Во снах ему всегда чуть меньше двадцати

Во снах ему всегда чуть меньше двадцати. В любое время и в любую погоду. Она знает, что там, в реальности, ей уже двадцать три. Но когда взгляд ненароком скользит по рукам, на которых еще нет маленького, чуть заметного шрама на тыльной стороне ладони, нет обручального кольца, плотно сидящего на безымянном пальце, становится понятно: здесь ей все еще девятнадцать.

– Предгрозовая погода. Я любил… – легкая заминка, – люблю грозы. Ощущение воздуха перед грозой. Теплый, липкий кисель. И томительное ожидание…

Она чуть улыбается. Они никогда раньше не говорили о грозах. О любимых поэтах. До некоторых пор. До ее девятнадцати. До его «чуть меньше двадцати». Именно так говорят о нем, когда вспоминают: «Помнишь Игоря, ему тогда было чуть меньше двадцати». Ему было девятнадцать лет, девять месяцев и девять дней. В общем, странный возраст.

– Я тоже, – отвечает она. И теперь улыбается Игорь. У него все та же мальчишеская улыбка, которую приятно вспоминать зажмурившись. Закрываешь глаза, плотно, так, что черные мушки мелькают, а на оборотной стороне века, как на экране – улыбка. Яркая, светлая, за которую горы можно свернуть. И она сворачивает. Каждый день на миллиметр приближается к звездам. За улыбку. И за него.

Под ногами тихо шуршит гравий. Молчать приятно, но она ведь знает, что встречи редки, и только молчанием она не надышится, что ей нужно слышать его голос, смех, говорить с ним, порой хватать за руку, испугавшись резко метнувшейся по дороге белки.

– Я бы «Маленького принца» перечитал. Желательно в оригинале, – она все так же молча кивает. Ей бы тоже хотелось – «в оригинале», но она не умеет, хотя постоянно дает себе слово научиться. Игорь тем временем продолжает. – Мы ставили в школе спектакль по мотивам Экзюпери.

– И ты, несомненно, был Маленьким принцем… – шепчет она, глядя в сторону. Ответ не нужен. Она и так знает, что он именно такой: не взрослый, словно пришедший с другой планеты, мальчик, которого Лис научил дружить, Роза –любить, Летчик – верить… А, может, он их?

– Так точно. Мне повязали шарф и растрепали волосы, –как уж тут удержаться и не потрепать его по волосам?

– Вот так? –спрашивает она, не отнимая руки от его головы. Он улыбается.

– Именно.

Сны она видит каждую ночь. Его –нечасто. Но каждый раз, засыпая, с замиранием ждет. Ей двадцать пять, у нее любимый муж и маленькая дочь, а скоро, может быть, будет и сын. Они ей никогда не снятся, а Игорь порой приходит.

– Вот, насилу достал, – он шагает степенной походкой, хотя видно, что торопится. Скоро рассвет. Она чувствует это. Сон проваливается в дремоту, затем вновь возвращает ее обратно.

– Ты долго сегодня, – она не укоряет, просто констатирует не очень приятный факт. Он ласково смотрит и протягивает букет тюльпанов. Вокруг осень, а она стоит с весенними цветами и ощущает себя самой счастливой.

– Ты… ну зачем? Игорь? – он не любит ее, оба знают это. Ему вообще любить кого-то ныне трудно, но дарить девушкам цветы – его излюбленное занятие. Астры в мае, тюльпаны в ноябре, словно доказывая, что возможно все, хотя она и так это знает. Без всяких доказательств. Он здесь, настоящий, смешной, сияющий – вот уж точно, кому расскажешь – не поверят. Выдумщицей сочтут.

– Когда ты сможешь в следующий раз? – он хмурится и пожимает плечами. А еще виновато смотрит. Хотя в чем его можно обвинить? Почти все положенные ему талоны он тратит на маму, еще пару на папу и других родственников. Неясно почему к ней является – не так уж близки и были. «Ты – интересный собеседник. Порой мне хочется говорить не о себе», – как-то сказал Игорь. Она прекрасно все понимает и знает. Они действительно не говорят о нем, о ней, о них. Только о жизни, литературе и порой о музыке. Правда, о последнем чаще говорит он. Ей как-то всегда было недосуг улучшать свои музыкальные познания. Там, в своем двадцатипятилетии она, конечно, раз в месяц посещает филармонию, слушает дома Моцарта, Гершвина и иногда Брамса, любит джаз и мелодии блюза. Но тут ей всего девятнадцать, она с трудом отличает Баха от Бетховена и очень хочет услышать всего «Щелкунчика» Чайковского.

