Развитие дуалистической догмы в трех ее направлениях: восточном, славянском и провансальском

Появление и распространение ересей современно са­мому началу христианства. Возникновение христианской религии совершалось при таких обстоятельствах, которые не могли не поставить ее в условия борьбы.

Борьба с иудаизмом и язычеством оставила глубокие следы на истории Церкви первых и всех последующих ве­ков. Она благоприятствовала образованию в единой хрис­тианской догме других толкований, других учений.

Гностики

Гностицизм был результатом стремления постичь и уяс­нить философским путем, началами древнего мира, рели­гию нового времени. Зороастризм персов, Каббала евреев, неоплатонизм александрийских греков — все это послужи­ло источником гностического философствования*1. Оно за­родилось весьма рано, шло рядом с победами собственно христианского вероучения, и, уже при императоре Адриане, в теории Сатурнина, ученика Менандра, успело сло­житься в отчетливые формы, отмеченные как мечтатель­ностью, блеском воображения Востока, так и пытливос­тью Запада. Непрерывная традиция связывает первых гнос­тиков — Евфрата, Симона, Менандра, Керинфа и особен­но сирийской школы Сатурнина, Кердона, Маркиона, еги­петского Василида*1 — с теми катарами, против которых в XIII столетии Рим поднялся на бескомпромиссную войну. Два Бога — добрый и злой; борьба духа и материи; по­беда над демоном, над телесной темницей человека, отре­чение от плоти, воздержание от супружества, вина, мяса — все эти признаки дуалистического альбигойского верова­ния были высказаны еще Сатурнином*2(1).

Василид объясняет загробную жизнь так, как объясня­ли ее некоторые альбигойцы: добрые души возвращаются к Богу, злые переселяются в создания низшие, тела же обращаются в первобытную материю. Прочие гностики прибавляют к этому целую самостоятельную космогонию, которая не могла не оказывать непосредственного влияния на историю позднейшего сектантства.

В эпоху, современную развитию гностицизма, появилось столько других самостоятельных теорий, сколько не произ­водил никакой век ни до, ни после. Количество ересей уве­личивалось удивительным образом. Некоторые церковные писатели первых веков христианства занимаются исключительно изучением ересей, они насчитывают огромное коли­чество мистических и обрядовых христианских сект. Иероним (2) знает их не менее сорока пяти, но Августин насчитывает уже восемьдесят восемь, Предестин — девяносто, а Филастрий, писатель конца IV столетия, живший в эпоху арианства, на­ходит возможность указать более ста пятидесяти (3). Исидор, епископ севильский, один из авторитетных свидетелей, на­считывает в VII веке около семидесяти сект, большая часть которых вела свое начало с первых веков, и замечает, что «есть другие без основателей и без названий»(4).

В эпоху возникновения христианства были самые разно­образные общества, секты, всевозможно толковавшие каж­дый церковный догмат, следовавшие самым противополож­ным правилам жизни. Многие из них отличались страннос­тью, невежеством, суеверием. Антропоморфиты придавали верховному Существу человеческие члены; артотириты*1, сле­дуя примеру первых людей, принимали в пищу исключи­тельно хлеб и сыр, как «плоды земли и стад»; адамиты, сле­дуя тому же указанию, ходили нагими, как мужчины, так и женщины; николаиты*2 предавались крайнему разврату, по примеру вождя, который предлагал свою жену всякой общи­не, и т. п. Одни поклонялись исключительно Каину, другие считали Сифа Спасителем, третьи спорили о Мельхиседе­ке*3, четвертые, точно следуя нищете апостольской, отказы­вались от собственности. Но в большинстве этих сект господ­ствовали учения, которые содержали в себе дуалистический элемент позднейшего катарства*4.

