Распад францисканского ордена

Напрасно думать, что возмутительная жестокость инк­визиторов когда-либо достигала цели и ослабляла ересь.

Напротив, в таких случаях она встречала более и бо­лее материала. Допросы и следствия продолжались почти ежемесячно, например в течение 1279—81 годов, и с каж­дым делом открывались все новые центры еретиков в Италии и во французских городах. Некоторые процессы тянулись по девять лет, и все это время подсудимые си­дели в тюрьмах.

Процессы этого времени имеют то значение, что и них чаще и чаще привлекаются к суду духовные лица. Это связано с появлением и распространением нравственной реакции в среде духовенства и монахов, которая рим­ским двором была сочтена за ересь. Стремление водво­рить в жизни строгие правила Святого Франциска и сде­лать апостольскую бедность обязательной даже для папы, поднятое лучшими людьми тогдашнего католического ду­ховенства и вышедшее из среды францисканцев, клейми­лось «лжеапостольством», признавалось оскорбительным для достоинства Римской Церкви и, что всего курьезнее, приравнивалось к альбигойству. Оно стало подведомственно той же инквизиции, которая с последних годов XIII сто­летия начинает привлекать к своему суду преимущественно священников и монахов, называвших себя «бедными во Христе».

В развращенном сословии чувствовалась потребность нравственного обновления, но не многие имели дар точно определить ее, ясно осознать свое стремление, не многие могли примирить католическую обстановку с зарождавши­мися в них идеями. В них это явилось только впоследствии, а вначале всякий недовольный обращал взоры на готовую и оформленную оппозицию и, не затрудняясь искать но­вых форм, ни догматических, ни нравственных, удовлет­ворял своему чувству ненависти к Риму союзом с альби­гойцами.

«Лжеапостольство», носившее в себе живительные на­чала обновления, заклеймило себя союзом с ересью; отто­го-то началось впоследствии такое суровое преследование бегинов, как можно называть всех протестовавших фран­цисканцев*1.

Из протоколов инквизиции в Фуа видно, как на ска­мье подсудимых начинают появляться новые лица: монахи в коричневых сутанах и священники.

Приходский священник присутствует на сборищах и принимает посвящение63. Очевидно, он нашел не то, чего искал, но он не был способен высказать нечто новое, хотя его томило чувство ненависти к своим властителям, — и он поэтому присоединился к готовым и многочисленным врагам Римской Церкви другого лагеря, один он не может растворить эту все еще плотную массу и становится таким же альбигойцем, как и другие.

Ровно через год после этого факта явился донос на Жеро, престарелого аббата Монтолье, который пред смер­тью принял посвящение в альбигойство из рук «совершен­ного» Пагесия в самом аббатстве, чему свидетелями было четверо монахов, которые равным образом преклонялись пред еретиком и лобызали его64. Только в минуту смерти осознал старый аббат свое преступление и, не видя вокруг себя достойных пастырей, которые были грешны гораздо более его, ищет утешения у гонимых.

Осенью 1284 года раскаивается один нотариус и доно­сит, что вместе с ним на беседах у Пагесия были многие бароны, как, например, Аллемани, Мирепуа и также ка­толические священники, которые, подобно им всем, бла­гословлялись у альбигойского учителя. Еще через год по­добный же факт имел место в Каркассоне.

Вообще «лжеапостольство», являясь реакцией на гонения, было следствием альбигойства. Более того, гонения возбуждают протест в среде самих гонителей. Мы имеем в виду движение так называемых «духовных францисканцев», о котором вкратце поговорим.

В конце XIII столетия одним из наиболее красноречи­вых францисканских учителей был Петр Иоанн Олива. Ро­дом из Прованса, он в 1259 году вступил в монастырь Бе-зьера. Он напоминал собой основателя ордена, с той лишь разницей, что в его характере было больше мягкости и глубины. Народ почитал его за святого.

Олива стремился восстановить христианство апостоль­ских времен, образец чего видел в уставе обожаемого им Франциска. Между тем эти правила перетолковывались раз­личными иерархами, некоторые даже отвергались.

Так, Николай III разъяснял их особой буллой. По его толкованию получалось, что «минориты, соблюдая Еван­гелие, должны жить в послушании, целомудрии и всегда отказываясь от собственности — не владеть ни домом, ни доменом, ни чем бы то ни было... Добровольное отрече­ние от всякой собственности вообще и в частности в глазах Господа, было заслугой и делало святым. Так учил Иисус Христос и словом и примером, а апостолы, идя по следам учителя, старались об осуществлении этого на деле» (65).

