Часть девятая. Via dolorosa 1 страница
Владимир КОЛОТЕНКО
ХРОМОСОМА ХРИСТА или ЭЛИКСИР БЕССМЕРТИЯ
Роман
Книга третья. СТЕНА ПЛАЧА
А над городом вечер струится лилово,
Под камнями Стены бьётся сердце Земли...
В этом месте когда-то послы Иеговы
Исполинскую чашу для слёз возвели.
Ирина Мороз
ЧАСТЬ ВОСЬМАЯ. НЕ РАВНЫЙ МНОГИМ
Lato maestro
Свободный художник (Лат.)
Глава 1
Ученый, с убедительными выкладками и ссылками на авторов, известных и незнакомых мне специалистов, он говорил теперь сухо и лаконично, только факты и факты, доказательства, статистика, безупречная и безукоризненная аргументация, академическая дотошность, даты, школы, имена, все о смерти, по-русски, с привлечением общепринятых в науке штампов на латыни и греческом, на английском (punctum no return), на немецком, на французском и даже на иврите. Все о смерти. Врач! С клятвой Гиппократа в сердце. Что мы знаем о смерти? Все. Или почти все. Я знаю, что существует ген смерти, что этот ген иссякаем, конечен, что в конце концов приходит время, когда с этого загадочного гена перестает считываться информация, необходимая для поддержания жизни клетки или организма, или популяции организмов, и — все, приходит конец. Конец света, конец существованию, конец всему — бедам и радостям, счастью и страстям, умирает боль и любовь. Смерть — причина многих огорчений, но и освобождение. Человек истаивает, как отгоревшая свеча, как вчерашний снег на ладонях Бога, которые на протяжении жизни грели и ласкали его.
— Ты меня слушаешь? — спросил он, когда я размышляя, задумчиво стал рассматривать свои ногти.
— В самом деле, — сказал я, — смерть не очень приятная штука.
— На свете нет ничего интереснее, — возразил он.— Грань между жизнью и смертью неуловима только на первый взгляд…
Как и вчера ярко светило солнце, стало тепло, я расстегнул даже молнию на куртке, в огромных стеклах его массивных очков отражалась улица, это был маленький черно-белый экран, там все жило, дышало, спешило… Никаких признаков смерти.
— Лучше инсульт, чем инфаркт или язва, — продолжал рассказывать Юра, — прицельный направленный выстрел. Разрыв сосуда должен произойти в ромбе продолговатого мозга. Выстрелить надо точно в дыхательный центр или в турецкое седло, или…
— Выстрелить?
— Лучом лазера по китайскому меридиану, по точке, например, су-ляо. Это не составляет большого труда: она ведь на самом выдающемся месте!
— На каком «самом»?
— На кончике носа. Или по точке шан-син…
— Я знаю, — сказал я, — что самые жизненно-опасные точки находятся в области сердца.
— Да, лин-сюй, жу-чжун, чжоу-жу… Это область левого внутреннего кармана пиджака. Как правило, сюда и кладут пластинку… Защитную металлическую пластинку.
Юра приопустил очки и внимательно посмотрел на меня поверх оправы, словно принимая решение: продолжать свою исповедь или достаточно и того, что сказал.
— Я работаю с точкой хуэй-инь. Это самая надежная точка.
Я выжидательно молчал. Он не удержался:
— Это точка в самом центре промежности, между…
— В самом центре? Но…
Я с недоумением смотрел на него.
— В том то и дело, что с голым человеком справиться проще простого.
— А король-то голый!— воскликнул я.
— Вот именно, — сказал Юра, — голый всегда менее защищен, если не безоружен. Ну, а попасть лучом в промежность — это уже дело техники.
— Представляю себе, — сказал я, — здесь нужна изворотливость и изысканная сноровка… Мне казалось, что c носом все проще.
