. Их скопище корыт никогда не дойдет дальше Северного моря". А когда произошел инцидент у Доггер-банки, он вызвал лавину издевок. „Дон-Кихот по ошибке принял безобидные траулеры в Северном море за японские эсминцы и всерьез сразился с ними". Нависла опасность войны с Англией!

Об инциденте много писали. Я не был его свидетелем, но, зная Рожественского, могу утверждать, что он был очень талантливым офицером. Это он доказал тем, что сумел провести огромный флот в целости и сохранности на другой конец света, не потеряв ни одного из своих кораблей - и каких кораблей!

Этот подвиг был по достоинству оценен лишь позднее.

Когда вся Балтийская эскадра проследовала Сингапур в идеальном строю, „Сент-Джеймс Газетт" писала: „Мы недооценили адмирала и ныне приветствуем его с уважением, достойным его доблести" и так далее.

До отхода эскадры из Либавы, Рожественского, очевидно, предупредили, что японцы закупили несколько эсминцев в Великобритании, построенных для одной южноамериканской страны, и что они намерены спровоцировать инцидент в Северном море, который либо ввяжет нас в войну с Великобританией, либо заставит немедленно вернуть эскадру в Россию. Если все было именно так, то это был блестящий политический ход со стороны японцев.

Адмирал вышел в поход, готовый к любой неожиданности такого рода. Не приходится сомневаться в том, что среди траулеров без опознавательных огней, встреченных им в Доггер-банке, был ряд судов, напоминавших эсминцы. Это подтверждается независимыми показаниями моряков наших кораблей и экипажей некоторых траулеров, представленными Международному суду, который рассматривал этот инцидент. Если бы эти подозрительные корабли - один из которых оставался на месте происшествия в течение нескольких часов, уже когда все без исключения наши эсминцы приближались к Данджнессу - атаковали русскую эскадру первыми, то адмиралу бы пришлось отвечать как за повреждения наших кораблей, так и собственную халатность, из-за которой произошло нападение. Если бы он, с другой стороны, напал первым, что он фактически и сделал, то при большом скоплении траулеров, сосредоточенных в том месте, и отсутствии огней на подозрительных кораблях, ущерб был бы нанесен судам нейтральной страны, что поставило бы нас в затруднительное положение. Такой план был бы достоин Макиавелли![57]

И если дело обстояло именно так, а тому есть немало свидетельств, значит адмирал нашел правильный выход из возникшей дилеммы, и ни его, ни наш флот нельзя ни в чем обвинять.

Несмотря на то что наш флот был почти полностью уничтожен в неравном бою 27 мая 1905 года в Цусимском проливе, где наши „посудины" героически сражались с хорошо оснащенными кораблями противника и, прежде чем быть потопленными, нанесли им значительный урон, эта эпопея обреченного флота, стоявшего насмерть после беспрецедентно долгого перехода, занимает особое место в мировой истории флота.

Во время сражения адмирал получил серьезные ранения и был на грани смерти, а когда после японского плена он возвращался домой, то даже революционеры восторженно приветствовали его и подбегали к поезду, чтобы взглянуть на этого самоотверженного человека.

А что же власти? Они отдали адмирала под трибунал! И только за то, что он по приказу дошел с грузом металлолома до берегов Японии и там потерял его. В это было бы трудно поверить, не будь это правдой! Власти осудили Рожественского за честное и безупречное выполнение их собственных планов, достойных комического пера сэра Вильяма Гилберта. Сломленный телом и духом, адмирал умер спустя два года.

В заключение могу добавить, что в Цусимском бою наши артиллеристы показали себя с наилучшей стороны. Они с редким умением наводили орудия и метко поражали корабли противника, о чем свидетельствует большое количество попаданий, зарегистрированное самими японцами. Будь у нас такие же снаряды, как у японцев, то бой мог бы иметь совсем другой исход. Японские снаряды взрывались при малейшем соприкосновении с целью, даже если касались поверхности моря, а наши разрывались только при ударе о броню и разлетались на крупные обломки. Японские снаряды производили при взрыве ужасный эффект, разрываясь на мельчайшие раскаленные осколки, поджигавшие все, что могло гореть. Сила их взрывного удара была такова, что тяжелая броня скручивалась в штопор, а крыши башен артиллерийских орудий разлетались как деревяшки. К тому же они содержали химическое вещество, предвосхитившее изобретение ядовитого газа. Именно из-за этих снарядов, нежели из-за отсталости наших кораблей, наш флот с самого начала оказался в невыгодном положении...