Это постановление было объявлено каноническим, внесено в дектреталии, и потому неудивительно, что из него Олива вывел мысль о том, что устав Святого Фран­циска носит евангельский характер и что братья-фран­цисканцы не должны иметь собственности, призваны жить подаянием для удовлетворения необходимых потребнос­тей. Оскорбительного в этом для католицизма не было пока ничего, но, сравнивая жизнь современного ему ду­ховенства с таким евангельским идеалом, Олива в ком­ментарии на Апокалипсис не мог не назвать Римскую Церковь вавилонской блудницей, а Святого Францис­ка — ангелом обновления духовной чистоты христианства. Он предсказывал также скорое пришествие Святого Духа для восстановления на земле царства божественной люб­ви (в то самое время, когда в Италии о том же учил Сегарелли, прямо назвавший папскую Церковь вавилон­ской блудницей).

Для исследования сочинения Оливы была назначена комиссия из семи богословов. Она нашла в нем шестьдесят еретических положений. Олива вступил в полемику и защи­щал свое правоверие, но перед смертью сам усомнился в себе и отрекся от большей части своих идей. Он скончался в 1297 году; народ считал его святым и верил в чудеса над его могилой; Церковь не препятствовала этому, а между тем через три года жгла на костре Сегарелли, который не мно­гим отличался в своей деятельности от Оливы.

Но идеи того и другого крепко привились ко многим безьерским монахам, а от них стали расходиться по другим францисканским обителям. С именем Оливы связывалось понятие о духовном совершенстве и о стремлении к еван­гельскому идеалу. Многие францисканцы отделились и со­ставили особое братство, которое хотело жить в мире со всеми, даже с еретиками, посвятить себя молитве и мечта­ниям о небе, а для поддержания тела довольствоваться са­мым необходимым подаянием.

Аскетический Целестин V признал это братство, кото­рое получило наименование «отшельников папы Целести­на». Они поселились на одном из островов Архипелага, так как на Западе им не было житья от роя других монахов, которые не хотели допустить рядом с собой такого невы­годного для их репутации соседства. Они клеветали на них пред Бонифацием VIII, который свергнул ограниченного Целестина V, но интрига была безуспешна.

«Я не вижу никаких причин возбранить этим добрым людям стремления к духовному совершенству, и знаю очень хорошо, что они гораздо лучше исполняют условия, чем их надоедливые преследователи» (66).

Тогда папе напомнили, что эти отщепенцы — ревност­ные сторонники покойного Целестина V и что они его из­брание считают неправильным. Этого было довольно для подозрительности Бонифация VIII, и он приказал уничто­жить и рассеять братство. Многие из отшельников добрались до Лангедока, и здесь назывались то бегинами, то духовны­ми, то «братьями строгого чина» в противоположность фран­цисканцам-общинникам. Своим постничеством, строгой жизнью, бедной одеждой, едва прикрывавшей тело, длин­ными бородами, бегины привлекали к себе расположение народа и сочувствие всех людей, которых томила мысль о возвышении нравственного уровня в стране. Народ прихо­дил в негодование, видя, как преследуют этих святых.

Они между тем оборонялись от нападений пером, уко­ряя Римскую Церковь за светские устремления, прелатов за разврат, а своих собратьев-общинников за то, что они носят одежды не по уставу и едят слишком сытно и не по-монашески. Их главой был красноречивый и суровый мис­тик, Убертин де Казаль.

Так шло дело до 1312 года. Число «духовных» отщепен­цев увеличивалось быстро, и притом людьми самыми энер­гичными и даровитыми. Под их знаменем могли укрывать­ся и политические идеи, и реформаторские стремления к обновлению Церкви.

Бернар Сладостный встал в их ряды. Он давно был склонен заявить чем-либо решительным свой протест против злоупотреблений властью со стороны духовенства. Идеи «отшельников» как нельзя больше удовлетворяли его.

Он видел, что инквизиция начинает свирепствовать по-прежнему. Климент V еще в начале своего правления сам явился ходатаем за каркассонцев. Относительно по­ступков инквизиции он назначил следствие, так как кол­легия кардиналов получила жалобы не только от каркас­сонцев, альбийцев и кордесцев, но даже от священников города Альби и от монахов аббатства Гальяк, которые свидетельствовали, что население вполне католическое, что инквизиция ведет страну к падению и гибели и что правление епископа Бернарда невыносимо. Папа послал в Лангедок двух кардиналов, Петра де ла Шапелля и Беренгария Фредоля.

