Филология среди гуманитарных наук 5 страница
Паралексема может выполнять функцию своеобразной эвфемии. Дядька Карл Иванович о своих недоброжелателях:
— Я знаю, чьи это штуки и отчего я стал не нужен: оттого, что я не ‘льщу’ и не ‘потакаю во всем’, как <иные люди> [Там же: 23]; Я вполне разделял его ‘ненависть’ к <иным людям> [Там же: 26]. Мими о себе: ...Прибавляла Мими, ‘задумчиво’ [вздыхая}, {как бы говоря: «не то бы сделали для него <некоторые люди>, если бы он сумел оценить их»} [Там же: 323].
Вместо имени пассии своего приятеля друзья используют в качестве эвфемизма две паралексмеы – <тетенька> и <рыженькая>. Нехлюдов, напротив, всегда серьезно сердился, когда ему намекали на его любовь к какой-то <рыженькой> [Толстой 1978: 179]; Не поехать ли нам к <тетке> [Там же: 228]; ...И ту, которую Володя и Дубков считали пассией моего друга и называли <рыженькой>. ...но про <рыженькую>, {которую по-настоящему звали ‘Любовью Сергеевной’}...он говорил мне с одушевлением [Там же: 250]; ...Он открыл в <бедной тетеньке> {(так называлась у них ‘Любовь Сергеевна’)}...такие совершенства, каких я и не подозревала [Там же: 258]; ...А <тетенька> в невинности души находится в адмирации перед ним... [Там же: 317].
Параязык и внутренняя речь. Внутренний монолог тоже включает в себя элементы параязыка: Несколько раз с различными интонациями и с выражением величайшего удовольствия, прочел он это изречение, выражавшее его задушевную мысль; потом задал нам урок из истории и сел у окна. Лицо его не было угрюмо, как прежде; оно выражало довольство человека, достойно отмстившего за нанесенную ему обиду [Толстой 1978: 24]; Карл Иванович был очень не в духе. Это было заметно по его сдвинутым бровям и по тому, как он швырнул свой сюртук в комод, и как сердито подпоясался, и как сильно черкнул ногтем по книге диалогов... [Там же: 22].
Параязык, как и язык слов, – необходимая база внутренней речи, и Л.Н. Толстой убедительно показывает место параязыковых элементов в размышлениях героя, его внутренних монологах. Так, интонация – важнейший признак звучащей речи – в художественной практике Л. Толстого смещается в область внутренней речи и выполняет важную функцию фиксации доминанты размышлений. Это видно на примере паралексемы <она>. Впервые и однажды паралексема она появляется в повести “Отрочество”, когда речь идет о прислуге Маше: ...За которым сидит <она> в моем любимом розовом холстинковом платье и голубой косынке, особенно привлекающей мое внимание. <Она> шьет... [Толстой 1978: 162]. Подросток размышляет: “Отчего она не родилась барыней, с этими светлыми голубыми глазами, огромной русой косой и высокой грудью? Как бы ей пристало сидеть в гостиной, в чепчике с розовыми лентами и в малиновом шелковом капоте... Она бы шила в пяльцах, а я бы в зеркало смотрел на неё, и что бы ни захотела, я все бы для нее делал” [Там же: 163]. Перед этим в сознании героя повести проинтонировала лексема <женщина>: ...В одной из наших горничных я перестал видеть слугу женского пола, а стал видеть <женщину>,{от которой могли зависеть, в некоторой степени, мое спокойствие и счастие} [Толстой 1978: 128].
