Ледник Восточный Ронгбук

Уже к полудню солнце спряталось за плотным слоем облаков. Поднял­ся сильный ветер. Чен укрепляет свою палатку дополнительными реп­шнурами. Мне хочется посмотреть келью отшельника, стоящую недале­ко от нашего лагеря. У Йены нет же­лания составить мне компанию, так что я иду один. Пока я хожу, она записывает в дневнике:

«Когда меня переполняют чув­ства и хочется высказаться, у Райнхольда или нет времени, или нет настроения. И снова я одна со своими мыслями. Иногда этот чело­век меня подавляет. Но я понимаю, что это как раз то, что мне надо — самостоятельный человек, сильная личность. В своей внутренней не­уверенности я ищу, на что опереть­ся в жизни. Однако временами мое собственное Я настолько подав­ляется, что я едва выдерживаю. Проклятие! Я доверяю его мнению, но зачем же лишний раз напо­минать мне: «Ты этого не можешь» или «Ты никогда не влезешь туда». Неужели он не понимает, что мне необходимо мечтать: «О, может быть, я когда-нибудь взойду на Маттерхорн по Северной стене». Конечно, я понимаю, как трудно это осуществить. Но я терпеть не могу, когда говорят, что мне что-то недоступно, пока я сама в этом не убе­дилась.

Временами я становлюсь нело­гичной. Когда Райнхольд меня злит, я в ответ обижаю его и обвиняю в том, что он меня обижает. В глуби­не души я понимаю, что неправа, но это меня не удерживает. Я ста­новлюсь невыносимой для него. Райнхольд исключительно терпели­вый и предупредительный человек, насколько я его уже знаю. Может быть, потому, что он знает, как от­вратителен иногда бывает сам. За то время, что я сижу здесь в лагере и пишу, я пережила уже несколько маленьких кризисов.

Женщины, в общем-то, счаст­ливее в обстановке домашнего хо­зяйства, и мы еще дома распре­делили наши обязанности так: я за­бочусь о кухне, о лагере, аптеке, он занимается организацией, развед­кой и описанием маршрута. Мы по­ставили наш лагерь вполне сносно, насколько это было возможно при постоянном ветре. Цао разбудил ме­ня в первую же ночь, у него была высокая температура. Я отправи­ла его в Шигацзе. Я стряпаю, сти­раю, убираю. У меня не остается времени, чтобы посидеть, почитать или пописать. Выполнять всю необ­ходимую работу мне не трудно. Но когда я один раз попросила Райн­хольда помочь мне, то получила ответ: «Оставь меня в покое, разве ты не видишь, что я читаю?»

Вчера мы вернулись из пяти­дневного похода. Мы прошли по меньшей мере 150 километров. К концу у нас уже не было продуктов, и теперь нам обоим нужен от­дых. Вчера, как только мы пришли, Райнхольд лег и стал читать. «Раз­ве ты не понимаешь, что я должен работать? — сказал он, читая в это время о людях, которые путеше­ствуют на лодках, или Марселя Пруста. Когда он изучает карты и материалы по Эвересту, я это пони­маю. Я тоже могла бы принимать в этом участие, но он меня не до­пускает.

11 июля 1980 г. Я жалею о том, что совершила мою сегодняшнюю прогулку не одна, как сначала хо­тела. Когда я готовила обед, у меня было хорошее настроение, много сил. За едой я предложила погулять. Никакого ответа. После уборки я го­ворю: «Ну, так я пойду одна». «Нет», — говорит он. Мне нравит­ся гулять одной. Я любуюсь приро­дой, предаюсь своим мыслям, прихо­жу в согласие сама с собой. Райн­хольд уютно лежит в спальном меш­ке и говорит: «Подожди, я дочитаю, и мы пойдем вместе». Я спраши­ваю, долго ли ждать. «Полчаса». Тогда я предлагаю ему дочитать после прогулки. Ответа нет. Когда я уже думаю, что из всего этого ничего не получится, он говорит: «Я иду с тобой, примерно через двадцать минут». Тогда я готовлю кофе. Двадцать минут давно про­шли. Райнхольд говорит: «Пошел дождик». «Нет, — возражаю я, — только немного капает». Время идет. Вдруг Райнхольд поднимается: «О'кей, я иду. Но только своим темпом». Я отвечаю, что не могу превратить задуманную прогулку в спринтерский бег, ибо именно так Райнхольд понимает «свой темп» ходьбы. Мы собираемся. И вдруг Райнхольд стоит в полной готовности перед палаткой и говорит: «Я ухожу!» Это само по себе невин­ное замечание выводит меня из рав­новесия, и я ору: «Если ты готов, чудовище, то иди! Но после того, как я ждала тебя полчаса, ты мог бы по крайней мере подождать, пока я надену другие носки». «За­чем?» «Потому что эти слишком тон­кие для ботинок». Я меньше мину­ты вожусь с носками и вижу, как Райнхольд уходит. Я устремляюсь за ним, пытаюсь его догнать. Он идет по берегу реки, я — ближе к склону, вдоль которого можно выйти от палаток на трассу. Преодо­леваю подъемы и спуски, надеясь встретиться с ним перед выходом на трассу. Но он идет быстро. Пока я поднимусь на один пригорок и только взгляну вдаль, он уже на следующем холме. Я останавли­ваюсь и в оцепенении гляжу на него. Он оборачивается и смотрит на меня. Потом идет дальше. Я не верю своим глазам.