Везде получая жалобы на инквизиторов и на епископа, они на первых порах должны были оказать свою защиту и покровительство двум каркассонцам — Благи и Эймерику, которые особенно агитировали против трибунала. Они про­никли в инквизиционные тюрьмы Каркассона и застали в жестоких мучениях сорок скованных пленников. Это были большею частью старики, некогда привыкшие к роскоши, теперь в рубище, казавшиеся при последнем издыхании; они заплакали, когда увидели свет божий. Тут же были и женщины, изнуренные болезнями и душевными страда­ниями. О многих дело даже не начиналось, потому что не­доставало улик, а между тем их богатство было привлека­тельно.

Кардинал велел очистить тюрьму и перевести арес­тантов в другое помещение; главного тюремщика он тот­час сменил, назначив от себя монаха. Несчастные жало­вались, что, отнявши у них все, им не дают даже посте­ли и пищи. То же самое кардиналы увидали в казематах Альби. Следствие открыло, что трибунал прибегал к под­ставным свидетелям и обвинителям для своих осужде­ний, что таким лицам платились деньги. Тем же, кто хотел показывать в их пользу, грозили тюрьмой и даже костром. Светские чины трибунала обязывались присягой не открывать под страхом сожжения этого секрета судо­производства.

Что оставалось делать кардиналам? Прежних жертв во­ротить было нельзя. Они сделали все, что могли, — отреши­ли временно епископа альбийского и впредь запретили заключать кого-либо в тюрьму под видом ереси без при­казания папы и без участия местного епископа. Наконец стороны должны были явиться на суд Климента V в Бор­до (67). Вместе с тем своей властью кардиналы сняли отлу­чение, наложенное некогда Аблузием на викария Пекиньи и, очистив этим память народного любимца, приоб­рели большую популярность.

Казалось, самой курией был положен предел узурпа­ции доминиканцев, но прежде, чем общины успели вос­пользоваться своим торжеством, обстоятельства круто пе­ременились.

В Италии появился новый ересиарх, который ненадолго смутил спокойствие Климента V. Петр Дольчино, уроженец Милана, мечтатель, долго живший одним внутренним со­зерцанием, стал учеником Герарда Сегарелли. Дотоле под­вижник никому не известный, он, после смерти своего учи­теля, совершившейся на его глазах, вдруг ощутил в себе страшные силы и пошел на проповедь. Он был отражением того бурного времени, когда церковь, величавое учрежде­ние, которое держало на своих раменах весь Запад, потряса­лась в своих основаниях. Папство представлялось для Доль­чино порождением Антихриста, той же вавилонской блуд­ницей, которой оно было в глазах альбигойцев, вальден-сов, бегинов, Сегарелли и всех позднейших протестантов. Но, отвергая его авторитет, он искал руководящих начал в темном мистицизме, в котором трудно было уловить то но­вое, что он хотел положить в основание учения. Могучий демагог, он не обладал знаниями и идеями. Он имел преда­ния и опору в проповедях Оливы и Сегарелли, которые еще пятьдесят лет тому назад на той же самой почве требовали немедленного покаяния ввиду наступающего царства Божия, и Дольчино решился быть продолжателем Сегарелли и развивать его учение. Сжигая Сегарелли медленным огнем, Церковь наживала в Дольчино врага более энергичного и опасного68.

Воспитавшись в стороне от лангедокского движения, незнакомый с учением Оливы, он повторял основную идею последнего, сам не подозревая того. Замечательно, что оди­наковое движение возникло одновременно и в Лангедоке, и в Италии; оно исходило из разных и самостоятельных источников, но причина, руководившая этой реакцией, была одна, так как заключалась в общей деморализации нищенствующих орденов и в стремлении поднять после­дние до прежней высоты.

Дольчино сам не понял своего предназначения: он счел себя провозвестником нового порядка. Он унесся в мир утопий, в видения Апокалипсиса, тогда как создан был для практической деятельности. Он видел четыре периода в жизни человечества (смутное отражение идей бегинов) — ветхозаветный век патриархов и пророков, апостольский, современный и будущий. Современный, начавшийся с папы Сильвестра и Константина Велико­го, был причиной унижения Церкви, увлекшейся земными благами, соблазнившейся имуществом; из него Церковь выйдет только самоотвержением и уничижением своих вождей, не пап, которые к тому не способны, а подвижни­ков — постников, героев духовной силы вроде Доминика и Франциска. Для того чтобы быть достойным служите­лем Церкви и духа, надо отказаться от всякой собствен­ности и маммоны.