Позже во внутреннем мире теперь уже героя повести “Юность” возникает смутный образ будущей возлюбленной женщины, закодированный паралексемой <она>. Потом <она> тоже будет ходить гулять на Воробьевы горы и когда-нибудь подойдет ко мне и спросит: кто я такой? [Толстой 1978: 194]. ...И когда вдруг кто-нибудь вздумает оскорбить меня или станет отзываться непочтительно об <ней>, я возьму его так, просто, за грудь, подниму аршина на два от земли одной рукой и только подержу... [Там же: 194]; “Неужели она...<она>? подумал я. – Неужели <начинается>?” (обратим внимание на появление паралексемы <начинается>) Но я скоро решил, что она не <она> и что еще не начинается [Там же: 266]; ...В надежде вдруг где-нибудь встретить <ее> на полянке или под деревом [Там же: 288]. И вот являлась <она>, ‘с длинной черной косой, высокой грудью, всегда печальная и прекрасная, с обнаженными руками, с сладострастными объятьями’ [Там же: 292]. <Она> наконец приобретает отчетливый образ и окончательно уходит из размышлений юноши.
Когда персонажу важно не только содержание речевой реплики, но и ее форма, память услужливо сохраняет паралексему: ...Про меня папа сказал как-то, что у меня <умная рожа>, и {я вполне верю в это} [Толстой 1978: 177] – герою лестна оценка отца. ...Сказал ему, чтоб он принес, <пожалуйста, уже еще полбутылочку шампанского> [Там же: 228] – герой впервые заказывает вино на свои деньги, и потому так запомнилась эта фраза с интонацией и синтаксическими ошибками.
Явления параязыка в художественном тексте нами обсуждаются на примере творческой практики Л.Н. Толстого, что, на наш взгляд, обеспечивает наблюдениям и выводам некоторую целостность. Это даёт возможность сопоставить параязыковую составляющую художественного дискурса одного автора с аналогичной составляющей другого автора с целью выявления черт сходства и различия. Такое сопоставление писателей, творивших в разные века в рамках одной национальной традиции, позволяет увидеть возможную динамику если не самого параязыка (это отдельная тема), то практики включения явлений параязыка в художественный текст. Если же сравнивать параязыковую составляющую авторов, принадлежащих разным национальным литературам, можно обнаружить этнокультурные различия.
Параязык в прозе Е.И. Носова. Обратившись к художественной прозе Е.И. Носова, замечательного русского писателя второй половины XX столетия, отличавшегося прекрасным русским языком, констатируем, что «язык тела» в этой прозе столь же активен и разнообразен, как и в произведениях Л.Н. Толстого. В первых двух томах собрания сочинений Е.И. Носова, составленных из рассказов о детстве, нами отмечено 310 контекстов с параязыковыми явлениями.
В качестве иллюстрации ограничимся паракинемами плечо и плевать:
Проходившие к столикам шоферы приятельски толкали его в плечо, и он, усмехаясь, обнажая белые крепкие зубы, приветливо кивал, а иных норовил толкнуть ответно(2, 19); — С такими продуктами хоть на полюс поезжай,— засмеялся Димка и крепко хлопнул Коську по плечу (1,47); — Уж и покраснел! Мальчик! Ну, ладно, не буду, не буду. — Сомовхлопнул Сашу по плечу(1, 258); — Ну что ты, братец! — похлопал меня по плечуСемен Петрович. — Отменная штука! (2, 252); — Куда уж крепче, — пожимает плечамипродавец (1, 36); Напечатаешь такой снимок, и все пожмут плечами: «Стоило из-за него лазить по этакой грязище?» (1, 121); — Ну, вспомни! Девочка пожала плечами(1, 265); — Странно... — пожала плечамиКлавдия Антоновна… (1, 268); — Чудной, — пожал плечамиШуруп (2, 55); Мы переглянулись, пожали плечами(2, 269); — Слушай, Сидоров, — все так же бодро при встрече воскликнул Иванов, дружески кладя ему руку на плечо(1, 196); Иванов вкрадчиво положил руку на Сидорово плечо(1, 197). — А что он сказал? — повела плечомматушка (2, 254); — Да ну вас — дернула плечамиКсения (1, 253); — Больно нужно! — Варька сердито дернула плечами...(2, 70); — А! – Сашка безразлично дёрнул плечами(2, 330); — Этта тоже нэ дэнги... — Как? — дернул плечамиКолюн (2, 272); Лена зябко вздернула плечами. «Ну, что ему еще надо? Это невыносимо! А все считают, что мне просто повезло!» (1, 255); — Холодновато,— передернул плечами художник.— Руки зябнут (1, 121); Но она только передернула плечами: Так уж и зелье... (2, 79); Так уж и дурочкой! — передернула плечамиВарька (2, 79); Дёжка неопределенно передернула плечамии посмотрела поверх меня, куда-то далеко (2, 89).