— Как раз нет. С носом я зачастую оставался «с носом». А вот в сауне или в бассейне, на безлюдном пляже… Мои подопечные любили большей частью проводить свой доcуг в чем мать родила. Вот я и пользовался этой их слабостью…
Он рассказывал мне о способах убийства, как рассказывают сказку о белом бычке.
— Хотя все зависит от задачи: какая смерть тебе нужна — мгновенная или через час, или два, через сутки, или к празднику Святого Петра. В этом и есть профессионализм. Это как попасть в десятку. И совершенно не важно, это клетки мозга, сердца, кишки или крайней плоти: у каждой один и тот же геном, и ему предоставлено право решать: когда и где делать дырку в сосуде!
(Тина, вдруг подумалось мне, никогда бы так подробно об этом не рассказывала. Об убийствах, о смерти. Мне стало любопытно её отношение к смерти. Спрошу при встрече, решил я).
Мы брели по какому-то тенистому малолюдному скверу, неожиданно он остановился и засунул свой кейс между ног.
— Давай я понесу, — предложил я.
— Я сам. На-ка, примерь.
Глава 2
Он вдруг сдернул, как скальп, с головы свои черные с проседью кудри, оказавшиеся ничем иным как обычным париком, и протянул его мне. Я смотрел на его коротко стриженную белую голову, напоминающую матовый стеклянный плафон, едва сдерживая себя от того, чтобы не расхохотаться.
— Держи, — сказал он и расхохотался сам.
Еще бы! На моем месте каждый бы был удивлен. Мы стояли и просто ржали, как кони, хватаясь за животы и корячась от смеха. Я все-таки напялил на голову этот легкий еще теплый шлем из чужих волос, и первым моим желанием было посмотреться то ли в зеркало, то ли в какую-нибудь стекляшку, чтобы увидеть, на кого же я стал похож. Я даже подбежал к стоящему в двух шагах спортивному авто, за рулем которого вальяжно восседала прекрасная брюнетка, и, упав перед ней на колено, заглянул в боковое зеркальце.
— Окей! — проговорила она, улыбаясь и показывая мне свой прекрасный кулачок с оттопыренным вверх большим пальцем. — Ты смотришься очень хорошо! И нажала на акселератор.
Юра тем временем перестал улыбаться, снял очки и своими близорукими глазами уставился на меня, ожидая, когда я, наконец, подойду к нему. Без парика и очков он выглядел совсем чужим и, пожалуй, беспомощным. Он стоял, как слепой в ожидании поводыря. Потом все оказалось до смешного просто. Оказалось, что парик и очки представляют собой некое единое устройство, объединенное тончайшим, незаметным с виду, проводком, который связан с минигенератором СВЧ, пристегнутым к внутренней подкладке его кожаной куртки. Теперь мне стало ясно, почему он не снимает ее, даже когда лежит на диване.
— Не шевелись, — сказал Юра и выждал секунду-другую, пока я осознавал происходящее.
Он подошел почти вплотную и, с той же нерешительностью, как и минуту тому назад, замер, как бы соображая про себя, совершать ли задуманное или повременить.
— Смелее, — поторопил я его, и он согласился:
— Ладно.
Я хотел было взять очки, но Юра, как и в прошлый раз, когда я пытался сдернуть их с него, чтобы заглянуть в глаза, ловко перехватил мою руку и увел в сторону.
— Я сам.
Я только пожал плечами. Он сам водрузил очки на мою переносицу, и только теперь я смог оценить всю полноту той несвободы, которая преследует каждого, очутившегося не в своей тарелке. Я был пойман и взнуздан, как дикий скакун лассо, затягивающимся на шее при любой попытке высвобождения. Невозможно рассказать, какое было первое впечатление от тех красот, вдруг заполнивших мир, в котором я очутился. Сначала я, признаюсь, испытал чувство страха. Оказавшись во власти этих волшебных стекол, я погрузился в мир непередаваемых радужных красок, которые в первый момент меня ошеломили и, конечно же, напугали.
— Поправь, если испытываешь какие-то неудобства.