«Папа будет свергнут, — пророчествовал Дольчино в 1300 году,— а король Сицилии, Федерико Арагонский, через три года освободит Церковь»*1. Пророчество отчасти сбылось, хотя желание Дольчино исполнил не тот король, на которого он рассчитывал*2.

После этого должно было начаться духовное Царствие, весь мир преобразоваться в великую братскую общину, управляемую Святым Духом, который вселится на этот случай в него самого, следовательно, ему будет принадле­жать духовная власть над миром. Вместе с тем он считал себя шестым Ангелом Апокалипсиса*3. Дольчино скоро стал главой общины, если далеко не столь значительной, как он предполагал, то и не особенно аскетической. У него нашлись сотни преданных людей, искавших нравственной чистоты и ради нее всегда готовых обнажить меч, но не отказывавших себе в удовольствиях брака. В Цебелло*4 он видел новый Фавор, который был для его геройских пос­ледователей тем же, чем некогда Монсегюр для альбигой­цев. Благородные мечтатели долго защищались здесь от кре­стоносцев Климента V, предводимых доминиканцами, но голод вынудил их сдаться (69). Страшные пытки и костер по­кончили с пророком. Его сестра во Христе или, точнее, жена сгорела вместе с ним.

Беда Дольчино была в том, что он не сознавал своего истинного призвания, не мог встать на настоящую дорогу и растратил богатые силы на мистицизм и визионерство. Это был полный контраст практической натуре Бернара Сладостного, который в эти самые годы так ловко и с та­ким успехом боролся за ту же идею терпимости, которая в сущности подвигнула Дольчино на его подвиг.

Исход дела Дольчино невыгодно отразился на прован­сальцах и их отношениях к инквизиции. Доминиканцы ока­зали столько услуг в Италии делу папства под Цебелло, что Климент V отныне стал видеть в них своих верных дру­зей. Потому, инквизиторы, которые сожгли Дольчино и его жену, стали снова опорой папского престола.

Распоряжения кардиналов были уничтожены, и папа особой буллой воспретил всякое препятствие и помехи инквизиции при исполнении ею своих обязанностей. Те, кто некогда боролись с ней, были объявлены еретиками. Под эту категорию подпали, между прочим, и те, которые спаслись от королевских преследований по делу о доне Фернанде. Знакомые нам Проби, Гарсиа, Франса, Караман и другие горожане из Каркассона, Альби и Лимукса щедро платили в Лионе деньги при папском дворе разным кардиналам и родственникам Климента V, надеясь отку­питься от наказаний. Кардинал Сайта-Кроче взял две ты­сячи ливров, племянник папы столько же, — но тем не менее виновные должны были подчиниться церковным наказаниям, положенным трибуналом.

Бернар оставался на свободе, пока его соучастие в об­ществе бегинов не сделалось слишком явным, чтобы не повлечь к преследованиям со стороны папы.

Климент V смотрел на оппозицию францисканцев как на нарушение дисциплины и возмущение среди ордена. В булле «Исходя из рая» он, не осуждая духовенство, тем не менее требовал их примирения с орденскими властя­ми (70). Он упускал из виду своеобразность их богословских воззрений, которые, впрочем, не выработались в строй­ную форму, а только смутно бродили в умах этих от­шельников. То, от чего отказался Олива, сделалось верой его последователей, за которую они готовы были постра­дать; некоторые прибавили к тому свои собственные из­мышления.

История Церкви представлялась их воображению в семи периодах. Сошествие Святого Духа, побиение Святого Сте­фана, Никейский Собор, Павел Самосатский, Карл Вели­кий, Святой Франциск и, наконец, умерщвление Антихри­ста, который народился в лице пап, отвергающих апос­тольский устав, — вот знамения этих периодов (71). Франциск в мистических выражениях признавался первым после Хри­ста и его Матери; он воскресил Церковь в Его духе; он был Апостолом Апокалипсиса и когда нисходил для властвова­ния в шестом и седьмом периодах Церкви, то прямо назы­вал себя обновителем ее великолепия и ее хранителем. Плот­ская Церковь должна пасть и замениться Церковью Свято­го Франциска.

Одно из положений Оливы, за которое продолжал ра­товать де Казаль и его братья, было признано уже не мис­тическим, а явно еретическим и «ужасным». Папа, по уче­нию де Казаля, грешил, если покушался менять устав Свя­того Франциска или давал право собственности минори­там. Наконец, Римская Церковь устами бегинов была про­возглашена преступной, великой блудницей, потому что удалилась от истинного служения, чистой любви и утех Христа, супруга своего, прильнула к миру земному, его богатствам и прелестям — а потому служит дьяволу, коро­лям, вельможам, прелатам и другим поклонникам этого царства.