Ему, по-видимому, кажется, что мы гуляем вместе. А у меня больше нет желания бежать за ним. Как часто я делаю попытки идти ря­дом, но почему-то всегда оказы­ваюсь сзади. Я понимаю, что мож­но держать дистанцию при прокла­дывании пути или на трудном релье­фе. Но когда люди решили вместе погулять!

Мне грустно, и я одна спускаюсь к реке. Спустя некоторое время я уже не вижу Райнхольда. Я пры­гаю с камня на камень по широкому ложу потока. Почему я придаю такое большое значение нашим от­ношениям? Почему я все время вижу его перед собой? Я бегу дальше и пытаюсь все выбросить из головы. Останавливаюсь в одном уютном, защищенном от ветра местечке перед скальной балдой на склоне морены. Это место мне нравится. От­сюда я могу, как львица, растя­нувшаяся на камнях, оглядеть все вокруг. Я думаю о волке, который опять пробежал по морене у Ронг-букского монастыря. Вдруг все пришло в движение. Камни превра­тились в яков, а человек, которого мы ждем из деревни, появляется то там, то здесь. Как нечистая сила. Я шарю глазами по осыпи, я жду волка. Я знаю, что мне бу­дет страшно, и размышляю, как я буду обороняться.

Теперь, когда я пишу, я опять ясно вижу глаза волка, и я знаю теперь, что это глаза Райнхольда, когда он взбешен. Его глаза ста­новятся колючими, холодными голу­быми стрелами. Они как нож. Волки окружают меня. Я возвра­щаюсь к палатке и успокаиваюсь. Я думаю о том, что мне сказать, когда Райнхольд будет меня выспра­шивать. Но я больше не печалюсь, что он без меня ушел вперед».

Сегодня после обеда я побывал под Эверестом. Я снова и снова изучаю его мощные чистые линии. Белое покрывало муссона одело его плечи, над которыми царит по-прежнему черная скальная вер­шинная пирамида. Эверест выгля­дит как волшебная птица с распро­стертыми крыльями. Теперь мне по­нятна старая Мудрость ламаистов: «Эверест — это птица, которая взле­тела выше других птиц».

Сегодня мне попадались и ди­кие животные — несколько зай­цев, а выше горные бараны. Все они окрашены здесь в цвет морены. Когда они не движутся, их невоз­можно отличить от камней.

Наш переводчик вернулся из Шигацзе отдохнувшим. Он нанял в долине яков для дальнейшего марша в передовой базовый ла­герь.

13 июля мы, наконец, выходим с тремя яками и двумя погонщика­ми. Переходим через русло реки и идем вверх по долине, по ее орографически правой стороне. Впе­реди на морене главного потока ледника стоят десятиметровые зем­ляные пирамиды высотой до 10 мет­ров. Они напоминают собор Гауди в Барселоне*.

День чудесный. Джомолунгма высится в конце долины как ги­гантский заслон. Меня все время забавляет, что я воспринимаю Джо­молунгму не как одну, а как две горы. С непальской, южной сто­роны, откуда я на нее взошел в 1978 году, — это черная пирамида, большей частью загороженная гор­ной грядой Лхоцзе — Нупце и не имеющая ничего общего с горой, которая привольно раскинулась перед глазами со стороны ледни­ка Ронгбук.

Хотя долина Ронгбука узка, я не чувствую себя в замкнутом пространстве. Через боковые ущелья над фирновыми полями хорошо просматривается далекий горизонт. С одного места удалось даже за­глянуть за барьер Гималаев в Непал. Удивительно, что такие перспек­тивы открываются из глубины долины.

Далекие слои горизонта, про­свечиваемые, как матовое стекло, манили меня уже в первых детских прогулках по горам. Эти четкие, прозрачные слои остались в памяти как сильнейшее из моих детских впечатлений. Теперь я понимаю, что в горах я нахожусь в зави­симости именно от горизонта. Вспо­минаю, как вскоре после развода с женой я вел группу в Доломитах и разрыдался, увидев, как раздви­гается горизонт. Горизонт вызывает у меня самое сильное переживание во время восхождений на верши­ны. Я понял это только здесь, в Тибете.