Этого поправить не мог никто. Тот мир, где я жил до сих пор, тотчас поблек, растворился и умер. Здесь же господствовала безбрежная сказочная пульсирующая стихия световых переливов и волшебный калейдоскоп нежных акварелей. Я понимал, что все дело, так сказать, в шляпе, в Юрином парике и очках, которые и обездвижили меня, послав в глубокий нокаут.
— Сейчас это пройдет, — услышал я его голос, — не волнуйся, это бывает с каждым, кто не подготовлен.
Я повернул голову в его сторону и едва не ослеп. В глаза ударило пламя огня, как из-за внезапно открывшейся заслонки мартеновской печи. Я отшатнулся назад и прикрылся рукой. Как от удара.
— А теперь убери руку и смотри на меня!
Его голос меня успокоил, я медленно отвел руку в сторону, готовый тут же прикрыть глаза. Я никогда не забуду этот миг, я забуду свой первый поцелуй, свой первый прыжок с парашютом, я забуду Париж, Рим и атолл нашего острова, но не этот чудесный миг. Юра сиял и светился, и мерцал, как мерцают в ночи светлячки, фосфоресцировал, как море в теплом ночном сентябре, а вокруг его головы, дрожа и переливаясь красками, сиял золотисто-оранжевый бархатный серп, ясный и нежный, как у всех святых, как у Иисуса Христа, завораживающий нимб. Я стоял, каменный, очарованный этой красотой, и не мог вымолвить ни слова, ни звука. Я не мог даже выдохнуть — у меня перехватило дыхание.
— Я знал, что тебе понравлюсь, — сказал Юра.
Когда он произносил эту фразу, я видел его шевелящиеся толстые, как пиявки, фиолетовые губы и сощурившиеся в улыбке бездонные глаза — два завораживающих и затягивающих тебя колодца, как две манящие пустоты, наполненные магией покоя и неги. Я не мог оторвать от них глаз.
— Дыши, — сказал Юра и снова улыбнулся.
Глава 3
— Здесь очень важно выбрать мишень. Найти жертву не составляет труда, — сказал он. В мире много людей, у которых есть много денег. Как правило, все они больны. Выбирать нужно тех, в ком уверен. И тут не обойтись без моих очков. С их помощью я вижу ауру жертвы, компьютер ее анализирует, я получаю точный диагноз. Если возникают сомнения, я прибегаю к изучению радужки, слюны, мочи, крови, да чего угодно, могу даже выкрасть историю его болезни с тем, чтобы не было никаких ошибок. Само собой разумеется, что нельзя оставлять никаких следов. Я работаю сам, инкогнито, используя совершенные способы коммуникации и расчета со своими сподвижниками. Меня никто никогда не видел, у меня нет друзей и знакомых, нет…
— Как ты можешь взять кровь?
— Я стараюсь без нее обходиться, только раз мне пришлось…
Скарификаты кожи, слюна, волосяная луковица… У меня есть аналитический экспресс-центр. По клеткам луковицы или крови, или любым другим мы проводим анализ ДНК, и я узнаю траекторию дальнейшей жизни своего пациента.
— Траекторию жизни?
— Мы тогда так и не смогли создать лабораторию. Тот пожар…
— Да пожар подпортил нам жизнь, — согласился я.
— Так было суждено, и жалеть об этом смешно. В нашем деле ведь что главное?
— Не укакаться, — нашелся я.
— Верно! Это верно. Так вот, главное — диагностика! Скажем, по радужке глаза…А помнишь, как мы по набуханию митохондрий или по густоте рибосом на ретикулуме определяли живучесть клеток?
— Жизнеспособность.
— Ну да. Ты это помнишь?
Я кивнул: помню, конечно! Такое — не забывается!
— Верный и точный диагноз — это сигнал к действию, начало операции по захвату противника. Как на войне.
— В этом, — сказал я, — я разбираюсь. Мы с Мак Нейлом научились диагностировать рак по состоянию всего лишь одной молекулы.