Смерть Климента V и наставшая после него неуря­дица среди курии*1 были причиной усиления бегинов. Они приобрели покровительство Федерико Сицилийского и поглотили в себе сходных с ними по проповеди итальян­ских последователей Сегарелли и Дольчино. В Лангедоке был центр оппозиции. Бернар Сладостный стал вождем ста двадцати братьев, живших в разных городах. Он ре­шился употребить это воинство на борьбу за терпимость. Многие из них были схвачены и посажены в тюрьму. Каркассонский и безьерский монастыри францисканцев сделались открытыми центрами оппозиции против инк­визиторов и вообще доминиканцев. В Каркассоне народ кинулся на доминиканский монастырь, овладел им, от­крыл тюрьмы и освободил пленных миноритов. Подоб­ные же беспорядки в том же 1314 году были произведены в Нарбонне и Безьере — здесь напали на францисканские монастыри*2, сменили в них начальство и ввели порядки новых «апостолов» (72).

Новый папа Иоанн XXII, открывший собой ряд авинь­онских первосвященников, в самом начале своего правле­ния принял ряд строгих мер против лжеапостолов. Он при­казал королю Федерико изгнать из Сицилии тех францис­канцев, которые не желают подчиниться своему генералу и общим постановлениям ордена. Буллой «К чему требу­ешь...» он предписывает всем отпавшим немедленную по-корность духовному начальству.

«Нищета — дело почтенное, целомудрие еще выше, но послушание есть высшая добродетель», — писал он.

Провинциал Аквитании, Бертран де ла Тур, хотел при­вести в исполнение распоряжение папы, но встретил ре­шительное сопротивление. Он приказывал сменить корот­кие рясы на обыкновенные — ему отвечали, что этот кос­тюм установлен самим Франциском. Когда тот стал наста­ивать, они апеллировали на папу несправедливого папе беспристрастному.

Их протест был покрыт сорока шестью подписями, Иоанн XXII велел пригрозить подписавшимся отлучени­ем.

Тогда они потребовали суда и пошли в Авиньон. Все они были из Нарбонны и Безьера. Дорогой к ним присое­динилось несколько других, так что набралось семьдесят четыре человека. Их вождями были Убертин де Казаль и Бернар Сладостный; вместе с ними приобрели известность Франциск Санций, Вильгельм Сент-Аманд и Анжелик Кларен.

Прибыв в Авиньон, бегины не захотели остановиться во францисканском монастыре и расположились ночевать на лестнице папского дворца.

Иоанн XXII встретил их ласково и стал уговаривать, но когда увидел в них непоколебимую стойкость, то ввел в залу нескольких францисканцев, которых стал осыпать порознь беспощадными обвинениями. Бернар Сладостный, Вильгельм Сент-Аманд, Франциск Санций защищались так резко, наговорили Иоанну в глаза столько правды, что папа вышел из себя и с досады велел заключить их троих в тюрьму, прочих же держать под стражей до окон­чания суда.

Напрасно бегины взывали к справедливости — их боль­ше не слушали. Инквизитор, францисканец Михаил, на­чал процесс, который продолжался два года.

Между тем Иоанн XXII издал буллу, в которой сужде­ния бегинов были объявлены еретическими. Узнав об этом, сорок девять подсудимых немедленно заявили повинове­ние, но двадцать пять долго стояли на своем. Впрочем, из них только четверо сохранили до конца свои убеждения и изъявили готовность умереть. Это были Иоанн Барро, Михаелис, Вильгельм Сантон и Понс Роча. Что касается Бернара, то он, к удивлению, отрекся, думая сохранить сво­боду и жизнь. Для него не устав Святого Франциска был вопросом первой важности — своим призванием он счи­тал борьбу с инквизицией и нетерпимостью. Он рассчиты­вал принести еще какую-нибудь пользу своей стране, но ошибся.

Четверо упомянутых бегинов были привезены в Мар­сель; здесь их поставили перед трибуналом инквизиции. Они проявили истинное геройство. Их процесс имеет истори­ческий смысл, что обыкновенно упускают из виду. Важно не то, что они защищались, а та идея, которая двигала ими. Они были первыми, кто, будучи правоверными като­ликами, бесстрашными борцами своей веры, решились высказаться против гнета папства и отказались признать авторитет одного человека, какую бы степень в иерархии он ни занимал. Католики до мозга костей, они погибли за тот самый принцип, какой руководил позднейшим проте­стантизмом.

