Уве и народ, который лезет не в свое дело

– Ты уж прости меня, – тихо бормочет Уве.

Сметает снег с могильного камня.

– Сама же знаешь, как оно бывает. Народ нынче беспардонный пошел – никакого уважения к личной жизни. Повадились шастать в чужой дом, как в собственный, в сортире закроешься – и там покою нет, – оправдывается он перед женой, откапывая мерзлые цветки и втыкая в снег свежие.

Смотрит на Соню, словно ждет, что жена кивнет в знак согласия. Та не кивает, конечно. Зато его решительнейшим образом поддерживает кошак, сидящий тут же в снегу. Особенно в той части, которая касается невозможности спокойно воспользоваться туалетом.

Эта самая журналистка Лена с утра занесла Уве по дороге газету. На первой полосе – фотография: Уве стоит, глядит сурово. Слово свое он сдержал: побеседовать побеседовал, на расспросы ответил. А скалить зубы в объектив как осел – это шиш, Уве так и сказал ей, без обиняков.

– Шикарное вышло интервью! – настаивала довольная журналистка, напрашиваясь на похвалу.

Уве промолчал, что, впрочем, нисколечко ее не задело. От нетерпения Лена чуть не била копытом. Все на часы поглядывала, видно, спешила куда-то.

– Ну ладно, не смею задерживать, – пробормотал Уве.

Лена вдруг прыснула, ну школьница, да и только:

– А мы с Андерсом на озеро идем, на коньках кататься!

Уве кивнул, приняв ее слова как подтверждение того, что разговор окончен, и с тем затворил дверь. Газету засунул под входной коврик. А то кошак с Мир-садом вечно натащат в дом снегу – так хоть будет лучше впитывать.

В кухонном углу валяется реклама, бесплатные газеты – утром Адриан кинул с почтой. Даром только Уве вывел на почтовом ящике печатными буквами «Рекламу просьба не бросать!». Для тупых. Да, видно, Соня так и не сумела обучить этого оболтуса грамоте. Хотя, может, просто Шекспир этот не писал объявлений про рекламу, предположил Уве и заодно решил выгрести остальную макулатуру, захламившую весь дом.

Под горой старых рекламных листовок обнаружил нераспечатанное письмо от журналистки Лены. То самое, что принес ему Адриан, – парень тогда впервые позвонил в дверь Уве.

«Во, тогда хотя бы звонил, а нынче шасть-шасть, то в дом, то из дома – прямо прописался тут», – с досадой подумал Уве, поднося письмо к кухонной лампе, точно искал водяные знаки на купюре. Потом взял столовый нож, вскрыл письмо. Соню, правда, всегда коробило: зачем, мол, вскрывать письма кухонным ножом, когда есть специальный – для бумаги?

Дорогой Уве!

Надеюсь, Вы извините меня за то, что все-таки обращаюсь к Вам. Лена из местной газеты сказала, что сами Вы не хотите лишнего внимания, считая, что не совершили ничего особенного, но, по крайней мере, любезно сообщила мне Ваш адрес. Для меня Ваш поступок всегда будет особенным, и я не в силах об этом молчать. Я с уважением отношусь к тому, что Вы не позволили мне прийти и поблагодарить Вас лично, тем не менее хочу представить Вам кое-кого, кто всю жизнь будет благодарен Вам за Ваше мужество и альтруизм. Таких людей, как Вы, теперь больше не делают. Слово «спасибо» – слишком слабое для выражения моей признательности.

Письмо было подписано тем самым мужиком в костюме и полупальто, который брякнулся тогда без чувств на рельсы и которого вытащил Уве. От Лены Уве узнал, что впоследствии доктора установили причину обморока: нашли в мозгу у мужика какую-то мудреную хворь. Кабы вовремя не хватились да не взялись лечить, доконала бы она мужика в несколько лет. «Так что фактически вы ему дважды жизнь спасли!» – воскликнула Лена до того восторженно, что Уве даже пожалел, что в свое время выпустил ее из гаража.

Уве сложил письмо, сунул обратно в конверт. Поднес к глазам фотокарточку. Оттуда на него глядели три девчушки: одна постарше, наверное, учится в средней школе, две другие примерно одного возраста со старшей дочкой Парване. Вернее, не то чтобы глядели, скорей валялись как куча-мала, каждая с водяным пистолетом, явно крича и хохоча. Позади широко улыбалась белокурая женщина лет сорока пяти, раскинув руки, как орел крылья, – в каждой по пластмассовому ведерку, из ведерок плещет вода. В самом низу кучи лежал тот мужик в костюме – правда, на сей раз в насквозь промокшем поло, – безуспешно пытаясь укрыться от этого ливня.

Уве бросил письмо в мусор, к рекламе, завязал пакет, поставил у входной двери, вернулся на кухню, выудил из нижнего ящика магнит и повесил фотокарточку на холодильнике. Бок о бок со «взрывом на лакокрасочной фабрике» – портретом Уве, нарисованным Назанин по дороге из больницы.