— Этим сегодня никого не удивишь.
Я был удивлен тем, что он сказал. Нам не просто было этого добиться. А его это не удивляло! Что еще он умел?
— Что такое траектория жизни? Ты меня интригуешь.
— Это наука хитрая, тонкая, прецизионная, — сказал Юра, и, по всей видимости, хотел было ознакомить меня с ее основами.
— Это поиск конца генетического кода? — спросил я.
Мы ведь с Жорой тоже прошли этот путь! Мне было бы жаль, если бы Юра стал наполнять этими скучными подробностями наш разговор. Но он сделал вид, будто не заметил моего вопроса.
— Поиск конца кода, — сказал он, — это начало конца поиска истины…
Теперь я переваривал сказанное.
— Мы с Жорой тоже, — заметил затем я, — долго мучились…
Юра улыбнулся.
— Да, — сказал он, — теперь ясно всем: это просто!
— Да, — сказал я, — вот тогда-то мы с Жорой и вспомнили тебя…
Юра посмотрел на меня и улыбнулся. Он вдруг умолк. И запал его спал. Мы молчали. Но я знал, что у его еще много невысказанного и такого, что уже не вмещается в его голове. И Юра этим тревогам и мыслям давно ищет выход. Кому же рассказывать, как не мне?! Я видел, как думали его глаза: продолжать рассказ?
— Выбирать мишень самое трудное, — сказал я, чтобы сдвинуть его с мертвой точки.
Он кивнул, посмотрел мне в глаза и сказал:
— Трудно промахнуться. Они все отвратительны…
— Все?
— Выбирать легко. У каждого Александра Македонского есть свой Аристотель, но нет такого Цезаря, у которого не было бы своего Брута.
Я подумал и согласно кивнул: нет!
— В окружении толстосума, — продолжал Юра, — есть люди не только обиженные, завидующие ему, но и ненавидящие его. Они без труда сделают для тебя за какие-то тридцать сребреников все, что ты пожелаешь. Чтобы насолить или даже усыпить шефа. Как пса. Двух-трех фраз мне достаточно, чтобы выбрать маршрут следования или вечеринку, или что-то еще, что помогает мне приблизиться к своему объекту. И тут, ты теперь понимаешь, дело не в деньгах…
Я снова кивнул: это ясно!
— От смерти уйти нетрудно, — вдруг произнес Юра.
К чему он это сказал, я так и не понял. Поэтому мы просто молчали…
— Как ты представляешь себе свое будущее? — наконец, спросил я.
Юра поставил чашечку с кофе на стол, облизнул кончиком языка верхнюю губу и произнес:
— Будущее всегда неизвестно. Хотя, знаешь…
Мы даже и предположить тогда не могли, что готовило нам наше будущее. И тут уж Тиночка постаралась! Я уверен! А кто мог так ещё?
Глава 4
Я давно хотел задать ему свой вопрос, упрекнуть что ли:
— Но ты же убиваешь людей?
— Разве они этого не заслуживают? Люди, и только слепой этого не видит, а ты знаешь это не хуже меня: люди — это враги жизни…
Юра взял со стола зажигалку и привычным движением чиркнул по ней, сотворив маленькое чудо — сизый вьюнок.
— И ты не видишь среди них никого, кто мог бы…
— Вижу. Не слепой. Но, знаешь…
Юра пристально посмотрел мне в глаза, затем:
— Они враги всей планеты Земля, — сказал он, любуясь дрожащим пламенем.— Из-за них в этом мире все наши беды. Уже нет признаков цивилизации — вот что страшно! Они ее уничтожили. А ведь здесь только мы, люди, и среди нас я мало встречал таких, кому можно доверить продолжение рода. Неужели ты этого не видишь?
И словно в подтверждение абсолютной безнадежности добиться от людей понимания, он швырнул зажигалку на стол, чтобы пламя ее больше никогда не вспыхнуло.