Под этим наименованием существовала секта еще в пер­вый век христианства, хотя система ее дошла до нас смутно и отрывочно. Катары (kataros — греческое «чистый»; латинс­кое — «пуританин») времени святого Августина называли так себя вследствие той чистоты жизни, которую они про­поведовали. Они восставали против любодеяния, брака, от­рицали необходимость покаяния (5). По имени Новата, вос­стававшего против перекрещения и принятия отступников, с учением которого первые катары представляли нечто сход­ное, их часто называли новатианами*5 и смешивали с этими последними6. Но из слов источников не видно, чтобы тог­дашние катары следовали основам системы альбигойского дуализма. Полагают, что эти первые катары или исчезли в IV столетии, или слились с донатистами*6. Тем не менее, разбросанные элементы позднейшего альбигойства можно проследить во множестве гностических и других сект эпохи, современной как веку языческих императоров, так и веку Исидора Севильского.

Верования в борьбу доброго и злого начала, восточная космогония и вместе с тем воздержание составляли в тог­дашних системах явления далеко не редкие.

Мы отмечали уже общие основы гностицизма. Они удер­живались во всех ответвлениях этой обширной системы, во всех созданиях ее последователей, положивших начало соб­ственным теориям. Каждый из них приносил с собою какое-либо новое понятие, что вместе послужило материалом для позднейшей мысли. Менандровцы, Василидовцы, Кердони-ане, Маркиониты и другие гностики, а также Архонтики не признавали мир созданием Бога*1; Валентин считал Христа прошедшим через святую Деву и не оскверненным — как вода проходит через канал; тогда как Карпократ и Павел Самосатский, напротив, развивали теорию о человечестве Христа. Татиане и Севериане запрещали пить вино, а Гераклитовцы отвергали брак7. В учении Оригена были также гностические понятия, следы влияния неоплатонической философии8. В своем сочинении «О началах» он допускает, что души чело­веческие первоначально принадлежали ангелам и в наказа­ние за грехи были заключены в плотские тела. Патрикиане же решительно утверждали, что плоть человеческая есть созда­ние дьявола*2 9. По их представлениям только тот может быть совершенным христианином, кто способен к самоумерщв­лению; они искали смерти и ненавидели жизнь. Эта ересь была особенно распространена в Нумидии и Мавритании.

Христиан первых веков волновала та же мысль, над разрешением которой бились дуалисты XII и XIII столетия и из-за которой они вызывали столько отвращения к себе у католических современников.

Бог, создавший вселенную и человека, всеблагой Бог, пол­ный любви к своим созданиям, — мог ли он быть виновником того зла, которое так обильно разлито по земле в людях; тех бед, которые ищут случая поглотить все живущее; тех препят­ствий, какие воздвигаются судьбой перед всем добрым?

В ответ на этот вопрос Коллуф, александрийский священник, прямо утверждал, что Бог никогда ничего злого не создавал 10. Противники указывали коллуфианам на тексты Библии: «Я образую свет и творю тьму, делаю мир и произвожу бед­ствия» 11, и также: «Бывает ли в городе бедствие, которое не Господь попустил бы?» 12 Коллуфиане же между тем могли ссылаться на место из книги Бытия о первых днях творения: «И увидел Бог все, что Он создал, и вот, хорошо весьма» (13).

В связи с подобными спорами появилась противопо­ложная теория. Другой пресвитер, Флорин (валентинианец), живший в конце II века, доказывал, что Бог создал только одно зло. Последователи учения Флорина, выходцы преимущественно из военного сословия (вот почему эти сектанты часто именовались «miles» — воины), отрица­ли, кроме того, суд и воскресение мертвых, рождение Христа от Девы и, следуя гностикам, считали плоть Хрис­та взятой из небесной Материи (14).

В их собраниях существовал обычай, совершенно сходный с тем, в котором, впрочем бездоказательно, католические пам­флетисты обвиняют альбигойских катаров и который по на­стоящее время совершается на чрезвычайных «радениях» од­ной из русских беспоповских сект, у так называемых «Людей Божьих»*1. Флориниане под конец собрания, в глубокую ночь, погасив огни, мужчины и женщины, без разбора возраста и родства, предавались свальному греху, думая исполнить завет Бога «растится и множится».