Огромные моренные валы не­скончаемы. Трудно представить, какие массы камней и льда постоян­но передвигает этот мощный глет­чер.

Мы разбили бивак в мульде в начале ледника Восточный Ронг­бук. Носильщики получили свой дневной паек — чай, суп и консервы. Мы с Неной купаемся в кро­шечном ярко-синем озерке. Потом я сижу в палатке наших погонщиков, а Нена в это время пишет.

«Мы шли вверх по течению реки Восточный Ронгбук, высматривая места лагерей предшествующих китайских и японских экспедиций. Яки двигались медленно, а устав, ложились. Без рюкзаков идти было легко. Кое-где еще попадались зе­леные кустики какого-то пахучего растения. Между скальными глыба­ми пробивалась трава. Дикие ку­ропатки с криком взлетали из-под самых ног. У меня было прекрасное настроение. Река там выглядит как ледяной гейзер — быстрая и холодная. Она вырывается из-под засыпанного камнями ледника, образуя сначала большое озеро, а потом каскадами низвергается в долину. Мы обошли это озеро, залезли на моренную насыпь и ока­зались... в огромной мусорной яме. Озерко тоже загажено. Я еще раз разочаровываюсь в челове­честве».

На следующий день наши яки, как серны, взбираются на ледник. Человек, не имеющий альпинист­ских навыков, не может здесь, в высокогорье, поспеть за этими ловкими, умными и осторожными животными. В одном месте, где прошел селевой поток — яки слы­шали, как грохотали камни,— они мотают головами и не делают ни шага вперед. Погонщики — крестья­не, хозяева яков — пытаются вести животных дальше. Тогда яки сбра­сывают грузы и убегают. Это нас сильно задерживает, мы тащим ящи­ки сами и порядком изматываемся, затем переводим боязливых живот­ных через опасное место. Тибет — единственная горная область в мире, где яки поднимаются на вы­соту до 6500 метров. Это возмож­но только благодаря тому, что между двумя мощными ледовыми потока­ми до самого основания ледовой стены Северного седла тянется мо­ренная гряда.

На высоте 6000 метров мы реши­ли сделать промежуточный лагерь, который служил бы складом про­дуктов и вещей для обратного пу­ти. Тщательно выравниваем пло­щадку, ставим палатку. Вокруг гро­моздятся грязно-белые ледовые башни на фоне вертикальных ле­довых стен. Столь причудливого пейзажа я еще не видел.

На третий день после выхода из базового лагеря мы уже идем вверх по срединной морене, которая лежит ниже уровня по­верхности льда, представляя собой желоб, вытаявший в леднике. Таким образом, мы идем в коридоре между ледовыми стенами, мимо ле­довых башен и отвесов. В Тибете ветер видоизменяет не только об­лака, но и скалы, холмы, лед. Я яв­ственно вижу, что это высокогор­ное пространство волнуется, как море, дышит, как кожа, колы­шется, как лава. Я не слишком-то разбираюсь в метеорологии и очень мало в геологии или географии. Но то, что я здесь вижу, слышу, осязаю, относится к числу именно тех вещей, которые дают мне и силу, и радость жизни.

Трог

Яки на леднике Восточный Ронгбук

Итак, мы приближаемся по мо­ренному потоку к месту передового базового лагеря под северно-восточ­ной стеной Эвереста. Сама вершина еще очень далека. Отсюда она выглядит искусственно приставленной к леднику. Яки устали, на них тоже действует высота. Мы с Неной ста­вим нашу крошечную палатку. В тот же день яки спускаются вниз.

Что меня здесь в первый же день напугало, так это лавины. Они грохочут повсюду — на северо­-восточном склоне, на стене Север­ного седла. Я не ожидал, что дело обстоит так скверно. Я знал, что стена Северного седла с ее без­донными трещинами и крутыми склонами таит много опасностей, — это самый опасный участок всего восхождения, — но так много лавин я все-таки не ожидал.

Ни один альпинист до меня не поднимался на Северное седло в одиночку. Только религиозный фа­натик Уилсон пытался это сделать. Может быть, я еще более ненор­мальный, чем Уилсон. Разве мои шансы теперь, в муссон, не равны нулю? Каждая лавина — это сомнение и потеря уверенности в себе. Тибетцы говорят, что приближе­ние к тронам богов вызывает их немилость. Даже добыча руд под­вергается проклятию, потому что она нарушает равновесие материаль­ного и духовного мира. Тот, кто раскалывает камни, освобождает дьявола, который может прийти на землю. И я не просто буду тут стучать молотком — я буду мешать богам.