— Это тебя шокирует? — спросил я.
— Меня трудно шокировать. Я умею брать нервы в кулак. Первое время было, конечно, непросто.
— Только не говори, что ты не мучился угрызениями совести!
— Я всегда готовил себя делать добро.
— И поэтому ты так жесток!
— Не более чем племя твоих сослуживцев, умертвляющих стада экспериментальных животных ради познания какой-то надуманной истины. Чушь собачья! Нельзя познать человека через петуха или крысу, экстраполяция результатов на человека — бред сивой кобылы! Марш Мендельсона или корзина роз по-разному воспринимаются годовалым бычком и невестой.
— Возможно, — согласился я, — но, знаешь, твое, так сказать, творчество киллера…
— Ты не поверишь, — перебил он меня, — но это такой креатив!
— Разве?
Он не ответил.
— Но люди достойны лучшей участи, — сказал я, — и отстреливать их, как бродячих собак…
Он только хмыкнул и ничего не сказал. Затем:
— Тогда живи себе и дальше в стране самодовольных уродов и деланных святош. Можешь и дальше холить и пестовать своих кретинов.
Я продолжал наступать.
— Но люди в большинстве своем добрые, и тупо отстреливать…
— Я не боюсь добрых людей, — сказал тогда Юра, — и всегда был справедливым.
Он был готов еще что-то сказать, но раздумывал. Затем все-таки произнес:
— И мне, повторяю, не нужен отстрел, как акт развлечения, как охота, мне нужна смерть как явление. Для ее изучения я отбираю людей, что похуже.
Его не смущало такое, на мой взгляд, довольно циничное отношение к жизни других.
— Но как можно знать, кто лучше, кто хуже?
— Я — знаю. И еще никогда не ошибся в выборе.
Юра сделал глубокий вдох и затем, глядя мне в глаза, на едином выдохе, чеканя каждое слово, произнес:
— Я вижу всюду заговор богачей, ищущих своей собственной выгоды под именем и предлогом — «для общего блага».
Он по-прежнему смотрел на меня гипнотизирующим взглядом змеи, в ожидании моей реакции на сказанное. Я молчал.
— Это Томас Мор. По-моему, прекрасная формула для оправдания любых телодвижений сытых и жирных, не так ли? Однажды наступил поворотный момент в моей жизни, и тогда я легко смирился…
— Оставим этот спор на потом, — сказал я.
— Какой же тут спор, — сказал он, — правда жизни. И тут уже дело совсем не в деньгах…
Он замолчал, затем:
— Как раз ДНК и является для меня той дичью, которую я уже на протяжении стольких лет выслеживаю.
— У тебя просто нет сердца!
— К счастью, зло имеет свои границы.
Так прошла эта ночь. Жуткая. Ледяная. Полная потного страха.
Глава 5
Я его не узнавал. Таким Юра никогда не был. Каким? — спросил я себя, и ответил: бездушно жестоким! И, пожалуй, ханжой, а заодно и циником. Если ты так легко отбираешь жизни, то мораль всегда найдет себе оправдание в выборе выражений: ты не только жесток и ханжа, и циник, ты, по всей вероятности, и урод. Выродок. Да ты просто животное, овощ, существо без проблеска света в глазах. Сознавать это было ужасно. Я терялся в догадках, и уже не в состоянии был ответить себе: нужен нам такой Юра?
Мы долго спали…
Позавтракав в ресторане, мы вернулись в номер. Он продолжал:
— Однажды, — сказал он, усаживаясь в кресло, — я был приглашен на вскрытие знаменитости и известного богатея. Воспользовавшись тем, что вокруг никого нет, я взглянул на него через свои очки: россыпь родинок на лице, невидимая простым глазом, Козерог (меченный!). Высвеченные полем моего генератора, эти китайские точки еще были живы, и стоило мне уколоть их лучом лазера — он открыл глаза. У каждого человека есть свой знак зодиака, и каждый носит на себе его печать. У каждого есть точки активности жизненной силы... И, скажем так, точки пассивности, точки, воздействуя на которые известным образом, можно не только угрожать жизни того, кто у тебя на прицеле, но и лишить его этой самой жизни. Нужно просто знать…
— Потрясающе!— воскликнул я.— Он открыл глаза и?..