Все это время меня не оставляла мысль возобновить службу на Дальнем Востоке, как только позволит здоровье. Известия, доходившие с флота Рожественского, были хорошие. Пока все обстояло благополучно, и он уже подходил к японским водам. Казалось, адмирал успешно преодолевал все препятствия на своем пути, вопреки людскому промыслу и капризам погоды, и в запасе у него, на мой взгляд, оставался один, правда весьма хрупкий, шанс, который, обрати он его в свою пользу, помог бы ему избежать тисков Того. Насколько я знал по собственному опыту, Японское море и все пространство между ним и Владивостоком из-за встречи теплого и холодного течений, подвержено частым туманам. При благоприятных обстоятельствах адмирал мог пройти узкими морями между Японией и Кореей в густом тумане и таким образом достичь цели, избежав столкновения. Я намеревался поехать во Владивосток, где у нас еще находились несколько первоклассных кораблей и где я хотел дождаться прибытия Балтийской эскадры, чтобы продолжить службу.

И адмирал чуть не прошел через Цусимский пролив незаметно для японского флота. Все решил один день. Если бы он прошел через пролив 26-го мая, когда был густой туман, а не 27-го, как он это сделал, то он с успехом прорвался бы к своим, потому что в тот день видимость была чрезвычайно плохой. Но 26-го ему пришлось ползти вместе со своей эскадрой со скоростью в несколько узлов из-за неполадок в двигателе на одном из его видавших виды кораблей, которые присоединились к нему в Кохинхине, где он целый месяц ждал их прибытия.

Когда вести о катастрофе дошли до нас, моя поездка на Дальний Восток потеряла всякий смысл. Во время пребывания в столице я имел беседу с Янышевым, духовным отцом Императрицы, относительно степени моего родства с Даки. Я хотел окончательно решить вопрос о нашем браке и считал, что Государю будет легче принять решение, если он будет поставлен перед фактом. Отец Янышев заверил меня, что с точки зрения Церкви для брака не существовало ни малейшего препятствия. Это воодушевило меня, и я начал готовиться к свадьбе - ее дата зависела от окончания военных действий между Россией и Японией.

Практически весь тот год я провел в Германии, в основном в Кобурге, изредка посещая санаторий вблизи Мюнхена, где лечил нервы после пережитого мною потрясения на „Петропавловске". Тогда же я впервые увидел Байрейт, куда мы с Даки ездили на машине из Мюнхена. Мы познакомились с музыкальной элитой городка и встретили Козиму Вагнер, вдову великого композитора, дочь Листа. Мы также совершили чудесную поездку в замок Лангенбург, фамильное поместье Гогенлоэ-Лангенбургов в Вюртемберге. Мы проделали все наши путешествия по Германии на автомобиле, а осенью 1905 года решили обвенчаться.

Осенью был подписан Портсмутский договор, и то, что наши потери в войне оказались столь невелики, является немалой заслугой графа Витте, который полностью восстановил свое доброе имя.

Мы выбрали местом нашей свадьбы дом графа Адлерберга в Тегернзе, около Мюнхена, куда 8 октября приехал духовный отец тети Марии Смирнов. Церемония была очень скромной. Присутствовали тетя Мария, кузина Беатриса, граф Адлерберг, камергер тети Марии, господин Виньон, ее две фрейлины и домоправительница графа.

Мой дорогой дядя Алексей Александрович, который в трудные минуты жизни всегда был на моей стороне, сказал мне однажды, что если я когда-либо буду нуждаться в его помощи, то мне стоит только дать ему знать об этом, и он сделает все, от него зависящее, чтобы помочь мне. Я никогда не забуду его постоянной поддержки в те тяжелые времена, которые теперь остались позади.

Он находился в Мюнхене, и я телеграфировал ему, прося приехать как можно скорее в Тегернзе, но не указал причины. Мы отложили свадьбу, так как я очень хотел, чтобы он был нашим свидетелем. Но он не приехал, и мы совершили обряд без него. Отец Смирнов пребывал в большом страхе, опасаясь гнева Священного Синода и Государя. Мы обвенчались в православной домашней церкви 8 октября 1905 года.

Так, наконец, мы соединили наши судьбы, чтобы вместе пройти по жизни, деля все ее великие радости и печали. Редко встречаются люди, наделенные всеми щедротами души, ума и физической красоты. Даки обладала всем, и даже в избытке. Редко кому выпадает счастье иметь такого спутника жизни - я был одним из этих счастливцев.

Свадебный „пир" продолжался полчаса. На дворе бушевала буря, и в разгар праздника появился дядя Алексей. Этот великан, так похожий на дядю Сашу и по характеру, и по внешности, сначала онемел от изумления, а, придя в себя, тепло поздравил нас.

Как выяснилось, он задержался из-за того, что искал по всему Мюнхену брезент для своего багажа, уложенного на крыше машины, но так ничего и не нашел. Брезент, как предмет корабельного обихода, наверное, легче приобрести где-нибудь у моря, чем в таком городе, как Мюнхен, и дядя жаловался, что один из его новых чемоданов оказался совершенно испорченным.

Его открытая живая натура и громкая речь добавили веселья нашему празднику.