Уве чистит камень еще, хотя сметать с него уж нечего: весь снег, который был, давно сметен.

– Думаешь, я не говорил им, что тебе, как любому нормальному человеку, было бы приятней побыть в тишине-покое? Куда там! Им хоть кол на голове теши, – хмурится он и бессильно кладет на камень обе руки.

– Привет, Соня! – выскакивает из-за его спины Парване и машет так энергично, что огромные варежки птицами слетают с рук.

– Пливеть! – весело кричит младшенькая.

– Не «пливеть», а привет! – поправляет ее старшая.

– Привет, Соня! – кивают по очереди Патрик, Йимми, Адриан и Мирсад.

Уве топает ногами, стряхивая снег с башмаков, кивает на кота, хмыкает:

– Ну а кошака ты и так знаешь.

Пузо у Парване раздалось еще больше, отчего она напоминает гигантскую черепаху, когда, присев на корточки, одной рукой опирается на камень, другой – на Патрика. Правда, сравнить ее с черепахой вслух Уве по понятным причинам не осмеливается. Есть более приятные способы свести счеты с жизнью. Некоторые он даже опробовал.

– А это тебе цветочек от Патрика, детей и меня. – Парване светло улыбается камню.

Потом вынимает еще один цветок, прибавляя:

– А этот – от Аниты и Руне. И горячий привет!

Когда вся разношерстная компания наконец движется обратно в сторону парковки, Парване немного задерживается. Уве пытается спросить, но та лишь отмахивается («а, ерунда, забудь») и еще улыбается хитро – при виде этой улыбки Уве хочется чем-нибудь запустить в Парване. Не больно. Так, чисто символически.

Он лишь что-то бурчит басом в ответ, решив, что пререкаться с бабами себе дороже, что с одной, что с другой. И отправляется к машине.

– Да поболтали о своем, о женском, – нехотя отвечает Парване, вернувшись наконец на парковку и забираясь на водительское сиденье. Что она имеет в виду, Уве не знает, а расспрашивать не решается. На заднем сиденье старшая помогает младшей пристегнуться. Йимми, Мирсад и Патрик тем временем еле-еле втискиваются в машинку к Адриану. В его «тойоту». Крайне сомнительный выбор, коли думать головой, не один раз твердил ему Уве уже в автосалоне. Добро хоть не француза взял. Да еще стараниями Уве сбили цену на восемь тысяч и выпросили для парня зимнюю резину в подарок. И то хлеб.

А ведь не дойди Уве до салона, получилось бы еще хуже: этот салага уже приглядел было «хёндай».

По дороге домой заезжают в «Макдоналдс», чтобы порадовать Йимми и девчонок. А еще из-за того, что Парване приспичило. Больше, конечно, ради этого. Вернувшись в поселок, расходятся по домам. Уве и Мирсад с кошаком, помахав на прощание Парване, Патрику, Йимми и девочкам, заходят за угол сарая.

Трудно сказать, сколько протомился у дверей Уве квадратный человек. Может, прождал все утро. Лицо сосредоточенно-бдительное, стоит по стойке «смирно», как дозорный на боевом посту. И мороза будто не чует, точно из дубовой колоды вытесан. Но тут из-за угла выходит Мирсад, и человек вдруг оживает: квадратное туловище вдруг переступает с правой ноги на левую.

– Здравствуй, – говорит он, приосаниваясь, и тут же переступает обратно на правую.

– Здравствуй, папа, – смущается Мирсад, останавливаясь метрах в трех от отца, сжавшись, точно не зная, куда спрятаться.

Вечером Уве ужинает на кухне у Парване с Патриком, пока в его собственной кухне отец с сыном на двух языках беседуют о разочарованиях и надеждах и о том, что значит быть мужчиной. Больше всего, вероятно, говорят о мужественности. Соне бы их беседа по сердцу пришлась, знает Уве. Улыбается в усы – так, чтоб не заметила Парване.

Старшая же, перед тем как лечь спать, вкладывает ему в руку бумажку, на которой написано «Приглашаю на деньрожденье». Уве внимательно читает от корки до корки, словно ему дали ознакомиться с нотариальным договором дарения доли квартиры.

– Эх ты. Так тебе небось и подарок нужен, – бурчит он наконец.

– Не надо мне ничего покупать. А вообще я хочу только одну вещь.

Уве сгибает приглашение пополам, отправляет в задний карман штанов. Уважительно разводит руками.

– И какую же?

– Дорогущую, мама мне все равно такую не купит, так что без разницы, – отвечает девочка, не поднимая глаз, и качает головой.

Уве понимающе кивает, как уголовник, получивший сигнал от товарища, что их телефон прослушивают. Оба озираются, не затаились ли за ближайшим углом папа с мамой. Наконец девчушка, сложив ладони рупором, шепчет Уве на ухо:

– Айпад.