Контексты с глаголом плевать и его дериватами в прозе Е.И. Носова подтверждают выводы исследователей о месте «плевков» в русской культуре [Булыгина, Шмелёв 1997: 521–522]:
— Ну, а сом-то как? — спросил собеседник. — А никак! — плюнул сердиторыжий. — Ушел, шельма (1, 37); Но Петька не уходил. Сенька яростно плюнул и, захватив корзину, полез на берег (1, 68); — Тьфу! — сплюнул Денис Иванович (2, 11); — А, чепуха! — сплюнулАндрейка (1, 34); — У, гад, попадись! — брезгливо сплюнул Пашка (2, 190); Лен, а ты справная! — сказала она и тут же, отвернувшись, трижды поплевала себе под ноги (2, 72).
Одной из форм включения параязыковых явлений в художественный текст являются фразеологизмы с соматической лексикой, что заметно в прозе Е.И. Носова. Например, всплеснуть руками ‘вскинув руки, слегка хлопнуть в ладоши под влиянием какого-л. сильного чувства’ [МАС 1981: 1: 233].
— А что ж мы про флаг забыли! — всплеснул руками сияющий Санька (1, 166); — Ой, да это не наша! В колхозе таких нет! — всплеснула рукамиНастя и первая побежала к орешнику (1, 248); — Ух, и хитрый этот татарин! — всплеснул рукамиПестрик (2, 192); Маня, ... разглядев меня, всплеснула руками и валко поковыляла мне навстречу (2, 304).
Сопоставительный анализ параязыка в художественных текстах. Интересно сопоставить тексты романов, принадлежащих перу авторов, творивших в одно и то же время в разных националных литературах. В целях выявления универсальных и специфических лексико-грамматических способов вербализации параязыковых явлений были привлечены тексты романов И.А. Гончарова «Обрыв» и Т. Гарди «Тэсс из рода д’Эрбервиллей». Исследование художественных произведений второй половины XIX в. объясняется тем обстоятельством, что основные составляющие исследуемых языков (лексика, грамматика) к указанному времени уже сформировались в их современном виде, в то время как межкультурное взаимодействие и взаимопроникновение культур (в том числе и в отношении средств невербальной коммуникации), приводящие к «истиранию» этнических границ языков и культур, ещё не было столь значительным, как в настоящее время. Выбор был предопределён и тем, что авторы являются писателями соотносимого художественного уровня, а романы близки по сюжету, объёму текста и времени создания.
Выяснилось, что русский текст содержит больше контекстов описания параязыковых явлений и большее разнообразие параязыковых моделей по сравнению с английским. Было высказано предположение, что высокая частотность употребления параязыковых средств объясняется национальными особенностями: устному русскому общению свойственна большая интенсивность использования невербальных средств по сравнению с английским. Как следствие, «эмоциональная температура текста» у русских весьма высока, она гораздо выше, чем у английского текста, и выше, чем в других славянских языках (подр. см.: [Вежбицкая 1997: 55]). Параязыковые средства в английском тексте изображают, описывают, в то время как в русском тексте они выражают экспрессию, эмоции, оценку. Поэтому во многих английских моделях представлено только описание того или иного движения без использования конкретизирующих его сочетаний [Русина 2007].
Известно, что художественное произведение, с точки зрения теории коммуникации, — это результат перекодирования многоканальной коммуникации в одноканальную, вербальную. В результате литературно-художественного творчества происходит переход от мыслительного образа к письменному коду. Читателю же предстоит процесс обратный — перекодирование письменного кода в мысленный образ со всеми коммуникативными компонентами. В этом случае читателю, равно как и переводчику, требуется параязыковая культурная компетенция.