В следующие дни без конца смот­рю в бинокль на Северную седловину. Этот провал на высоте 7000 мет­ров — моя следующая цель. Ги­гантские ледовые отколы у начала стены не внушают доверия. Ле­довый склон под перевальной ли­нией избороздили лавинные желоба. Снег настолько мягкий, что в него проваливаешься почти по пояс. А что, если моя фантазия и мое честолюбие заманили меня в ло­вушку?

Десять долгих дней

Мы ничего не потеряли, оставив Чена и Цао ждать нас в нижнем базовом лагере. Цао мог снова за­болеть высотной болезнью, а Чен не смог бы без него общаться с нами.

Я сосредоточил свое внимание на изучении погоды и альпинист­ских трудностей восхождения. Ес­ли верить индийским статистикам, то погода подчиняется шестнад­цатилетнему циклу, и мы сейчас находимся в сухом периоде цикла. Однако вопреки статистике каждый день идет снег, и, кроме того, часто наступают резкие похолодания.

Нужно по крайней мере четыре дня хорошей погоды, чтобы от передового базового лагеря дойти до вершины. В данный момент дело представляется совершенно безнадежным. На склонах Север­ного седла все еще лежит пушистый, по пояс, снег, лавиноопасность колоссальная. Желтые скалы под первой скальной ступенью также кажутся сейчас совершенно непро­ходимыми из-за свежего снега.

Передовой базовый лагерь

Я начинаю обдумывать, как выйти на вершинную пирамиду ниже канта гребня. Под самой вершиной вро­де не очень сложно. А вот в боль­шом кулуаре и ниже его, метров на триста ниже канта гребня, лавино­опасный снег на наклонных плитах. Можно ли надеяться пройти по муссонному снегу недельной давно­сти? Этот вариант смущает меня и тем, что, идя ниже гребня, я буду слишком далеко от пути, которым шел Мэллори. А мне очень хоте­лось бы что-нибудь найти от него.

Погожее утро. Мы с Неной си­дим на перемычке под северо-восточным гребнем, изучаем восточ­ную стену. Я смотрю на эту стену, снежный покров которой изрезан бороздами лавин, и вдруг отчет­ливо понимаю, что Мэллори и Ирвин могут лежать только на се­верном склоне. Никаких факти­ческих доказательств нет, есть толь­ко ощущение, как если бы мне об этом сказал сам Мэллори. Восточ­ная стена прямо от кромки гребня, где шли Мэллори и Ирвин, обрывает­ся так круто, что они должны были из осторожности держаться север­ной стороны. И если сорвешься, лучше падать на северную сторо­ну — на восточной нигде не задер­жишься.

Склоны Эвереста у Северного седла

На том месте, где мы сейчас си­дим, полковник Бэри при разведке Эвереста в 1921 году видел на снегу странные следы, что дало новую пищу старой легенде. Еще в нача­ле века один путешественник рас­сказывал о диком человеке, которо­го он встретил высоко в Гималайских горах. Он считал, что это был йети, мифический снежный человек, о котором тибетцы рассказывают за­нимательные истории на протяже­нии столетий. Меня забавляют эти рассказы. Мы тоже видим на снегу следы, напоминающие огром­ные ступни. Это углубления, про­деланные или птицами, или камнями и подтаявшие под действием солнца. Представить себе, что здесь, на этой высоте, могут жить крупные живот­ные,— абсурд.

Мы с Неной уже хорошо адап­тировались к высоте. Я много лет занимаюсь физиологическими ис­следованиями, но конкретно о своей высотной адаптации я сужу только по субъективным ощущениям: по скорости, с которой могу идти, и по тому, болит голова или нет. Меня вполне устраивают эти кустарные доказательства, я слежу за своей скоростью и обычными рефлексами, не задаваясь вопросом, каким путем организм достигает нужной степени адаптированности. Одно мне совер­шенно ясно: высота делает меня раздражительным и нервозным, но на мою волю она не влияет.

В первый же ясный день я под­нимаюсь к подножию стены Чанг Ла, меня интересует состояние снега. Отсюда видно далеко на восток, до самого массива Канченджанги. Далекие, сверкающие на солнце горные цепи сливаются с облаками. Горизонт размыт. Мне хочется подняться на стену. Но еще не снято внутреннее напряже­ние, нет уверенности.

Вид с перевала Рапью Ла на Макалу

Страх похож на сжатый кулак: в отличие от от­крытой ладони он требует затрат энергии. Нужно много душевных сил, чтобы преодолеть все, что в мо­менты опасности при одиночном вос­хождении будет лезть в голову. На­чинать восхождение можно только тогда, когда страх иссякнет.

Фирновый склон на Лхоцзе

Конеч­но, не трудно себя мобилизовать, победить страх, не позволить ему овладеть тобой. Но трудно другое: остановить все мысли. Идти вверх и в то же время, как кошка, готовить­ся к прыжку — это особое ис­кусство.