— И я их закрыл. Эти точки, Стрелец, Рак, Весы, Водолей — окна в мир. Через них мы связаны с Небом. Глаз, лицо, ухо, кисть, стопа…
— Я все это знаю, — сказал я.
— Все? Мне понадобились годы…
— Мы тоже дурака не валяли, — сказал я.
— Они — как ставни на окнах: можно дать свет, а можно не дать.
— И никаких следов?
— Никаких. Если надо, я надеваю свои очки и вижу их даже на телеэкране.
— Это ново!
— Кnow how.
— И можно, лишь глядя на телеэкран, убить человека?..— спросил я.
— И нельзя предъявить обвинение! — сказал он. — Смерть приписывают магнитным бурям, чрезмерной активности солнца или полной луне, а то и параду планет.
Это был рассказ человека, не знавшего сомнений.
Юра был похож на сказочника, решившего меня радовать и развлекать. И я заглотил брошенный мне крючок.
— Но его, твою знаменитость, можно было и оживить?
— Как Лазаря.
Для меня это было откровением. Юра в роли Иисуса мне не был знаком. Я смотрел на него, как на Бога, а он всецело находился во власти собственного величия. Да, это было величественно, и спорить с этим не имело никакого смысла. В этом было его счастье! Не понимаю, зачем я задал совсем дурацкий вопрос:
— И ты потом многократно это проверил?
— Что?
— Что мог оживить?
Юра не ответил, считая мой вопрос некорректным. Он увидел мое замешательство, и мне показалось, что глаза его даже за темными стеклами очков победительно засияли. Было ясно, что он вернул себе положение чудотворца.
— Слушай, а зачем тебе все это? — спросил я.
Он расхохотался мне в глаза. А потом произнес спокойно:
— Я так юн и еще так любопытен!
За окном послышались крики, затем смех. Когда стало тихо, я сказал:
— Ты, наверное, очень одинок.
— Только среди людей.
Так мог утверждать только тот, кто считал себя единственной и последней инстанцией в вопросах жизни и смерти. Мир людей, по всей видимости, стал для него обузой. У меня появились веские основания утверждать это.
— Сегодня, — сказал я, — один уже в поле не воин. Нужен крепкий кулак, команда…
— Рабов…
— Нет, — возразил я, — не рабов, а единомышленников, если хочешь — друзей.
Пришла в голову мысль, что он начисто лишен чувства человеколюбия. И у меня пропало желание отстаивать вескость своих подозрений.
— Как только ты окружаешь себя рабами, тут же сам лишаешься свободы.
С этим я не мог не согласиться.
— У тебя нимб, как у Иисуса Христа.
— Да, — сказал он просто, — я как раз помолился.
Я остановился, взял его за рукав и посмотрел на него.
— Да, — сказал он еще раз и кивнул головой.— Это ничего не значит. Мы меняемся к лучшему, и бывают мгновения, когда ты свят, как Иисус, но лишь мгновения. Большей же частью мы язычники, дикари, и поэтому наша аура напоминает зубчатое колесо, шестеренку, с выбитыми жизнью зубами. Дефект или дефицит… В медицине это назвали бы дефектом ткани? Задача состоит в том, чтобы постоянно избавляться от этих дефектов, лечить их, заполняя пробоины зла добрыми делами и светом, если хочешь — святостью. Латать эти дыры несовершенства. И еще очень важно, чтобы нимб этот оказался не слишком тяжел для твоей головы.