Судя по виду Уве, слово это говорит ему приблизительно столько же, сколько какой-нибудь «ватленьшкаваос».

– Компьютер такой. Там есть специальные программы для черчения. Для детей! – шепчет она уже чуть громче.

И в глазах ее будто загорается огонек.

Ой как знаком Уве этот огонечек.

Уве и конец одной истории

Люди делятся, грубо говоря, на две категории. На тех, кто понимает, сколь хороши белые шнуры, и на тех, которым без разницы. Йимми вот принадлежит к первой. Он обожает белые шнуры. И белые телефоны. И белые планшеты с надкушенным яблоком на задней стороне. Примерно это успевает усвоить Уве, пока они едут в город: всю дорогу Йимми восторженно трещит о вещах настолько скучных всякому рационально мыслящему человеку, что Уве погружается в некоторое медитативное состояние, и треп толстоватого юноши превращается в невнятный гул.

Едва Йимми со здоровенным бутербродом, щедро намазанным горчицей, плюхнулся на переднее сиденье «сааба», как Уве пожалел, что попросил парня о помощи. В магазине оказалось не легче: едва вошли, Йимми сперва принялся бесцельно слоняться между полками, а потом со словами «Щас, только шнуры гляну» пропал и вовсе. Хочешь что-то сделать – полагайся только на себя, лишний раз убеждается Уве и направляется к кассе один. И лишь когда неопытный продавец пытается познакомить Уве с ассортиментом портативных компьютеров, а тот ревет на весь зал: «Ты чё, блин, жертва фронтальной лоботомии?» – лишь тогда толстяк спешит на выручку. Но выручать не Уве, а работников магазина.

– Мы вместе, – кивает Йимми продавцу с таким выражением, словно тайным рукопожатием сигнализирует: «Не волнуйся, я – свой!»

Продавец от расстройства делает долгий вдох, жалуется на Уве:

– Я ему помочь хочу, а он…

– Впарить мне ТУФТУ, вот чего ты хочешь! – гремит Уве, не давая тому договорить, и хватает с ближайшей полки первый попавшийся предмет с небезобидным намерением запустить в продавца.

Уве даже не знает толком, что подвернулось ему под руку, вроде какая-то белая розетка – в любом случае штука довольно увесистая: продавцу мало не покажется, если что. Продавец глядит на Йимми, уголки глаз нервно дергаются – от общения с Уве тик такого свойства нападает на людей столь часто, что впору говорить о нем как о синдроме имени нашего героя.

– Слушай, он же как лучше хотел, чувак, – смело встревает Йимми.

– Я ему макбук показываю, а он мне: «Что у тебя за машина?»

– Вполне резонный вопрос, – бормочет Уве, уверенно кивая Йимми.

– А у меня нет машины! Мне машина вообще не нужна, я в принципе за экологический транспорт! – отвечает продавец, в голосе – смесь безотчетной злости с желанием спрятаться, свернувшись клубочком.

Уве смотрит на Йимми и разводит руками: мол, с этим гусем все понятно.

– Ну, спрашивается, как с таким разговаривать? – кивает Уве на продавца в явном ожидании немедленной поддержки.

Чтоб утешить продавца, Йимми кладет тому руку на плечо и призывает Уве успокоиться и сбавить обороты. Уве, и не думая успокаиваться, возражает, что и так спокоен как слон.

– А тебя где черти носили? – напускается он уже на Йимми.

– А? Я-то? Да так, там мониторчики позырил – думал, свежачок какой подвезли, – оправдывается Йимми.

– Тебе что, монитор нужен? – не поймет Уве.

– Да нет, – пожимает плечами Йимми, как будто Уве что-то странное спросил – так Соня обыкновенно изумлялась: «А при чем тут это?» – поинтересуйся Уве, на что ей сдалась еще одна пара туфель.

Продавец под это дело пытается слинять, но Уве резко выставляет ногу, отрезая ему путь к отступлению.

– А ты куда? Мы только начали!

Лицо у продавца становится грустным-грустным. Йимми, подбадривая юношу, хлопает его по спине:

– Да не загоняйся, нам только айпад выбрать, есть у вас чё?

Продавец смотрит на Уве. Смотрит на Йимми. Потом в сторону кассы, стоя возле которой пять минут назад Уве разорялся, что не возьмет «это убожество без клавиатуры». Вздохнув, собирается с духом:

– А-а… Ну так пойдемте обратно к кассе. Вам насколько гигов? Шестнадцать, тридцать два или шестьдесят четыре?

Уве делает страшные глаза: мол, задолбал ты уже – понапридумывают всяких бессмысленных словечек, лишь бы народ честной смущать.

– Айпады различаются по объему памяти, – переводит на более понятный язык Йимми: впору переводчиком в миграционную службу поступать.

– Ага, а за память эту ему небось еще хрен его знает какую прорву деньжищ отвали, – фыркает в ответ Уве.