Из протокола этого процесса видно, как подсудимые отрицали право папы определять ту или другую степень бедности и подвижничества, какую кто хочет возложить на себя лично или на все братство, что он не может разре­шить монаху, священнику или епископу свободы в образе жизни, которой прежде не допускалось, а равно возбра­нить говорить и действовать против нововведений апостоль­ского престола. Равным образом папа не может кассиро­вать устав Святого Франциска или какой другой; это явно противоречило бы власти апостольской, так как равнялось бы уничтожению и исключению ордена из среды других. Папа не может допускать, чтобы орденские власти и каз­начеи по своему произволу наполняли житницы и погреба братии необходимыми продуктами; такое толкование пра­ва первосвященников влечет к несообразности и не согла­суется с апостольской властью (73).

В сущности бегины просили немного. Они хотели обя­зать себя уставом более строгим, который всякий папа при других обстоятельствах счел бы себя счастливым утвердить своей подписью. Они отрицали авторитетность буллы «К чему требуешь...», опираясь на ее противоречие с прежними. Но инквизиция понимала, что мотив, руководящий движени­ем бегинов, при логическом своем развитии, может повес­ти к результатам весьма опасным для папства. Потому-то инквизиция смотрела на этот по видимости ничтожный протест как на самое тяжелое преступление. Объявленные нераскаянными еретиками, четыре францисканца были осуждены на низложение, которое было поручено привести в исполнение марсельскому епископу. Окруженный духо­венством, он с торжественной церемонией совершил этот обряд седьмого мая 1318 года. Одну за другой снимали с осужденных все принадлежности духовного сана, произно­ся при этом положенные формулы. Еще раз убеждали их отречься, и они еще раз заявили свою правоту (74). Тогда им обрили головы и передали в руки светской власти. Они сгорели живыми и до последнего дыхания не могли упрекнуть себя ни в чем.

Друзьям и вождям их дела недоставало душевной энер­гии, чтобы доблестно отстоять ту идею протеста против папских притязаний, которую они приносили с собою. За это они сохранили жизнь и свободу, хотя не избавились от церковного покаяния, благодаря «справедливости и благо­склонности» святейшей инквизиции.

Но между тем был человек, еще не переставший ка­заться опасным для Римской Церкви. Он осмеливался вос­ставать против учреждения, которое оказало ему столько услуг. Он неоднократно наносил инквизиции такие удары, воспоминание о которых исчезнет не скоро. Папа, про­стивший Бернара, с целью успокоить волнение его приме­ром, теперь должен был отдать его в жертву врагам. Над Бернаром тяготело столько старых грехов, что за уликами дело не стало. Его вызвали в Авиньон. Он чувствовал, что на этот раз ему не избежать наказания, и составил завеща­ние, в котором распорядился своим скудным имуществом, состоявшим из книг.

Папа лично объяснялся с ним, и два дня спустя, 24 мая 1318 года, Бернар был арестован. Епископу труаскому, аб­бату Святого Сатурнина было поручено произвести след­ствие (75). Обвинительный акт состоял из шестидесяти ста­тей, читая которые можно подумать, что подсудимый при­надлежит к числу отъявленных злодеев. В сущности Бернар обвинялся: 1) в покушении против безопасности инкви­зиции, 2) в защите, которую он оказывал еретикам, и 3) в попытке к мятежу против короля.

В последнее время он не производил никаких волне­ний против трибуналов и не защищал еретиков, а что касается до его политической деятельности, то правитель­ство в настоящее время ничего не имело против него. Политические обстоятельства так переменились, что подобное обвинение не имело уже значения. Для уясне­ния этого стоит только кинуть взгляд на предшествовав­шие политические события, и, пока судят нашего героя, посмотрим, какое положение застигло в это время фран­цузское правительство.

Филипп Красивый сошел в могилу*1, оставив государ­ство накануне бури. Перед смертью он, всегда так прозор­ливый, подозревая вокруг себя все, не питал никаких по­дозрений относительно Бернара. Лангедок привык к ярму, и когда в северных провинциях королевства, изнуренных налогами и бедностью, произошли восстания против ад­министративного гнета во имя старых привилегий, Юг был вполне спокоен, хотя там, как казалось, было куда боль­ше горючих материалов.