Юра не без гордости, с блеском в глазах и открытой готовностью не упустить ни одной мелочи, стал рассказывать о своих достижениях. Теперь он начал с той самой минуты, когда мы расстались на перроне вокзала, где я обещал ему позвонить, как только устроюсь в Москве и не позвонил, а он ждал, он связывал со мной большие надежды, ведь у нас были общие планы, такие планы, но потом все как-то замерло, просто рухнуло…
— Извини, — сказал я, — но…
— Что ты, брось.
Многое из того, о чем он говорил, я уже знал, но мне нельзя было напоминать ему об этом: он слишком долго ждал такого слушателя, кому мог бы, не опасаясь быть непонятым, не таясь и с мельчайшими подробностями выскрести из себя и разложить на крахмальной скатерти все то, что долгие годы одиночества хранилось в его голове, переполняло все внутренности, въелось в кости и шершавой коркой накипи отложилось на стенках даже самых тончайших сосудов. Он был набит этими знаниями, как сундук бриллиантами. Набит, натоптан, напрессован и заперт. Он был как неразорвавшийся артиллерийский снаряд, ждущий своего часа.
Как бомба!..
Глава 6
Долгое время после моего отъезда в том далеком прошлом он не знал, куда себя девать, чем заняться. Как у каждого честолюбивого молодого ученого, говорил он, у него были надежды и планы добиться успеха, сделать в науке что-нибудь такое, что потрясло бы мир, ну не мир, но хотя бы наше близкое окружение, чтобы ты мог получить признание тех, кто возлагал на тебя надежды, поддерживал твои устремления и хвалил, того же Архипова… Юра сетовал:
— Когда ты уехал, мы просто распались, расползлись по щелям! Было обидно и больно, но я не сдался, закусил удила, ты же знаешь меня! Мы привыкли из подручного материала, скрепок, пудрениц и консервных банок сооружать Вавилонские башни в науке, резать, клеить, строгать, сверлить, паять, создавать невиданные приборы и установки, чтобы удлинить свои руки и озорить глаза… Голь хитра на выдумки, это правда. У меня была красивая идея: сделать открытие — победить рак. Ты же помнишь, тогда была мода на рак, особенности поведения раковой клетки удивляли всех. Мы были восхищены ее жизнеспособностью, неуправляемостью, стремлением к независимости и автономности, ее энергетикой и плодовитостью. Дедифференцировка — это слово ласкало наш слух. Генетика рака — это было красиво и величественно, это был раковый бум. Конференции, симпозиумы, теории, споры до хрипоты. Канцерогенез! Помнишь, как Саня Воеводин с Вовкой Нестеренко кормили крыс капсулами с бензилацетат-о-бензопиреном и были убеждены, что изучение механизма действия канцерогенов — это самые перспективные исследования в экспериментальной онкологии. Потом Саня уехал в Сухуми, где активно занимался онкогенными вирусами и стал ярым приверженцем вирусогенетической теории Зильбера и самым молодым доктором наук в СССР. А вскоре смылся в Америку. Вовка тоже пропал. У меня не было ни папы профессора, ни другой надежной возможности быстро стать доктором наук и смыться, но я знал, что ничем не хуже ни Саньки, ни Вовки, ни Лесика, а в чем-то мои идеи были даже более многообещающими, чем их жалкие потуги. Мне было смешно слышать, когда однажды Лесик, потомственный аристократ, который был для меня непререкаемым авторитетом в науке, однажды прокололся на самом простом — он не мог отличить митохондрии печени крыс от митохондрий амебы! Это было первое потрясение и огромный стимул для дальнейших поисков. Я стал кандидатом наук и пока возился с докторской, мода на рак ушла. Потихоньку открылся железный занавес и у всех проклюнулся интерес к Китаю, Корее, Японии, к нетрадиционной медицине, гомеопатии, фитотерапии. Я тоже увлекся. Мне стало интересно, как, глядя человеку в глаза, можно определить состояние здоровья. Иридодиагностика, пульсовая диагностика, исследования Фоля или Лувсана и т.д., и т.п. На основе реакций отдельных клеток мы разработали биотестеры размером с шариковую ручку. Если помнишь — Ушков бомбил кавитацией инфузорий, изучая их репаративные свойства?