Йимми понимающе кивает, поворачивается к продавцу:

– Полагаю, Уве интересует разница в цене моделей.

Продавец стонет:

– Ладно, но вам какой хоть – обычный или с «три-джи»?

Йимми поворачивается к Уве:

– Она только дома будет его использовать или будет еще на улицу с ним выходить?

Уве вскидывает свой палец-фонарь, копьем наставляет на продавца:

– Ей нужен САМЫЙ ЛУЧШИЙ! Понял?

Продавец пятится с опаской, Йимми весело ржет, раскидывая жирные руки, словно хочет обнять:

– Чувак! Уве просто нужна самая навороченная модель!

Две минуты погодя Уве хватает с прилавка пакет с айпадом, причитая под нос: «Семь тысяч девятьсот девяносто пять крон! За гребаную дощечку без клавиатуры!» и еще что-то про «грабеж и чудаков на букву “м”». И топает к выходу. Йимми же задержался, стоит, слегка призадумавшись, с некоторым любопытством смотрит на полки позади продавца.

– Ну, раз уж я здесь… Покажите-ка вон тот шнур.

– А, да-да, шнур. Который? – шелестит измученный продавец.

Йимми подается вперед, заинтересованно потирает ручки:

– А посмотрим, что у вас тут есть.

* * *

И вот, стало быть, тем же вечером старшенькая получает от Уве айпад. А от Йимми – шнур.

– У меня у самого такой же. Мегаофигеннейший гаджет! – с увлечением объясняет Йимми, показывая на коробку.

Старшая стоит в коридоре и явно колеблется, не зная, как быть с этим информационным потоком, – на всякий случай кивает: «Ага… Большое спасибо». Йимми блаженно кивает в ответ:

– А пожрать дадут?

Девочка указывает на дверь гостиной – внутри полно народу. Посреди комнаты виднеется торт с восемью свечами, и полновесный юноша коршуном пикирует на него. Именинница все так же стоит в коридоре, изумленно ощупывая коробку с айпадом. Словно до сих пор не верит своему счастью. Уве наклоняется к ней:

– Вот и меня такое же чувство охватывало каждый раз, как новую машину покупал.

Она оглядывается. И, убедившись, что никто не видит, улыбается во весь рот и обнимает его.

– Спасибо, дедушка, – шепчет и бежит в свою комнатку.

Уве молча стоит в коридоре, ковыряя домашним ключом мозоли на ладони. Патрик на своих костылях шкандыбает в комнату именинницы. Как видно, именно ему поручено самое неблагодарное задание вечера: уговорить дочку пойти в гостиную сидеть там в нарядном платье и есть торт в кругу взрослых зануд, что конечно же намного прикольней, чем слушать любимую попсу и закачивать приложения в новый айпад. Уве стоит в коридоре, не сняв куртки, уставившись в пол. Минут, почитай, десять.

– Что с тобой?

Вкрадчивый голос Парване будто выхватывает его из глубокого забытья. Она стоит в дверях гостиной, обеими руками поддерживая круглое пузо, словно несет перед собой корзину с бельем. Уве вскидывает голову, глаза чуть затуманены.

– А? Чего? Да-да, все нормально.

– Так зайди… Тортика съешь…

– А?.. Да нет. Не люблю я сладкого. Пойдем-ка мы лучше с кошаком на обход.

Большущие карие очи Парване сканируют его, словно пытаются проникнуть в самое нутро: все чаще и чаще в последнее время стал замечать он за Парване привычку глядеть на него так. Не по себе Уве от этого взгляда. Смотрит так, будто гнетут ее недобрые предчувствия.

– Ну ладно, – нехотя отпускает она Уве. – Завтра поучишь меня еще вождению? Я в восемь к тебе зайду, – тут же спрашивает она.

Уве кивает. Тут из гостиной к нему, усы в сливках от торта, важно выплывает кошак.

– Ну, ты готов, что ли? – фыркает Уве. Кошак показывает, что готов. Тогда Уве, повертев ключами и почти не глядя на Парване, негромко подтверждает: – Добро. Тогда завтра в восемь.

На зимний поселок спустилась густая мгла, Уве с кошаком идут знакомой дорожкой между домами. Веселый смех и музыка льются из дома именинницы, выстилая путь обходчикам теплым пушистым ковром. Соне бы по сердцу пришлось, думает Уве. Вот бы кто порадовался, глядя, во что превратила их доселе тихое местечко одна взбалмошная беременная персиянка со своей совершенно разнузданной семейкой. Уж как Соня любила смеяться! Бог свидетель, как Уве тоскует по ее смеху.