Филипп не увидел падения системы, насажденной его предками. Он чувствовал себя в силах бороться с феодальной и коммунальной оппозицией, для которой его смерть была счастливым событием. Он передал взволнованное государ­ство неспособному сыну*2, который был далеко ниже сво­его положения. Руководимый своим дядей, Карлом Валуа, воспитанный во вражде к легистам, он сделал все, чтобы восстановить старое феодальное время, к которому имел личные симпатии. Он видел, как аристократия соединяет­ся с коммунарами, чтобы вместе действовать против него, и как Франция покрывается мелкими лигами. Вместо того чтобы опереться на преданных легистов, создавших мо­нархию, король сам принес их в жертву оппозиции и рев­ностно заявлял себя другом рыцарства.

Напрасно объяснять успех феодальной реакции, на­ставшей после смерти Филиппа Красивого, только лич­ностью нового короля. Механизм, созданный искусствен­но и слишком рано, вопреки всем экономическим зако­нам, не мог упрочиться сразу: он жил крайним напряже­нием государственных элементов, которые наконец исто­щились. Когда погибли творцы системы, прорвались пре­жние искусственные плотины и Франция на несколько лет вновь объята духом партикуляризма, который два века искореняли короли. Вешая министров своего отца, Людо­вик X заносил нож на самого себя и губил дело, которое создалось такими талантами и с такой традиционной энергией. Обессиленный, он отдался течению. Все сосло­вия и области просыпаются после долгого сна и требуют возвращения того, что у них было отнято коварными королями. Редко в столь короткий срок было сделано так много; 1314, 1315, 1316 года погубили то, что создава­лось веками.

Казалось, Франция грозила снова рассыпаться на от­дельные области. Но в это время, когда провинции одна за другой приобретали себе хартии свободы, когда фео­далы Пикардии, Нормандии, Бургундии, Шампани вы­говаривают все старые привилегии и даже право чеканить монету, освобождаясь от обязательной службы под коро­левскими знаменами в случае необходимости, когда ме­стные суды отстраняют надзор парижского парламента, а население, возвратившись к сословному и феодальному суду присяжных, избавляется от пыток, введенных леги-стами и инквизицией, когда восстанавливаются поедин­ки и частные войны, — что предпринимает в это время Лангедок? К удивлению, он, прежде отличавшийся ду­хом независимости, отстает на этот раз от прочих про­винций.

Южное духовенство и отчасти аристократия принима­ют участие в реакционном движении, но не по самосто­ятельному побуждению, а следуя готовому примеру. Горо­да же мало заявляют о себе. Каждое сословие отстаивает свои особенные права. Благодаря политике Альфонса Лан­гедок так офранцузился, что не думал в этот удобный мо­мент о возвращении своей национальности. Силы страны были разъединены.

Если верить Лафайлю, то еще при жизни Филиппа IV тулузцы ходатайствовали об установлении более постоян­ной монеты, так как частые изменения ее ценности при упорном возвышении налогов совершенно истощили го­рожан (76). Король отвечал согласием, так как был стеснен на севере.

Еще более должен был задабривать южан его сын. Но так как южане просили о немногом в их длинных, но малосодержательных хартиях, то легко получили желае­мое. Они рядом ордонансов избавлены от платежа денег на фландрскую войну. Вместе с тем прекращены иски небольших сумм, должных евреям, и подтверждены при­вилегии, данные Людовиком IX и Филиппом IV, то есть замена предварительного заключения денежной порукой и право судиться собственным судьей. Налоги оставлены те же — единовременные взносы с каждого сенешальства при вступлении на престол доведены до десяти тысяч ливров. Апелляции в парижский парламент сокращены, смотря по важности дел, но не уничтожены; притом в Лангедоке по-прежнему дело вершил сенешаль— и о восстановлении старых судов в грамотах не упоминается. Право чеканить монету получили только некоторые пре­латы, но не безусловно, а определялись ее форма и вес. Феодалы получили право частной войны и право отчуж­дения недвижимости, которое разрешал Альфонс только под условием уплаты пошлины.

Все это в сравнение не идет со знаменитой Нормандс­кой Хартией (март 1315 года), с восстановлением старин­ных «добрых кутюмов» в Оверни (декабрь 1315 года) и с возрождением самостоятельности феодальных дворов в Бретани (март 1316 года). Между тем последние страны далеко не имели богатой национальной истории Лангедо­ка и Прованса.