Впрочем, своей односторонностью противоположные мысли, высказанные Коллуфом и Флорином, не могли при­обрести большого числа последователей. Оба ересиарха, ви­димо, чуждались дуализма, хотя дальнейшее развитие их теорий непосредственно вело к этой мысли.

Получив таким образом раздробленное и извращенное понятие о Боге, последующие сектанты были недалеки оттого, чтобы в целях примирения и приобретения большей популяр­ности признать двух верховных существ, враждебных между собой и противоположных по своей сущности. Из множества бродивших идей, под непосредственным влиянием гностиков, составлялись последовательно учения манихеев, присциллиан, ариан, павликиан и позднее болгарских богомилов — тех сект, которые, с большей или меньшей вероятностью, разными авторитетными учеными признаются за непосредственных родоначальников позднейших альбигойцев дуалистичес-эго или, как мы называем, восточного направления.

Рассмотрим прежде всего историю развития верования альбигойских дуалистов, составлявших большинство между еретиками XIII столетия.

Корень этого учения лежит в степях Средней Азии, и Мани, может быть, являлся первым альбигойцем (15).

Манихеи

Чтобы обстоятельнее изучить судьбы альбигойских дуалистических идей с самого появления их в истории, надо подробнее познакомиться с последовательными система­ми манихейства.

Восточная и греческая философия заметно влияли на решение заманчивых и темных вопросов, встававших в пер­вые века христианства. Основателю манихейской секты от­крывалась возможность воспользоваться богатейшим мате­риалом, системами разнообразного характера.

Родившись в Индии, Мани большую часть жизни про­вел среди магов Персии, неоплатоников и гностиков Алек­сандрии. Из далекого Востока этот страстный эклектик, по­луязычник, полухристианин, полубрамин*1 принес с собой понятие о борьбе двух начал — демонов добра и зла. Он готов был верить в Ормузда и Аримана*2, как искренне верил в каббалу и магию. Посвятив себя всецело поприщу творца новой религии, он отказался от дел торговых, от своих бо­гатств и весь отдался христианскому богословию, греческой науке и еврейской каббале. Идеи Эмпедокла и Пифагора ; также оказали заметное влияние на его систему.

Мани считал себя призванным объяснить то, что доселе так противоположно толковалось, тем более что тогда, в конце III века, когда христианская религия готовилась стать религией государственной, было создано особенно много различных воззрений и систем. Он внимательно изучал каббалиста Скифиана, жившего при апостолах и скло­нявшегося к гностицизму. Учение Зороастра не могло во всей своей полноте удовлетворить Мани, который предпо­читал верования более древних магов.

Вообразив себя призванным свыше очистить помрачен­ное христианство, он назвался паранимосом (греческое — «утешителем»). Книги евреев и Евангелие христиан он су­дил с высоты собственной теософии. Он отвергал Ветхий Завет целиком, как творение божества второстепенного; Новый же он подвергнул критике и, откинув многое, со­ставил собственное Евангелие, которое после выдавал за посланное с неба. Он не всегда верил Откровению, пред­почитая философию классических мудрецов.

Из своей колыбели, из пределов Индии и Китая, Мани вынес пантеизм, который так присущ был всем гностичес­ким сектам. Он говорил, что не только причина и цель всего существования в Боге, но одинаковым образом и Бог при­сутствует везде. Все души равны между собой, а Бог присут­ствует во всех них, и такое одухотворение свойственно не только людям, но и животным, даже растения не лишены того. Но старый азиатский дуализм несколько искажал это благородное воззрение Платона. Повсюду на земле нельзя не видеть преобладания или добра или зла; примирение — это вымысел, в действительности его не существует. Добрые и злые существа враждебны уже с самого дня своего создания. Эта враждебность вечна, как вечна преемственность созда­ний, населяющих мир. Так как в добрых и злых явлениях, физических и духовных, нет ничего общего, то они должны происходить от двух различных корней, быть созданием двух божеств, двух великих духов: доброго и злого, Бога собствен­но и Сатаны, ему враждебного. У каждого из них есть свой Мир, оба они внутренне независимы, вечны и враги между собой, враги по самой природе своей.