— Он, помню, в основном надувал печенку…
— А потом без зазрения совести громил инфузорий!
— Он такой.
— Инфузории — идеальный биодатчик…
— Это я знаю. Жора со своими ребятами до сих пор широко используют биодатчики для тестирования лекарственных препаратов.
— Вот и я, — сказал Юра, — только для диагностики агрессивности человека. Вот — смотри…
Он вытащил из нагрудного кармана своей куртки зеленый фломастер, затем взял со стола лист бумаги и протянул их мне.
— Напиши что-нибудь.
«Пирамида» — написал я.
— А теперь посмотри сюда, — сказал он, взял у меня фломастер и ткнул мне его торцом под нос, — видишь?
Я увидел бегущую строку и стал читать:
«…меридиан почки, заинтересован меридиан…».
— Все ясно, — сказал Юра, — тебе нужно лечиться.
— Я знаю, — сказал я, — не могу спать…
— Я знаю, — сказал Юра, — я тебя подлечу.
Он улыбнулся и спрятал фломастер в карман:
— Затем к нам пришел «Кирлиан» со своим генератором. Слова «аура», «учитель», «йога», «Восток» каждый день были у нас на устах. Я нуждался в учителе, много читал и пытался, как врач, эти знания применять в жизни. Эгоист чистой воды, как и многие, я хотел познать самого себя. Чтобы стать исключительным! Это так. Не таким, как все. Я хотел победить многих, стать всемогущим. Или святым. Все мы переболели этой болезнью. Я и сейчас…
Глава 7
Юра пересыпал свой рассказ новыми подробностями, не имеющими никакого отношения к тому, что мне было так интересно:
— Пришлось лепить науку из того, что было всегда под рукой. Я разработал проект и сделал пилотный образец своего диагностического аппарата. Это были огромные металлические ящики, напичканные электронными датчиками, полупроводниками, диодами и триодами, ну и всякой необходимой требухой, позволявшей измерять физико-химические, температурные и цветовые характеристики слизистых оболочек, кожи, сердца, мозга, слюны и мочи, и крови, и всего другого, что помогало установить тот или иной диагноз. Ну, ты знаешь требования к методам экспресс-диагностики: нетрудоемкость, быстрота и надежность…
Я знал.
— Ты не поверишь, — говорил он.
Я верил.
— Нужны были деньги, — продолжал он, — которых мне крайне недоставало.
— И ты воровал?
— Все воруют. Ты же помнишь наш первый банк?..
— Первый? У тебя были еще?
Он не ответил.
— Я работал сторожем в детском саду, занимался мануальной терапией, давал частные уроки по биологии абитуриентам. Тогда это был неплохой, как считали, интеллектуальный заработок. Меня подбил на это Ушков. Ты что-нибудь знаешь о нем?
— Жив-здоров, — сказал я, чтобы что-то сказать.
— Он тоже тогда готовил абитуриентов по физике и здорово мне помог в этом деле. Мне было стыдно зарабатывать гроши таким способом, и он помог мне избавиться от комплекса стыда. По капельке, по копеечке, настаивал он, можно насобирать денег и на машину. Он, кажется, и собрал, а я нет. Мне было противно долдонить одно и то же сытым тупым недорослям-обормотам, ни хрена не желавшим знать и засыпавшим за столом, когда я им разжевывал и, как птичка птенцу, вкладывал в желтый ротик сведения о синтезе белка или о победах более приспособленных над более сильными. Знаешь, тогда все это нужно было делать тайком и с оглядкой, вдали от завистливых вездесущих стукачей. Славик был непревзойденным конспиратором. Его считали неплохим преподавателем, к нему стояли толпы болванчиков. Он, говорят, развелся и снова женился, не знаешь? А машину купил?