Параязык, несмотря на базовые элементы универсальности, вырабатывает этнокультурные особенности, которые фиксируются в художественных текстах и ставят перед переводчиком трудные профессиональные вопросы, одним из которых является перевод описаний культурно-специфических жестов в художественной литературе [Степанюк 2008]. Главная сложность для переводчика — правильное понимание и самим формы исполнения и смысла описываемого элемента параязыка. В основе стратегии перевода лежит «буквальный» перевод жеста с добавлением переводческого комментария относительно значения описываемого жеста в культуре, к которой принадлежит исходный текст. «Буквальный» перевод описания жеста позволяет передать особенности неречевого поведения в иноязычной культуре, а комментарий — понять значение такого поведения. Вторая стратегия — использование приёма адаптации — нахождения функционального аналога [Там же: 65].
Можно с уверенностью утверждать, что параязык — один из специфических компонентов художественного текста, органически объединяющий бессознательное и артикулируемое в процессе создания и восприятия текста.
ПОЛЕ ФИЛОЛОГИЧЕСКОГО ИНТЕРЕСА
Интерес человека к слову, речи, языку, процессу коммуникации возник вместе с человеком и не обнаруживает признаков угасания. Поле филологического интереса постоянно расширяется, и его можно разделить на две части — научную и вненаучную, «народную», филологию.
Понятие о научном знании. Ведущим в познании является знание научное. Одни науковеды считают, что минимальный набор наиболее существенных особенностей научного знания включает в себя (1) истинность, (2) интерсубъективность и (3) системность. Под истинностью знания понимают соответствие его познаваемому предмету. Интерсубъективность трактуют как свойство общеобязательности, всеобщности знания. Этим оно и отличается от мнения, характеризующегося необщезначимостью и индивидуальностью. Системность знания обусловлена его определенной обоснованностью. Если практически-обыденное знание получает подтверждение из повседневного опыта, то организация обоснования в сфере науки имеет строгую дедуктивную структуру, которая обеспечивает свойство дискурсивности знания. Оно, в свою очередь, базируется на принудительной последовательности понятий и суждений, заданной логическим строем знания (дедуктивной структурой), формирует чувство субъективной убежденности в обладании истиной. Поэтому акты научного знания сопровождаются уверенностью субъекта в достоверности его содержания. Одновременная реализация истинности, интерсубъективности и системности в полной мере определяет научность результатов познания (см. подробнее: [Ильин, Калинкин 1985: 8–11]).
Другие науковеды настаивают на ином наборе критериев научного знания. Это 1) проверяемость; 2) возможность предсказания; 3) доказательность; 4) опровержение. Однако выясняется, что эти критерии недостаточны, поскольку они не схватывают специфику научной рациональности, а потому дискуссия о критериях научного знания продолжается. Считается, что идентифицирующими характеристиками любой области знания, претендующей на статус научной дисциплины, могут считаться наличие объекта и предмета исследования, методологии и метаязыка — совокупности понятий и терминов.
Выдающийся естествоиспытатель и мыслитель В.И. Вернадский считал, что наука — это совокупность трёх основ — логики, математики и научного аппарата фактов. Третья основа науки — научный аппарат фактов — система и классификация научных фактов, точность которых достигает предела, когда научные факты могут быть выражены в элементах пространства — времени — количественно и морфологически [Вернадский 2004: 366]. Наука, продолжает учёный, существует пока регистрирующий аппарат правильно функционирует, а мощность научного знания зависит от глубины, полноты и темпа отражения в нём реальности. Без научного аппарата, даже если бы существовали математика и логика, нет науки. Однако рост математики и логики тоже может происходить только при наличии постоянно совершенствующегося научного аппарата. Сама логика и математика не являются чем-то неподвижным, отражают в себе движение научной мысли, которая проявляется прежде всего в росте научного аппарата [Вернадский 2004: 371].