Такого рода дуализм не ведет происхождения непос­редственно от Зороастра. В нем нет общего, хотя неведомо­го никому, отца мира, может быть, и благодетельного бо­жества (Зрван-Акарна, отец Ормузда и Аримана, согласно некоторым зороастрийским сочинениям), которому под­властны оба великих духа. Это объединяющее Существо Мани не признает, желая избегнуть трехначалия. Его чис­тый дуализм безусловен, как безусловен он был в школе древних магов, к которым принадлежал Мани, и убежде­ния которых он так решительно высказывал, поддержива­емый всеми гностиками Сирии.

Власть доброго Бога, толковал Мани, можно уподо­бить свету, злого — мраку; один царь правит всем чистым во вселенной, другой, царь тьмы, всем злым.

Между тем как по Зороастру Ариман, начало зла, есть худ­шая степень добра, наказанная сочетанием с материей, для Мани его Сатана есть непосредственное состояние материи. В ней все зло, и человек, скованный ею, только победой над ней, подвигами самоумерщвления, подавлением страстей, чувств, любви и ненависти получает надежду высвободиться из царства зла. Во всяком случае, Бог света должен быть выше Бога мрака, и врожденное этическое чувство подсказало твор­цу системы победу первого над вторым. Самая борьба совер­шается согласно теории Зороастра. Тут участвует и Мать Жиз­ни, которая призвана Богом охранять небо от слуг Сатаны и которая производит первое божественное существо, имеющее, таким образом, по своей природе родственную связь с вели­ким духом добра. Существо это, опираясь на средства пяти стихий (свет, воздух, воду, землю и огонь), борется с орудием тьмы, но безуспешно. Только внезапное содействие «живот­ворного духа», ниспосланного Богом, дарует ему победу, ког­да оно, истомленное, уже отчаивается в собственном спасе­нии и готово потерять в борьбе своего сына.

Здесь миф выходит на христианский путь, с той разни­цей, что роль Митры играет Христос. При помощи его, то есть чисто небесного света, князь тьмы творит первого чело­века, чье тело из земной материи, а разум из небесной. Имя ему «Адам» — он одинаково принадлежит двум богам; оба начала ведут в нем свою вечную борьбу. Но животворный дух, сотворив новую небесную материю, заставляет ее вытя­гивать и присоединять к себе родственные элементы из не­бесной материи, захваченной Сатаной. Это и есть вечное тя­готение материального человека к духовному совершенству, к освобождению из телесной темницы, из объятий дьявола. Душа первого человека уже готова была одолеть тело, когда демоны запретили ей касаться плодов знаменитого древа зна­ний; один из ангелов нашел средство устранить этот запрет, но час падения Адама уже был близок. Демоны, для его со­блазна, решили создать Еву; ее прелести увлекли Адама, и он совершил любовный акт, который опять отдалил его от совершенствования, уже достигнутого, и отдал во власть ма­терии и духа тьмы. Поэтому люди должны сторониться этих губительных чар и земных наслаждений, которые, обессили­вая их, делают неспособными к принятию духа. Высокое при­звание человека — в нравственной чистоте, вот почему иног­да манихеи называли себя катарами, то есть чистыми 16.

Земля, видимый мир, созданный Богом при посредстве животворного духа, должен был послужить ареной духовных подвигов первых людей, свидетелем их борьбы с телом. Ви­димый мир потому исполнен тех же противоположных эле­ментов, в нем — все степени истечения существ; из него должна постепенно извлекаться материя. Между тем грехи уве­личились, и искушения рода человеческого стали велики. Оставалось нанести решительный удар по князю тьмы. Бог света, ревнуя о торжестве своего царствия, решился сам идти на спасение рода человеческого. Тело его было лишь види­мое, призрачное. Христом, Мессией он назвался, чтобы ис­полнить давнишние ожидания евреев. Тогда, по словам Еван­гелия от Иоанна, «и свет во тьме светит, и тьма не объяла его» (17), — эта буквальность удачно соответствовала догматике манихеев. Князь тьмы, напуганный победами нового Освобо­дителя, устроил так, что евреи распяли его. Смерть Христа, хотя только видимая, послужила символом освобождения всех душ. Вместо тела Иисусова остался крест света, который есть логос гностиков, Христос католиков, жизнь, истина, благо.