Бок о бок с кошаком Уве идет на автостоянку. Пинает мыском таблички, крепко ли сидят. Дергает за ручки гаражей. Проходит взад-вперед по гостевой парковке. Заглядывает на мусорку. На обратном пути, уже на подходе к своему сараю, чудится Уве, что у крайнего дома с той стороны улочки, где живут Патрик с Парване, как будто ходит кто-то. Сперва Уве думает: может, кто из гостей Парване. Потом видит, что фигура жмется к сараю тех самых коммунистов, что устроили «мусорную революцию». А те, рассуждает Уве, сейчас вроде как в Таиланде. Всматривается в темноту: может, померещилось? Может, просто тени мельтешат на снегу? Однако в тот самый миг, когда он уже готов признать, что зрение у него уже не то, что прежде, фигура вдруг возникает снова. А за ней – еще две. А потом он отчетливо слышит, как потихоньку бьют молотком в окно, заклеенное скотчем. Чтоб не зазвенело, не осыпалось стекло. Уве хорошо знаком этот звук – сами так делали в депо: перед тем как выбить осколки из разбитых вагонных окон, заклеивали, чтоб не порезать пальцы.

– Эй, вы! – кричит он во тьму. – Вы чем там занимаетесь?

Фигуры у дома замирают. Слышно, как перешептываются.

– Кому говорят! – рявкает Уве и бегом к ним.

Кто-то из них делает пару шагов навстречу Уве, кто-то кричит. Уве прибавляет ходу, несется, как живой снаряд, пущенный из катапульты. Нет бы мне взять что-нибудь поувесистей из сарая, спохватывается он, да поздно. Краем глаза заметив у одной фигуры в руке что-то узкое, решает: разбираться надо с ним в первую очередь.

Почувствовав укол в грудь, Уве сперва думает, что кто-то из этих типов исхитрился обойти его и ударил кулаком сзади. Но следует еще укол – жгучий, будто кто шпагой проткнул насквозь, от макушки до пят. Уве хватает ртом воздух, но воздуха взять неоткуда. Споткнувшись на ходу, Уве валится ничком и растягивается в снегу, впечатавшись в него всей массой. В полузабытьи еще чувствует тупую боль в щеке, которую, падая, ободрал об ледяную корку, чувствует, как нутро его точно стиснул огромный беспощадный кулак. Как давят в руке жестяную банку.

Уве слышит топот удаляющихся шагов: ага, взломщики решили дать деру. Сколько прошло мгновений, Уве не считает, только боль в голове его нестерпима: как будто в ней одна за другой рвутся и рвутся всполохами галогеновые лампы, осыпаясь ливнем стекла и стали. Уве хочет закричать, но в легких нет кислорода. Только слышит, как издалека доносится голос Парване, но кровь, бешено стуча в висках, мешает разобрать слова. Он узнает звук спотыкающихся шагов – это, торопясь и оскальзываясь в снегу, маленькие ступни несут несоразмерное тело. Напоследок, прежде чем погрузиться во тьму, Уве успевает подумать, что неплохо бы взять с Парване честное слово не пускать на территорию карету скорой помощи.

Ведь проезд по территории запрещен!

Уве и смерть

Странная штука – смерть. Пускай многие всю жизнь проживают так, будто никакой смерти нет вовсе, добрую половину наших дней именно смерть служит одной из главных мотиваций нашего существования. Чем старше становимся мы, тем острее осязаем ее и тем упорнее, тем настойчивей и яростней цепляемся за жизнь. Одни просто не могут без того, чтоб не чувствовать вседневного присутствия смерти, иначе не ценили бы ее противоположность. Другие озабочены ею настолько, что спешат занять очередь под дверью кабинета задолго до того, как она возвестит о своем приходе. Мы страшимся ее, конечно, однако еще больше страшимся, что она заберет не нас, а кого-то другого. Ведь самое жуткое – это когда смерть забывает про нас. Обрекая на одиночество.

Уве называли бирюком. Фигня это, не был Уве никаким бирюком. Ну не улыбался каждому направо и налево. Что ж его – в преступники записать за это? Что до Уве, у него на сей счет было свое мнение. Просто, когда хоронишь ту единственную, на которой сошелся свет клином, что-то в тебе надламывается. И время не в силах залечить эту рану.

Да и время – тоже странная штука. Мы ведь в большинстве своем живем тем, что будет. Через день, через неделю, через год. Но вот вдруг наступает тот мучительный день, когда понимаешь, что дожил до таких лет, когда впереди не так уж и много, гораздо более – позади. И теперь, когда впереди у тебя так мало, нужно искать что-то новое, ради чего и чем теперь жить. Может, это память. Об отдыхе на склоне летнего дня, когда держал ее ладошку в своей. О запахе свежевскопанной клумбы. О воскресных посиделках в кондитерской. Может, это внучата. Начинаешь жить будущим других. Нет, Уве не умер, когда Соня оставила его. Просто перестал жить.

Странная штука – горе.