При всём явном несовпадении дефиниций самого понятия «филология» и разбросе мнений о её объекте и предмете, о чём говорилось выше, филология безусловно относится к научной форме познания. Её статус как науки бесспорен, ведь все отмеченные выше критерии научного знания в полной мере применимы к филологии. Филологическое знание истинно, интерсубъективно и системно. Оно основано не столько на традиции и авторитете, сколько на взаимозависимой экспертизе и всесторонней проверке результатов.
Понятие о вненаучном знании. Разумеется, ядерной частью филологического знания является научная филология. Однако существует обширная область знания, которую можно отнести к филологической периферии. Дело в том, что человек потому и живёт, что познаёт. Мир широк и глубок, и человек осваивает его всеми доступными ему способами. В познавательном опыте человека наряду с научными обнаруживаются до- и вненаучные знания. В современных учебных книгах по истории и философии науки перечисляется немалое число типов знаний, лежащих за пределами науки. Например, в учебном пособии «История и философия науки» [Джегутанов и др. 2006: 84–85] говорится о знании ненаучном, донаучном, паранаучном, лженаучном, квазинаучном, антинаучном и псевдонаучном.
Полагаем, что обобщённо можно говорить о трёх типах знания —научном, вненаучном и псевдонаучном. Последние два — вненаучное и псевдонаучное — как раз и составляют филологическую периферию.
Вненаучное знание включает в себя знание обыденно-практическое, мифологическое, религиозное, эзотерическое, интуитивное, а также знание личностное. По мнению многих науковедов, к вненаучным формам знания принадлежат религия и философия, роль которых в возникновении научного знания и идеалов рациональности трудно переоценить. Наряду с теоретической и экспериментальной наукой существует процесс преподавания науки, популяризация науки и её использование (как практическое, так и теоретическое) для вненаучных целей.
Обыденно-практическое знание — это элементарные сведения о природе и окружающей действительности. Источник его — опыт повседневной жизни, разрозненный, практически не систематизированный, не требующий никаких доказательств. Формы этого знания, например, — здравый смысл, приметы, предрассудки, назидания, рецепты, личный опыт и традиции. Оно обеспечивает предварительное ориентировочное восприятие и понимание мира. К обыденно-практическому знанию относят также опыт представителей «народной науки» — знахарей, целителей, экстрасенсов.
Вненаучное знание складывается в основном до становления науки, присуще всему социуму, служит почвой всякого познания. Сама наука зарождается на базе обыденно-практической подосновы. Обыденная практика как раз и ставит вопросы, которые сами по себе — начало науки.
Если наука опирается на выводное знание и свои результаты проверяет по выработанным в самой науке критериям, то вненаучное знание, складывающееся как форма непосредственного реагирования, опирается на ложные генерализации и стереотипы [Кашкин 2010: 299].
Обыденно-практическое знание — знание бесписьменное, передаётся непосредственным образом в рамках традиционной культуры. В языке традиция реализуется в форме пословиц, поговорок, идиоматики.
К сфере обыденно-практического знания относится и так называемое игровое познание. Й. Хейзинга (1872–1945), нидерландский историк и философ, основу культуры видел в игре как высшем проявлении человеческой сущности. Этому феномену посвящена его знаменитая книга «HOMO LUDENS: Человек играющий» [Хейзинга 1997].
Одной из версий вненаучного знания является вненаучная филология, которая проявляется в нескольких формах. Это наивная лингвистика, филологическая паремиология, народная этимология, наивное литературоведение. Можно говорить об олитературенных формах вненаучной филологии (поэтическая филология, терминологическая неология, эпистолярная филология, сюжетная филология, наивная филология в литературной критике).
Наивная лингвистика. Обыденно-практическое знание о языке, об образах языка, запечатленных в нём самом, воспринимается как «естественная (наивная) лингвистика», «народное языкознание», «наивная картина языка», «бытовое» или «обиходное» языкознание.