– Скоро, раз уж опоздал сегодня… -–она качает головой.

– Мама важнее, – говорит, ободряюще хлопая по плечу. – Но в следующий раз мы обязательно поговорим о твоем отношении к творчеству Пастернака.

Он кивает, а ведь она твердо знает: говорить они будут, о чем угодно, а про Пастернака не скажут ни слова. Они успели обсудить его намного раньше, еще «до».

– Ну, как вы там? – спросит он однажды тревожно. Ей девятнадцать, и на ее лице вряд ли отражается та забота, которой пропитана вся ее нынешняя жизнь. У мужа проблемы на работе, младшенького Мишу никак не пристроить в садик, а мама – в больнице. Конечно, все будет хорошо, но нервы порой сдают.

– Все нормально, – говорит она и стремительно уходит от темы. – Я тут прочитала, что тушканчики…

У них не принято обсуждать, как «там». Она никогда не говорит о детях (какие дети - ей всего девятнадцать); он не спрашивает, что творится нынче в политике (он же исправно читает новости в свои «чуть меньше двадцати»).

Они говорят о глупостях. И страшно признаться, что с каждым разом ей это дается все труднее. Ей девятнадцать на вид, двадцать семь - внутри. Ему около двадцати, судя по внешности, а вот в глазах легко прочитать слово «вечность». Только он упорно не хочет верить в это «навсегда». Она тоже, только… Ей хочется задавать вопросы о том, как там у них. Она знает немногое, Игорь редко отвечает на вопросы. Любопытство с каждым годом сильнее. И ощущение, что это просто плод ее разыгравшегося воображения – тоже.

– Сколько талонов полагается в месяц? – неожиданно спрашивает она и по-детски зажмуривается, словно с разбегу вбежав в холодную воду. Он становится серьезным, если можно таким его представить.

– Мне тяжело мыслить такими категориями, прости, – говорит он. – Календарь мне как-то не положен.

Она кивает. Совсем скоро прозвенит будильник, она втечет в свою привычную жизнь и даже на время забудет о светловолосом Игоре, если, конечно, его можно забыть. Хотя… чего греха таить. Стирается, увы, стирается. Все чаще она не может вспомнить его черты лица. Нынешняя девятнадцатилетняя она с закрытыми глазами напишет его портрет. Но замужняя женщина двадцати семи лет только устало вздохнет и покачает головой.

– Обычно у меня есть семь талонов, – на прощание скажет он. И она внезапно поймет, будто не догадывалась раньше, что семь встреч – это чудовищно мало. Потому как разорваться – невозможно, выделить кого-то –сложно, на очень близких смотреть – тяжко. Вот и остается бродить по снам ни тех, ни этих. Убить время, как говорится.

Она улыбается и целует его в подставленную щеку. Все налажено, отглажено даже. Счастливый быт, все чаще прорывающийся в сны.

Он оглядывается по сторонам. Обычно они на природе, в парках, однажды были на аттракционах, а вот сейчас – на ее кухне, пьют чай. И ведут какие-то взрослые разговоры. О политике, о катаклизмах, о будущем. Будто забыв, что оно у них разное.

–У тебя день рождения завтра? – уточняет он, она кивает, пряча лицо за кружкой чая. – День рождения –это хорошо….

Сейчас август, а он родился в апреле. Но она отчего-то говорит: «С днем рождения». Он тихонько выдыхает: «Спасибо».

Однажды ей исполняется сорок лет, и она с удивлением осознает, что давно Его не видела. Что не заметила, как встречи во снах стали все реже, потом и вовсе прекратились. Она несколько месяцев засыпает с мыслью: «Ну хоть сегодня». Он не приходит…

Все встает на свои места, когда через общих знакомых она узнает, что его семнадцатилетней племяннице во снах начал являться «дядюшка Игорь с фотографий», никогда ей не виденный в жизни. «Все правильно, – думает она, – так и должно быть». Талоны больше не надо тратить на маму и можно все время проводить с ровесницей. А она… она поймет.

Ведь ему «чуть меньше двадцати». Ведь ей уже сорок и это никак не скрыть. Как и то, что ему с ней скучно, а впереди у него вечность.

Она улыбается. И твердо знает, что без всяких снов все-таки вспомнит эту яркую мальчишескую улыбку.

Послесловие от автора:

Посвящается Ване Орехову, юноше, ушедшему слишком рано, не успевшему многого, но оставившему после себя память. Человеку, который умел и любил жить. Человек жив, пока о нем помнят.