Когда врачи, увозя каталку с Уве, не пустили Парване в операционную, та набросилась на них с кулаками – насилу Патрик, Йимми, Андерс, Адриан, Мирсад да еще четыре акушерки ее утихомирили. Когда же хирург сказал: «Нельзя так, вы же беременная» – и велел сесть и угомониться, Парване опрокинула ему на ногу тяжеленную банкетку. А потом, когда другой хирург, выйдя из дверей, с дежурно-постной миной коротко рубанул: «Готовьтесь к худшему», Парване завыла и, заслоняя лицо руками, осыпалась на пол, точно разбитая фарфоровая ваза.

Странная штука – любовь. Она всегда застает тебя врасплох.

Под утро, в половине четвертого, приходит медсестра, хочет увести Парване. Та ни в какую. Уж кто только не убеждал ее, что надо уходить. Кажется, все. Кроме Патрика – он-то ученый. Он-то, в отличие от всех прочих, видел ее в гневе предостаточно, чтобы уяснить: беременная ли, нет ли, женщина эта никому не даст спуску, вздумай кто помыкать ею. Волосы спутались, глаза налиты кровью, вокруг сухие подтеки выплаканных слез и размазанной туши. Парване входит в тесную палату в самом конце коридора, чуть жива: медсестра кидается к ней – как бы беременная не брякнулась там же на пороге. Прильнув к притолоке, Парване делает глубокий вдох, еле-еле улыбается медсестре – мол, со мной все в порядке. Шагнув внутрь, на миг застывает, словно впервые за целую ночь пытается осмыслить весь масштаб произошедшего.

Дальше она подходит, становится у его койки – из глаз снова потекли слезы – и вдруг обеими ладонями начинает лупить по руке Уве.

– Какой же ты гад! – ревет без конца и лупит все сильнее. – Я не отпущу тебя, не смей умирать, слышишь?! – кричит она.

Пальцы Уве вяло шевелятся, она хватает их обеими руками, утыкается лбом в его ладонь, рыдает.

– Уймись уже, женщина, – хрипит вдруг Уве.

Тут она снова принимается лупить по руке. Уве благоразумно замолкает. Но позже, когда она, снова взяв его за руку, сидит, нахохлившаяся, на больничном стульчике и в большущих карих очах ее смешались гнев, страдание и тревога, Уве поднимает другую руку и гладит Парване по голове. Из носа у него торчат трубки, грудная клетка под простыней мучительно вздымается. Словно каждый вздох отдается мучительной болью. Слова вырываются с шипением:

– Только не говори мне, что дала этим олухам на «скорой» заехать на территорию!

Минут через сорок одна из медсестер наконец решается заглянуть к ним. Немного погодя в палату входит молодой доктор в очечках. И с видом оскорбленного достоинства, становится рядом. Утыкается в бумажку.

– Парр… мана? – пытается разобрать он и близоруко щурится на Парване.

– Парване, – поправляет она.

Доктор и ухом не ведет.

– Тут написано, что вы «ближайшая родственница» больного. – Оторвавшись от журнала, мельком глядит сперва на сидящую на стуле тридцатилетнюю женщину явно восточных кровей, потом на койку, на которой лежит пятидесятидевятилетний пациент кровей явно не восточных.

Поскольку никто из присутствующих даже не пытается разъяснить врачу причину столь разительного несоответствия – Парване лишь пихает Уве в бок и ухмыляется («ближайшая родственница!»), а Уве только шикает: «Цыц!» – врач, вздохнув, продолжает.

– У Уве порок сердца… – монотонно заводит он. Далее следует набор слов, понять которые способен лишь тот, кто либо не менее десяти лет штудировал медицину, либо страдает тяжелой зависимостью от медицинских сериалов.

Заметив в глазах Парване сплошные вопросительные и восклицательные знаки, доктор вздыхает снова, как вздыхают все молоденькие доктора в очечках всякий раз, когда им приходится сталкиваться с теми, кому не хватило ума получить элементарное медицинское образование перед посещением больницы.

– У него просто слишком большое сердце, – снисходит врач до медицински невежественной собеседницы.

Тут Парване долго-долго смотрит на доктора. А потом очень внимательно – на лежащего на койке Уве. Потом снова на доктора, словно ждет что тот засмеется и скажет: «Шутка!»

Но он не смеется, и тогда начинает смеяться она. Сперва будто покашливает, потом прыскает, будто подавляя чих, но тут же заходится долгим заразительным смехом. Вся палата наполняется протяжным, оглушительным хохотом – веселье прорывается в коридор, откуда медсестрички то и дело заглядывают в дверь палаты и спрашивают: «Да что тут у вас творится?»

– Видал, какое наказание? Ишь как разобрало, – утомленно шепчет Уве врачу, закатывая к потолку глаза, Парване же, уткнувшись в подушки, вся содрогается от безудержного смеха.