Под наивной лингвистикой понимают комплекс представлений о языке, обнаруживаемый в самой системе языка и в обыденной речи его носителей. Наивная лингвистика складывается из мнений и взглядов обычных пользователей языка (не лингвистов) на язык и на языковую деятельность. Наивная лингвистика — это нерефлектирующая рефлексия говорящих, спонтанные представления о языке и речевой деятельности, сложившиеся в обыденном сознании человека и зафиксированные в значении металингвистических терминов, таких как язык, речь, слово, смысл, значение, говорить, молчать и др., — пишет составитель сборника «Язык о языке» [Арутюнова 2000: 7]. Статьи из этого сборника призваны ответить на вопросы: Как представлял себе язык – речь человек, ничего о языке не знавший, но им владевший так, как оно владеет рукой или языком-органом? Как представлял себе человек, приобщившийся к грамоте и узнавший о существовании других языков, тот механизм, который регулирует потоки звуков, исходящих из его уст и имеющих своей целью что-то выразить и передать другому человеку? Как воспринимал он сам звуковой поток — расчленено или целостно? Как создавались слова, оставившие позднее ядро лингвистической терминологии, как они осмыслялись и каким целям служили? [Там же: 7]. У термина «наивная лингвистика» есть несколько синонимических обозначений — «бытовая философия языка», «наивные взгляды на язык», «мифология языка», «наивная металингвистика» и др.
Профессиональные языковеды отмечают научно-исследовательский потенциал наивной лингвистики, которая фактически содержит в себе «прото-теории», прототеоретические построения.
Естественную (наивную) языковую картину мира, которая отражает знания о мире и о языке усреднённой языковой личности, можно обнаружить на материале, полученном от самих рядовых носителей языка. Имеется в виду массовый ассоциативный эксперимент, суть которого состоит в том, что каждому испытуемому предъявляется анкета, в которой содержится 100 слов-стимулов. На каждое из них респондент должен отреагировать первым пришедшим ему в голову словом и записать его рядом со стимулом. Сумма всех реакций на слово-стимул составляет его ассоциативное поле, а совокупность таких полей — ассоциативно-вербальную сеть, признанную коррелятом языкового сознания среднего носителя языка. Такая сеть представлена в «Ассоциативном тезаурусе современного русского языка [Чулкина 2007].
Филологическая паремиология. Основные наивные представления о языке сконцентрированы в пословичном фонде этноса. В двух томах «Пословиц русского народа» В.И. Даля, по некоторым подсчётам [Ушакова 2008], насчитывается более 450 паремий[7], в которых отразились представления русского народа о феномене языка.
В пословицах содержатся констатации о положительных и отрицательных фактах использования языка его носителями: Кто говорит — тот сеет, кто слушает — пожинает; Лучше не договорить, чем переговорить; За твоим языком не успеешь босиком; Кто языком штурмует, не много навоюет.
В паремиях отражена вера в силу языка и могущество слова: Язык телу якорь; Язык с богом беседует; Слово не стрела, а пуще стрелы (разит); Язык до Киева доведёт.
Пословицы о языке содержат в себе воспитательный потенциал: Не спеши языком, торопись делом; Горлом не возьмёшь; Горлом изба не строится.
Пословицы предупреждают о вреде злословия и пустословия: От одного слова да навек ссора; Много знай, да мало бай! Много баить не подобает.
Сильна прагматика слова: От приветливых слов язык не отсохнет; Кстати промолчать, что большое слово сказать; Кто говорит, что хочет, сам услышит, чего и не хочет; Слово не воробей: вылетит — не поймаешь; Говори с другим поменьше, а с собою побольше; Умей вовремя сказать, вовремя смолчать.
«Народная», или ложная, этимология. Одной из форм проявления наивной лингвистики является так называемая «народная», или «ложная», этимология — произвольное сближение разных по происхождению слов, когда в звуковой общности слов отыскивается близость смысловая. «— Ох, какая гадость! Недаром слово ужас происходит от ужа. Они у нас тут повсюду, и в саду, и под домом» (И. Бунин. Руся).