Известно, чем кончилась реакция. Она установила идею индивидуальной свободы каждого сословия, но упустила из виду государство. В этом достоинства и недостатки дви- жения. Французская аристократия доказала в такой редкий момент полное свое неумение воспользоваться выгодами положения; она не умела стать единым политическим те­лом и не хотела протянуть руку другим сословиям, чтобы выработать единодушными усилиями из множества част­ных грамот одну хартию свободы и встать на конституци­онный путь. Она заботилась только о себе; все сословия были разъединены, и королевская власть должна была по­неволе взять управление государством из рук феодальной партии и вступить в свои старые права.

Это случилось при Филиппе V, когда легисты снова принялись исправлять ошибки феодалов*1. Прямо из тем­ниц они встали у кормила власти. Аристократия, польщен­ная сохранением своих сословных прав, без борьбы воз­вратила королям свои политические права. Старая тира­ния Филиппа Красивого уже не могла вернуться после опыта 1315 года, но принцип самодержавной власти и нераздельности монархии был провозглашен решитель­но, и теперь уже бесповоротно направил судьбы Фран­ции.

Право чеканки монеты, в истории которого можно прочесть историю монархической власти, было отнято от феодалов в июне 1317 года. Парижский Совет или парла­мент получил наряду с королем важнейшее значение в го­сударстве; его организация и пределы власти были усовер­шенствованы. Тем не менее средневековые государствен­ные идеи, которые клонились к гибели, благодаря фео­дальной реакции, на некоторое время продлили свое су­ществование.

Мы позволим себе заметить, что действия инквизиции также отразились на возникновении реакции; это подтвер­ждается тем, что в годы ее проявления трибуналы подвер­гались безнаказанным и смелым оскорблениям со стороны бегинов и народа и что со дня новой победы королевской власти ее могущество было снова упрочено распоряжения­ми гражданских властей, которые клялись ей вместе с кон­сулами в повиновении, заключали с ней союзы и поспе­шили ознаменовать правление Филиппа V церемонией ауто­дафе.

Только указанными обстоятельствами объясняется про­цесс Бернара. Его судили полтора года, когда вздумали возбудить вопрос о тех преступлениях, за которые он уже поплатился заточением. Так как ограничиться одним во­зобновлением обвинения было неудобно, то отыскали та­кую вину, о которой Бернар даже и не думал. Его обвинили в смерти Бенедикта XI при помощи колдовства и отравы, тогда как он не имел случая даже видеть этого папу. Подоб­ные обвинения при Иоанне XXII были особенно распрос­транены и давали немалый материал для деятельности три­буналов, — вопреки своему первоначальному назначению взявших в свое ведение процессы о волшебниках, ведьмах и некромантах.

В таких преступлениях феодальная партия обвиняла, между прочим, министров Филиппа IV, Энгеррана Мариньи, епископа шалонского, Петра де Латильи и гене­рального адвоката Рауля де Пресля, из которых все по­следние выдержали пытку и были освобождены, а Мари-ньи и некромант Делор с его женой были повешены за то, что делали восковые фигуры короля и баронов, с целью извести их.

Обвинение же, взведенное на Бернара, не было даже достаточно прилажено — ив этом отношении довольно характерно. В процессе значится, что он «послал к рим­скому двору вестника и с ним ящичек, обитый в холст, запертый замочком, наполнив его разными снадобьями, питьями и порошками; в него же он положил письмо, пи­санное собственною рукою, и при помощи всего этого со­кратил жизнь папы Бенедикта XI». Сказывали, что он «в проповеди перед альбигойцами говорил о смерти папы в самый день его кончины» и что он, наконец, «имел книгу, исписанную разными кружками и непонятными изрече­ниями, по которой и занимался предсказаниями» (77).

Прискорбнее всего то, что прежние друзья Бернара, вызванные по этому делу, дали показания, самые благо­приятные для инквизиции. Патриоты вроде Кастанета и Франса простодушно верили в кудесничество своего вож­дя; они говорили, что Бернар посылал их за воском и хол­стом, в который завернул кожаный ящичек, отправлен­ный им в Италию к доктору Вилланова, его приятелю, для передачи папе. Свидетели думали, что посылаются пись­ма, но совпадение внезапной смерти папы и этой таин­ственной посылки навело их на мысль о колдовстве. Теперь совесть этих людей была спокойна — то могущественное влияние, которое производил на них Бернар, они могли легко объяснить его сношениями с нечистым духом.

Из Авиньона Бернара повезли в Кастельнодарри, где были назначены заседания особого верховного судилища, состоявшего из лиц светских и духовных. Дорогой он узнал о сожжении в Марселе четырех бегинов. Он писал, что та ж