Врач растерян – видно, в институте его не обучили, как лечить от смеха ближайших родственниц тяжелого больного, – и, громко кашлянув, как бы невзначай топает ногой, желая, так сказать, обозначить, кто тут главный. Толку, разумеется, чуть, но постепенно, кое-как, с грехом пополам, Парване наконец берет себя в руки – настолько, что, переведя дух, даже выдавливает из себя: «У Уве большое сердце, о-о-ох-ха-ха, смерть моя пришла!»

– Вообще-то моя, а не твоя! – поправляет Уве.

Мотнув гривой, Парване ласково улыбается доктору:

– И все?

Доктор вяло шуршит бумажками:

– Если будет принимать лекарства, сердце можно держать под контролем. Но на сколько его хватит, в таких случаях никто не знает. Может, на месяцы, может, на годы.

Парване отмахивается от него:

– Ну, тогда не о чем беспокоиться. Чего-чего, а умирать Уве не умеет, уж поверьте.

Уве смотрит на нее с нескрываемой обидой.

Четыре дня спустя Уве ковыляет по снегу к своему дому. Одной рукой опершись на Парване, другой – на Патрика. Хорошенькая опора, думает он про себя – один на костылях, другая на сносях. Вслух, однако, говорить не решается – и так только что влетело от Парване, когда он запрещал ей парковаться между домами. «Да ЗНАЮ я, Уве! ПОНЯЛ? ЗНАЮ! Скажи еще раз, клянусь – сожгу твой знак к едрене фене!» – прикрикнула она на него. Малость переборщила с театральностью, думает Уве.

Хруст снега под ногами. Свет в окошке. Под дверью кошак. Сидит, Уве дожидается. На кухонном столе листки с каракулями.

– Это девчонки тебе нарисовали, – говорит Парване, положив запасной ключ в корзинку рядом с телефоном.

Перехватив взгляд Уве, упавший на подпись в углу рисунка, лепечет смущенно:

– Они это… Прости, Уве, ты не подумай. Мало ли чего они написали. Дети, что с них возьмешь. Мой папа умер в Иране. А они так хотели, чтоб у них… Ну, сам понимаешь…

Уве не слушает ее, сгребает рисунки.

– Да пусть зовут как угодно. Не бери в голову.

И один за другим вешает рисунки на холодильник. А выше всех тот, на котором написано «Любимому дедушке». Парване пытается сдержать улыбку. Не получается.

– Хорош хихикать, лучше кофе сделай. А я пойду отнесу ящики на чердак, – бормочет Уве и ковыляет к лестнице.

Вечером Парване с девчонками помогают ему прибраться в доме. Одну за другой заворачивают Сонины безделушки в газетную бумагу, аккуратно укладывают все ее платья в коробки. По одному в каждую, как дорогое воспоминание. К половине девятого, управившись, девчонки засыпают у Уве на диване – пальчики черные от типографской краски, рожицы перемазаны шоколадом. Тут ногти Парване вдруг впиваются Уве в плечо, немилосердно, как стальные крючья. «Ай!» – шипит Уве. «ТСС!» – шипит она в ответ.

И они снова едут в больницу.

Рождается мальчик.

Уве и эпилог

Странная штука – жизнь.

Зиму сменяет весна, и Парване сдает на права. Уве учит Адриана переобувать машину. Малец, правда, купил «тойоту», ну да один хрен: как-то же и ему надо выплывать, не ходить же неумехой по жизни – Уве так и докладывает Соне, навестив ее воскресным днем в апреле. Еще показывает ей фотографии меньшенького, который родился у Парване. Четыре месяца, а упитанный, ровно белек. Патрик все уговаривает завести фоторамку, но не больно-то Уве доверяет этой технике. А потому носит в портмоне пухлую пачку бумажных фотокарточек, стянутую резинкой. Показывает всякому встречному. Даже перед цветочницами из торгового центра хвастался.

* * *

Весна сменяется летом, а с наступлением осени эта журналистка Лена в своей вечной «аляске» не по росту переезжает в дом к пижону Андерсу, который на «ауди». Грузовик с ее пожитками Уве ведет лично. Не доверяет олухам-шоферам: будут сдавать назад, того и гляди, не угол дома снесут, так почтовый ящик раскурочат. Кстати, эта самая Лена, ясное дело, не верит в «институт брака», делится с Соней Уве, многозначительно хмыкнув, – стало быть, в поселке успели уже обменяться мнениями на сей счет. Но вот наступает новая весна, и Уве снова навещает могилку Сони и показывает жене открытку с приглашением на свадьбу.

Мирсад является в черном костюме, сам весь как на иголках – Парване даже приходится налить ему текилы для храбрости. Наконец заходит в зал. Внутри его уже ждет Йимми. Уве у него шафером: даже купил по такому случаю новый костюм. Свадьбу играют в кафешке Амеля – квадратный мужчина трижды пытается произнести речь, но каждый раз слова застревают в горле, не в силах вырваться наружу. Зато свой фирменный бургер Амель называет в честь Йимми: тот признаётся, что это самый клевый подарок за всю его жизнь. Он остается жить в мамином доме вместе с Мирсадом. Год спустя они удочеряют девочку. На пару с ней Йимми навещает Аниту и Руне, в гостях они пьют кофе. Каждый день в три часа пополудни, без исключений.