Народная этимология в слове подушка выделяет корень –уш– (под ухом), хотя на самом деле корень –дух–. Смородина— не сама родина, а смород– (смрад, сильный запах). Зверобой — наименование растения – не от зверя бить, а дыробой (листья растения в мелких отверстиях).
В своё время в журнале были опубликованы результаты опроса студентов Липецкого пединститута, перед которыми стояла задача объяснить значения нескольких архаизмов. Были получены ответы: стряпчий ‘повар, а не чиновник’, пищаль ‘детская звуковая игрушка, а не огнестрельное оружие’, треба ‘то, что требуется, а не религиозный обряд’, поганый ‘противный, а не языческий’, мытарь ‘не сборщик налогов в Иудее, а человек, который испытывает мытарства, страдания, мучения’, стольник ‘сто рублей, а не придворный, рангом ниже боярина в Др. Руси до 17 в.’.
В наши дни школьники, принимавшие участие в олимпиаде, дают такие толкования предложенных в задании слов: Психея ‘болезнь, истерика’, зело ‘лоб, зло, глаз, тело, с/х труд’, поелику ‘обед’, брифинг ‘один из видов плавания; плавание на доске’, шутиха ‘женщина, которая много шутит’.
Звуковая похожесть слов русский и этруски (древние племена, населявшие три тысячи лет тому назад север современной Италии, создавшие развитую цивилизацию, предшествующую римской и оказавшую на неё большое влияние) дала основание псевдоучёным для генетического сближения двух этносов и далеко идущих выводов, хотя этрусский и русский языки принадлежат разным языковым семьям. У этрусского языка родственников до сих пор не обнаружено.
Сам феномен «народной» этимологии в руках мастера слова может стать художественно-выразительным средством. Вспомним рассказ Н.С. Лескова «Левша» с его гульваром, клеветоном, мелкоскопом и др. Юмористы обыгрывают это явление в так называемом «бестолковом словаре»: завтракать – мечтать о будущем, астрология – разведение астр, малярия – побелочно-покрасочные работы, соплеменник – большой насморк, швейцар – выходец из Швейцарии, супермен – любитель супа, привратник – фантазёр, консерватор – преподаватель консерватории. Примеры детской этимологии: плюнки (слюнки), копатка (лопатка), мазелин, пальчатки, улиционер, двухсестная коляска (основания для «народной», или ложной, этимологии очевидны).
Наивное литературоведение. Наивное литературоведение связано с вопросом о максимально обобщенном, поверхностном представлении усредненной языковой личности о литературоведении, полученном не в результате специального изучения науки о литературе, а в процессе школьного обучения и общего приобщения к культуре. Понятие «наивное литературоведение» отличается от понятий «наивная геометрия», «наивная психология», «наивная этика», «наивная анатомия», «наивная лингвистика» и других, встречающихся в трудах по современной лингвистике, поскольку без обучения в школе литературоведческие понятия и термины едва ли появятся в голове усреднённой личности [Швец 2005].
С помощью «Русского ассоциативного словаря», например, выявляется «литературоведческая часть» филологической составляющей лексикона языковой личности. Отмечена, например, широкая область ассоциаций на слово поэма. Интересно, что многие филологические термины (текст, предложение, синоним, многозначность, метафора, лексика, лексикон, эвфемизм, риторика, диалект, арго, сленг и др.) активны не только на уровне распределений в языке и речи, но и в суждениях о неязыковой действительности.
Эксперименты показывают, что литературоведческие термины языковой личностью осваиваются по-разному. Одни (гипербола, ода, поэма, сатира, баллада) понимаются правильно, другие (фабула, перифраз, лейтмотив) вызывают затруднения [Козырев, Черняк 2007: 117–124].
Олитературенные формы вненаучной филологии. Помимо наивной филологии, существующей в устной форме, можно выделить письменные версии вненаучного знания — олитературенные формы вненаучной филологии. Эти формы весьма разнообразны. Укажем на некоторые из них.