Вид на Эверест с востока

Может быть, надо было с самого начала отказаться от этого восхож­дения и жить себе спокойно? Разве у меня нет уже всего этого — дока­зательств победы над собой, при­знания? Не флаги на вершине, не удостоверения — не эти внешние доказательства я имею ввиду. Одна­ко кое-что еще меня мучит, не дает спокойно жить — это потребность доказать всему миру, что Эверест можно покорить в одиночку. Глупец, который со своей жаждой любви и нежности стремится к холодным вершинам. Однако же у меня еще есть повод не идти: слишком тепло, слишком плохая погода... Пока Нена стряпа­ет или пишет, я, не отрываясь, смот­рю на вершину Эвереста. Нена по­нимает, что происходит во мне.

Неприступная восточная стена Эвереста

«Все эти дни я плохо пере­носила высоту 6500. Болела голова, я была зла, как ведьма. Mне из­вестно, что высота провоцирует депрессию и агрессивность. Вре­менами я чувствовала себя так скверно, что думала, что Райнхольд никогда больше не возьмет меня с собой. Он все понимает. Но и у него есть свои проблемы. Его невероят­ные способности, его неукротимая творческая энергия, его жажда са­мовыражения так велики, что они могут его погубить». Предполагаемый след йети

Кто был первым?

С возможностью взойти на Эверест с севера связана одна историческая загадка. Пару дней назад, лежа здесь в палатке, я прочитал кое-что, вооду­шевившее меня.

В 1975 году на пути к вершине один китайский альпинист видел за­мерзшего. На западе об этом узнали впервые только в 1979 году. Впол­не возможно, что это было тело Мэллори или Ирвина.

Исчезновение обоих тогда, в 1924 году, — равно как и за двенад­цать лет до этого смерть капитана Скотта у Южного полюса, — явилось сильным потрясением для викто­риански мыслящих гималайских героев в Великобритании. С тех пор вот уже полстолетия остается загадкой, не достигли ли эти двое вершины, сорвавшись на спуске с нее. Ледоруб одного из них, най­денный в 1933 году под северо-­восточным гребнем, где произо­шел, по-видимому, срыв, долгие годы считался доказательством их успеха на вершине. Не исключе­но, что они взошли на вершину, а сорвались уже на спуске от уста­лости. Свидетельство китайца Ван Хунбао поддерживает эту гипо­тезу. Ван Хунбао нашел тело выше 8000 метров и как раз над тем ме­стом, где был найден ледоруб. Ван сообщил, что «одежда разорвана на части и сдута ветром» и что «мертвый был англичанином». Ван все это впервые рассказал в 1979 го­ду участникам японской эверестской экспедиции, в которой он ра­ботал носильщиком. На следую­щий день, прежде чем японцы уз­нали конкретные подробности, Ван был сметен лавиной, попал в тре­щину и погиб.

Между Рапью Ла и Северным седлом

Раньше сказали бы, что на этой истории лежит проклятие. Тем бо­лее меня подмывает найти какие-нибудь новые доказательства.

Муссон над передовым базовым лагерем

Ответ на вопрос, был ли покорен Эверест в 1924 году, по-видимому, нужно искать у погибших. Я имею в виду вот что. У Мэллори был фотоаппарат «Кодак», а у Ирвина — так называемое «карманное кино», род переносной кинокамеры. Если эта двойка была на вершине, они сфотографировали ее. Даже если они повернули назад, не доходя до вершины, они сняли, конечно, выс­шую достигнутую ими точку. Фир­ма «Истман-Кодак» в Рочестере считает, что — при условии, что внутренность камеры была плотно пригнана, — заснятые кадры не по­гибли от мороза. Итак, тот, кто най­дет одну из камер, сможет дока­зать, были ли Мэллори и Ирвин на вершине до Хиллари и Тенцинга.

Вопрос о первенстве на вершине родился вместе с альпинизмом и не раз приводил к нелепейшим дискуссиям. Этот вопрос волнует не альпинистов, а широкую об­щественность, потому что здесь включается своего рода чувство национальной гордости. Когда в 1953 году Хиллари и Тенцинг вернулись в Катманду после успешного вос­хождения, они столкнулись с этой проблемой в самой ее грубой форме. В мире разгорелись споры: кто именно из них двоих первый ступил на высшую точку? Хиллари, говорили одни, Тенцинг, возражали другие (индийцы и непальцы). Мэллори и Ирвин, думали ветераны.

Дискуссии шли дни и ночи. По прибытии в город Тенцинг под­писал документ, в котором значи­лось, что он был на вершине пятью минутами раньше Хиллари. Когда один журналист спросил его, как же он мог такое сказать, он только раз­вел руками. «Все уговаривали меня. Я был совершенно сбит с толку. Я, собственно, и не знал, что я подписываю... На вершине мы были почти одновременно».