Такому толкованию верили «непосвященные слушатели», как они назывались в общине; избранные же поднимались до идеального созерцания предметов. (Подобное деление было и у альбигойцев.) Избранным или совершенным предлагался и более тяжелый практически кодекс морали, сходный с пра­вилами сирийских гностиков и их суровым образом жизни. Очищение, освобождение от привязанностей земных, чис­тота и святость— цель бытия; такой человек после смерти вступает в царство луны, где в большом озере очищается в продолжение пятнадцати дней, — это небесное крещение во­дой. После этого душа очищается огнем в царстве солнца — это небесное крещение огнем. Допущенная до созерцания Ис­купителя, восседающего в солнце среди ангелов, душа дос­тигает верха блаженства; она свободна от тела. Но душа, еще не вполне очистившаяся, помраченная удовольствиями зем­ными, переходит в другое тело, дабы опять посвятить себя очищению, совершенствованию. Все души достойных при­званы со временем занять свое место в царстве добра, демо­ны же будут заключены в свои жилища, а материя, лишен­ная всякого света и постороннего влияния, будет превраще­на огнем в мертвую массу, и души, не высвободившиеся от мрака, будут приставлены охранять ее. Это — Плерома гнос­тиков*1, в которой Сатана не находит, однако, успокоения, какое давала ему система Зороастра*2.

Воскресения мертвых Мани не принимал и стоял на воззрениях дуализма. Однако он внес в свое учение мно­гое, непосредственно принадлежавшее христианству. С ним проповедовало двенадцать апостолов, семьдесят два епис­копа; у него были пресвитеры и диаконы для религиозного служения в различных местах.

Так были созданы манихейские богословие и Церковь, или, лучше, манихейская философская система. Пределы ее распространения были обширные, она с удивительной быс­тротой появилась на Востоке и Западе. Рядом с христианским воздвигался новый, манихейский молитвенный дом, и это было тогда, когда сама христианская религия еще не получи­ла права на звание государственной. Церковная внешность и ортодоксальные приемы способствовали распространению ма­нихейства. Подобно альбигойцам, манихейцы искусно умели пользоваться характером новых адептов, их ревностью к об­ряду, к букве. Поначалу они делали уступки, склоняя на свою сторону католиков евангельскими текстами, которые после начинали перетолковывать аллегорически. Будучи фи­лософами по убеждениям, они не отказывались от Креще­ния, но приводили его к простой обрядности и напоминали слова Спасителя: «Всякий, пьющий воду сию, возжаждет опять; А кто будет пить воду, которую Я дам ему, тот не будет жаждать вовек; но вода, которую Я дам ему, сделается в нем источником воды, текущей в жизнь вечную» (Еванге­лие от Иоанна, IV, 13—14). Под Причащением они подразу­мевали евангельское представление о духовном хлебе.

Основатель секты мученически погиб в 274 году от рук персидского царя, осужденный собором магов*1. Для по­зднейших поколений Мани стал человеком-легендой. Для своих последователей он был то Зороастром, то Буддой, то Митрой, то, наконец, Христом. Как увидим, влиянию его мыслей трудно будет определить пределы. Могущество его духа проявляется тем решительнее, тем замечательнее, что его система была плодом лишь личных, и исключи­тельно его, размышлений. Дуализм видоизменялся и раз­вивался в разные эпохи в результате самостоятельного твор­чества, но в первой и самой влиятельной своей манихейской форме он был делом одного ума. Гнозис сирийской школы дал Мани особенный авторитет на Востоке, утвер­див на Западе в следующем, четвертом, столетии дуализм его ученика, Присциллиана*2.