Руне лучше не становится. Порой он целыми днями пребывает в своем мире, не достучишься. Но когда девчушка переступает порог их дома и протягивает ручонки, ныряя в объятия Аниты, лицо Руне расплывается в блаженной улыбке. Всякий раз, без исключений.

* * *

Домов вокруг маленького поселка тем временем все прибавляется. За несколько лет он превращается в городской микрорайон. Однажды Патрик, который, понятное дело, так и не научился ни открывать окошки, ни собирать икеевские комоды, заваливается к Уве с утра с двумя ровесниками – видать, такими же недотепами, как и он сам. У каждого по дому в соседнем квартале, объясняют они. Затеяли перепланировку, но есть проблема с несущей стеной. Вот и не знают, как быть. А Уве может подсказать. Уве бурчит что-то, не разобрать, – кажется, что-то про руки, растущие не из того места. Идет с ними, разъясняет. На другой день подтягивается еще один сосед. Потом еще один. И еще. Через несколько месяцев в радиусе четырех кварталов не осталось такого соседа, которому бы Уве чего-нибудь не починил. Меньше поминать то место, откуда у этих соседей руки растут, Уве, понятное дело, не стал. Но, оставшись с глазу на глаз с Соней у нее на могилке, нет-нет да молвит скупо, что «пожалуй, не так уж и плохо, когда есть чем убить день до вечера, чего уж там».

Дочки Парване знай успевают отмечать дни рождения: младшая вот только что трехлетней была, а уж шесть годков стукнуло. Уве идет с ней в школу на самый первый звонок. Она учит его писать эсэмэски со смайликами, а он берет с нее страшную клятву не говорить Патрику, что купил-таки мобильный телефон. Старшая, которая так же беспардонно вымахала в десятилетнюю девицу, впервые приглашает подружек на «пижамную вечеринку». Малыш пока научился только раскидывать свои игрушки по кухне Уве. Уве устраивает ему «лягушатник» у себя перед домом, но упаси вас бог назвать лягушатник этим словом – Уве тут же шикнет: «Это бассейн!» Андерса переизбирают председателем жилтоварищества. Парване покупает новую косилку для газона за домами.

Летние дни сменяются осенними, осенние – зимними, и как-то студеным ноябрьским утром, почти в тот день, когда четырьмя годами ранее Патрик с Парване впервые появились тут, раскурочив Уве почтовый ящик, Парване просыпается от холода: будто чья-то ледяная ладонь коснулась ее лба. Вскакивает, смотрит в окно спальни, переводит взгляд на часы. Четверть девятого. А двор у Уве не чищен от снега.

Впопыхах, в халате и тапочках, бежит она по дорожке к нему, зовет по имени. Открывает дверь запасным ключом, который он ей оставил, влетает в гостиную, оскальзываясь промокшими тапками на ступеньках, торопится вверх, на негнущихся ногах заходит в спальню.

Кажется, будто Уве просто очень крепко спит. Никогда еще не видала она его таким безмятежным. Кошак лежит сбоку, ласково уткнувшись головешкой в ладонь Уве. Завидев Парване, встает медленно-медленно, точно только теперь соглашается смириться с роковой мыслью, и забирается на колени к Парване. Так и горюют вместе, на краю кровати. Когда приезжает «скорая», Парване все разглаживает жиденькую шевелюру Уве. Врачи вкрадчиво и ласково объясняют ей, что им надо унести покойного. Тогда, наклонившись, она шепчет ему на ухо: «Сонечке от меня привет и спасибо за тебя». Потом берет с тумбочки большой конверт, на котором от руки написано «Парване», и идет вниз.

В конверте папка: документы, справки, оригинал поэтажного плана дома, инструкция к видеомагнитофону, техпаспорт на «сааб». Банковские реквизиты и страховые полисы. Телефон нотариуса, которому Уве оставил все «важные указания». Целая жизнь, упорядоченная и сложенная в одну папку. Подведенный итог существования. На самом верху письмо к ней. Сидя за кухонным столом, она читает. Письмо недлинное. Словно Уве предусмотрительно рассчитал, чтобы оно не успело размокнуть от слез.

Адриану дарю «сааб». Все остальное на твое усмотрение. Ключи от дома у тебя есть. Кота корми тунцом дважды в день, в чужой дом не отдавать – он привык гадить только у себя. Уважьте уж. В городе у адвоката все мои банковские бумаги и прочее. Есть еще счет, на котором 11 563 013 крон 67 эре. От Сониного отца. Старик разбогател на акциях. Жук был тот еще. Мы с Соней придумать не могли, что нам делать с этими деньжищами. Твоим деткам дашь по миллиону каждому, как восем