Допытывались и у Хиллари. Он сказал только следующее:

«Последние метры впереди шел я. Тенцинг страховал. Я считаю, что это абсолютно все равно, кто первым был на высшей точке. Ни один из нас не мог бы этого сделать без дру­гого».

Как писал по этому поводу один индийский журналист, будь Хилла­ри первым, непальские коллеги по­носили бы его как агента англо-аме­риканского блока.

Думаю, что героизм на горе во славу нации есть глупость, я не признаю таких «побед».

Лавинный снег

Наш крошечный передовой базовый лагерь, в котором мы с Неной живем вот уже несколько дней, стоит на месте лагеря III экспеди­ций двадцатых годов. Обычно око­ло девяти часов утра мы вылезаем из палатки, поставленной на скло­не на выложенной камнями пло­щадке. Нена готовит завтрак, я без конца наполняю снегом алюминие­вую кастрюлю. Просто невероят­но, сколько требуется снега, что­бы получить совсем немного воды. Слабый ручеек между мореной и ледником оттаивает только ближе к полудню. Потом мы снова зале­заем в палатку и ждем, пока вода согреется. Все это звучит так обы­денно, но на высоте 6500 метров дается с трудом. Даже процесс еды требует здесь волевых усилий. Твер­дая пища не лезет в рот, но пить я могу много. Сейчас самое время или подниматься на Северную сед­ловину, или спускаться в нижний базовый лагерь.

На мир камня и льда опуска­ется ночь. Высоко над нами верши­на Эвереста, покрытая холодной тенью. Уже три дня я жду хоро­шей погоды, чтобы сделать разведы­вательный выход на Северное сед­ло. Надо занести повыше немного снаряжения и продуктов, протоп­тать ступени. Какая будет погода завтра?

Подъем на стену Чанг Ла

Сплю тревожно, часто выгля­дываю наружу. В два часа ночи не­бо чистое, звездное. В восемь часов я готов к старту. Это совсем не позд­но для больших высот. Здесь ранние выходы переносятся организмом намного труднее, чем в более низких горах. Через полчаса я уже у подножия стены Северного седла. Снег рыхлый, но я начинаю подъем по стене. Я весь поглощен подъемом. Никаких колебаний больше нет. Вот доказательство того, что деятель­ность разрешает все сомнения.

Сидеть в лагере надоело, я счаст­лив, что могу что-то делать. Муссон меня больше не волнует. Правда, я снова вижу на небе его посланцев, но теперь уже все равно пойду до верха. Ботинки погружаются толь­ко на несколько сантиметров, и я на­деюсь, что на стене снег схвачен морозом. Сегодняшний день, 22 ию­ля, покажет, как быть дальше. У подножия стены высота 6600 метров. Я иду вверх без остановок, хотя и не очень быстро. После первой тре­щины начинаю проваливаться в снег чуть ли не по пояс. Господи, этого мне еще не хватало. Но те­перь я не поверну назад. Медлен­но, очень медленно, метр за метром пробираюсь вверх, думая все вре­мя только о том, чтобы не спус­тить лавину. Мокрый снег проника­ет через гетры, попадает внутрь пластиковых ботинок, которые вско­ре начинают издавать чавкающие звуки. Несмотря на все предосто­рожности, снег то и дело сползает из-под ног. Я застреваю, не дойдя 200 метров до высшей точки седло­вины. С трудом освобождаюсь из тисков этого прямо-таки злонаме­ренного снега. Идти на вершину — дело абсолютно безнадежное.

А зачем, собственно, сегодня любой ценой лезть на седловину? Однако же всякий раз, когда мне удается немного продвинуться впе­ред, отдохнуть и отдышаться, я снова полон сил. Я буду там сего­дня!

Впереди огромная трещина, рас­секающая поперек весь ледник. В большой мульде перед трещиной я круто беру влево — надеюсь найти место, где можно перейти трещину. Подхожу. Нет, здесь не перейти. Злой, грузно топаю взад-вперед вдоль трещины, нахожу, наконец, снежный мост значительно правее того места, куда я сначала напра­вился. Не знаю, насколько этот мост прочен. Придется, видимо, сделать побольше шаг, чтоб ступить не на мост, а на противоположный край трещины. Пытаюсь упереться в не­го ледорубом — готово! К моему разочарованию, и выше трещины снег рыхлый и тяжелый. Склон очень крутой. Но теперь я уже не отступ­лю. Надо же, наконец, залезть на эту перемычку.

Дохожу до рампы, косо уходя­щей направо к седлу. Пока я стою, изучая эту косую широкую полку, я замечаю, до чего же я устал. Шаг за шагом иду по рампе вверх. Ей нет конца. По опыту всех моих экс­педиций мне знакомо обманчивое чувство, когда считаешь, что ты уже у цели, а оказывается, что впе­реди еще очередной взлет. Поэтому я не смотрю вверх, а просто работаю и работаю, не испытывая никаких чувств. И вот он, конец пути.

Осматриваюсь и вижу, что нахо­жусь даже немного выше самой точ­ки седловины: слева от меня гре­бень круто обрывается в сторону северной стены. Я ослеплен ярким светом. Смотрю на северную стену, и она на глазах у меня становится все больше и больше. Меня пора­жает не ее крутизна, а необозри­мость ее белых полей.

Сажусь на корточки и некото­рое время смотрю на запад, где узнаю много знакомых вершин: Чо Ойю, Пумори, Гиачунг Канг. Потом смотрю вниз, в сторону За­падного цирка ледника Кхумбу. Там все тихо, никаких признаков экс­педиций. Синее небо распростер­лось над горами, как бескрайняя крыша палатки. И снова далекая перспектива пробуждает во мне вос­поминания детства...

Первые десять лет своей жиз­ни я прожил на дне узкого ущелья, видя вокруг себя лишь крутые скло­ны — обрывистые известняковые скалы, обнаженные или покрытые лесами. Естественно, что для тако­го ребенка переломным моментом в жизни должен быть день, когда он увидел над собой широкое небо. Со мной это произошло гораздо раньше, чем я попал на равнину. Впервые передо мной открылся го­ризонт, когда я лазил по горам. Огромное впечатление произвело само лазание — насколько помню, скальные стены поразили меня тем, что оказались гораздо больше, чем представлялись из родной деревни. Но самым главным было впечатле­ние от необъятности далей, открыв­шихся передо мной с вершины. Это было фантастическое зрелище. Тог­да я впервые ощутил, что за самы­ми далекими горами есть еще горы, а за ними — еще и еще. Мир имеет свойство раздвигаться. Меня трогает, что и эта экспедиция стала путешествием в детство — я это понял сейчас.

Я целиком поглощен воспо­минаниями. Все, что я услышал, прочитал и увидел, принадлежит моей душе, и в то же время моим рукам, моим глазам и этому гори­зонту из стекла, который обогатил мою жизнь больше, чем все осталь­ное. Мне показал его отец, а мать позволила мне выйти в этот большой мир. Именно в этой поездке я осо­знал, что иду к горизонту.

А вершина? Теперь это невоз­можно. Выше Северного седла по­требуются по меньшей мере две но­чевки. Погода слишком неустойчи­ва, лавинная опасность слишком велика. Конечно, самая трудная часть горы уже пройдена, я нахо­жусь выше 7000 метров. Я много часов пробивался, топтал снег, чтобы обезопасить себе путь. Неко­торое время сижу на солнце, нас­лаждаясь видами и моей собствен­ной усталостью. Оставляю спаль­ный мешок, палатку. Потом, со­скальзывая, падая, спускаюсь вниз. Нена встречает меня в палатке горячим супом. Мы не хотим здесь оставаться. Нам здесь больше не нравится. Почти все камни покры­ты снегом. Питьевую воду прихо­дится топить из снега. Очевидно, скоро и сверху опять пойдет снег. Я целый день месил тот же снег на стене Северного седла. Хватит! Нена, несмотря на лишения, в хоро­шей форме. Некоторое время она смогла бы еще продержаться здесь. Но кто знает, в какой из следую­щих моментов откажут физические или душевные силы? На этой высо­те все возможно. Мы ведь здесь больше недели.

Спускаемся. Начинается снего­пад. По продуваемому ветром лед­нику мимо промежуточного лаге­ря дальше вниз, к базовому лагерю.

Приходим уже вечером. Чен и Цао готовят нам ужин.

Трещины и сераки у подножия стены Чанг Ла

Наша команда в базовом лагере

Итак, придется переждать. Но теперь, когда я побывал на Север­ной седловине, я уже яснее пред­ставляю обстановку на Эвересте в муссонное время.

Под северной стеной

«Неутомимость этого человека не­возможно описать словами. Он часто напоминает мне «Простого чело­века» Элтона Джона: «У меня есть все, что нужно человеку, но мне этого недостаточно». Он для меня воп­рос, на который нет ответа, задача, которая ждет решения. Откуда бе­рется эта сила, это упорство, застав­ляющее его преодолевать все но­вые трудности? Феномен Райнхольда Месснера состоит также в том, что он все время взвинчен, хотя его нервы в полном порядке. Можно только удивляться силе, которой он обладает, но он иногда способен парализовать волю тех, кто нахо­дится рядом с ним. Он считает, что я должна все делать наравне с ним, и мне это часто удается. Он застав­ляет меня быть сильной личностью, и я охотно была бы таковой, если бы это было возможно. К счастью, я хороший ходок, но здесь, на боль­шой высоте и в тяжелых условиях, все движения затруднены. «Ты та­кая медлительная», — говорит он, хотя я всего лишь не такая быстрая, как он. Он производит впечатление все время спешащего человека. Он хочет успеть везде. Когда мы, пройдя много километров, добираемся, наконец, до какой-нибудь захваты­вающей дух вершины, оказывается, что мы должны спешить спустить­ся с нее. Это не та спешка, кото­рая приводит к критическим ситуа­циям. Спешка Райнхольда — это его побуждающий импульс, и горы здесь ни при чем. Этот импульс — его сущность. Он делает его тем, что он есть. Он гонит его в одиночку на высоту 8000 метров, потом обрат­но, в Лхасу, в Шигацзе. Он опреде­ляет его жизнь. Он возносит его к облакам и уничтожает одновре­менно.

Из отрывочных сведений о его жизни и из опыта наших отноше­ний у меня создалось впечатление, что Райнхольд объединяет в себе две совершенно противоположные личности. Может быть, это и есть раздвоение?

Он легок на подъем и прово­рен, как никто другой, и в то же вре­мя склонен к бездельничанью. Он делает множество дел одновремен­но и перерабатывает большое коли­чество информации. Он кричит и ру­гается, думает и понимает. Иногда он полон величайшей нежности ко мне, а иногда его охватывает ди­кая ярость. Он объединяет в себе так много характеров, что от этого можно сойти с ума.

Нена во время восхождения на Лхо Ла

После четырехдневного отды­ха в базовом лагере мы продела­ли еще одно турне. Последнюю ночь мы с ним провели почти под самым Лхо Ла — перевалом на высоте 6000 метров, ведущим в Непал. Шел снег. В этот день мы много прошли, то вместе, то каждый сам по себе. Перед вечером расчистили несколь­ко больших камней ото льда и по­ложили наши тоненькие матрацы на это холодное ложе между больши­ми скальными блоками. Куски пла­стика, которые Райнхольд захватил с собой из базового лагеря, служи­ли нам крышей. Они задерживали снег, но не более. Всю ночь вода капала Райнхольду на голову. Он не жаловался, не прятался, а спо­койно спал. Утром я была совершен­но измотана и хотела только од­ного — возвратиться назад. Райн­хольд поднялся еще на несколько сотен метров вверх, оттуда осмот­рел северную стену Эвереста. Он знал, что ночевки на большей вы­соте будут много хуже. Но что-то гнало его вверх».

Северная стена Эвереста

Огромная северная стена Эверес­та поднимается передо мной, как мощная пирамида, чистая, неодо­лимая стена из льда и камня. Ни один альпинист, применив все крю­чья и веревки мира, ни за что не смог бы в муссонное время даже близко подойти к вершине, идя пря­мо в лоб. Правее, в длинном снеж­ном кулуаре, лезли японцы, склон здесь крут и труден, но маршрут логичен. Левее большого кулуара в муссон идти тоже опасно: здесь склон с высоты 7500 метров обры­вается прямо на ледник Главный Ронгбук. Истоки ледника покрыты свежевыпавшим снегом, да и на са­мой стене чудовищно много снега. Я надеялся, что на северной стене из-за ее крутизны снег не удер­живается. Я заблуждался. Сейчас на вершинном гребне висит нежное белое облако, знаменитое «перо» Эвереста. Надеюсь, что ветер сду­ет снег с гребней, ребер и с вер­шины.

У меня также была мысль про­смотреть путь к Северной седлови­не со стороны ледника Главный Ронгбук. Можно было бы подойти к ней по этому разорванному тре­щинами леднику. Под седлом крутой и отягченный новым снегом фирновый склон. Этот путь пред­ставляется мне еще опаснее, чем тот, который я уже прошел с противо­положной стороны.

На пути к Лхо Ла

На морене ледника Вид на Северную вершину

Центральный Ронгбук с ледника Восточ­ный Ронгбук

Подъем на высоту Лхо Ла по пояс в снегу вынуждает меня окон­чательно оставить эту мысль. Мы по­ворачиваем и идем в базовый ла­герь.

Под высоким летним солнцем поверхность ледника в его долинной части превратилась в зернистое ме­сиво. А еще ниже ледяные рифы, вчера еще тусклые и серые, светят­ся на фоне ярко-синего неба. Это не спокойная голубизна при хоро­шей погоде, это насыщенное, мут­ное небо муссона, потрясенное гро­зой. Белые оборванные слои обла­ков скользят по бездонной лазури.

Вся усталость и вся меланхолия слетели с меня. Я открываюсь, рас­крепощаюсь, подобно тому, как рас­крывается передо мной ландшафт. Я полон надежд. Полон надежд, несмотря на то, что все силы при­роды против меня.