Присциллиане

Присциллиане опирались на догму египетского гности­цизма. Испанец родом, будущий аквилейский епископ, Присциллиан учился в школах Мемфиса и Киренаики. Там же он познакомился с теориями магов и Мани, подобно которому увлекся богатством и воображением восточной философии. Но в противоположность Мани он всегда хотел исходить из христианских понятий, но не мог избежать вли­яния теорий гностицизма и манихейства.

Первые свои мысли Присциллиан посеял между жен­щинами; тут удобнее всего было приобрести силу и под­держку. Скоро он собрал вокруг себя не только множество простых граждан, но и некоторых епископов. Центры его учения были в Испании и Аквитании (18). Он написал тогда множество сочинений, от которых теперь не сохранилось даже заглавий.

Известно, что при объяснении Нового Завета Присцил­лиан принимал апокрифы, вроде апостольских записок, в которых ученики задают Спасителю ряд вопросов. Из пер­сидской системы Мани присциллиане удержали понятия о борьбе добра и зла, Бога и Сатаны, но с тем отличием, что не давали статуса самостоятельного божества Ариману, делая его творением материи, согласно учению валентиниан, и от материи же производя ангелов и демонов. Другое главное от­личие — в создании видимого земного мира, который, по Присциллиану, выходит из рук не Бога, а сатаны. Земля уп­равляется, таким образом, духом тьмы и его ангелами, чем объясняются хаос и зло между людьми.

Все эти положения целиком вошли в космогонию край­них альбигойских дуалистов, сходство простирается от ре­лигиозных обрядов до понятий о человеческой душе.

Если в мире столько злых начал, то человек по присциллианам имеет более высокое происхождение. Его душа исхо­дит от Бога, она той же божественной субстанции и прежде появления в каком-либо человеческом теле пребывает в осо­бом небесном мире. Демоны зла соблазном выманивают ее от­туда, мрачные духи подхватывают ее, влекут по всем мытар­ствам звездным и земным, облекают ее в телесную оболочку и столько приобретают власти над нею, что заставляют ее впос­ледствии переменить несколько тел, если сразу она не могла приобрести умерщвлением страстей во плоти должной и со­вершенной чистоты. Только тогда душа может вернуться к Богу и утвердиться в царстве света или, точнее, как полагал При­сциллиан, в одной из звездных сфер.

Секта предлагает изучение астрономии, знаков зодиа­ка, так как приписывает звездам особенное влияние на тело человека и даже на каждую часть его. Того же требова­ла и каббала. Если души поселяются на звездах и имеют некоторую связь с ними, то изучение последних дает ос­нования судить о самой душе, об ее заслугах и страданиях. Так как материя заключает в себе губительное начало, то Христос не мог иметь ее, он не что иное, как то же Боже­ство, которое послало его, он предвечен и несотворен, он не есть второе лицо. Удаляться от материи должно каждое существо, которое ищет очищенного места на хорошей звезде. Поэтому строгая жизнь, воздержание от мяса и вина, посты, молитвы, целомудрие составляют основу нравствен­ности сектантов. Как флориниан, так и присциллиан про­тивники обвиняли в тайном разврате, но утверждать то нет достаточных оснований, публичная нравственность их была безукоризненна.

Католики жаловались на них за пародию святого таинства при Крещении и Причащении, где они произносили какие-то непонятные, мистические слова, подобно гностикам, а также на то, что у них женщины допускаются к системе публичного обучения, что строго запрещено соборами. Вообще еретики в этот век разложения западной империи представляли собой общество более образованное, более крепкое своей нравствен­ной силой. К ним часто обращались лучшие умы времени. Многие риторы, поэты, ученые, весьма знаменитые женщи­ны и, наконец, священники, епископы принадлежали к этой секте, блиставшей дарованиями и красноречием своих осно­вателей. Это учение было широко распространено в Испании и Галлии; Аквитания и Нарбоннская провинция скоро сдела­лись центром присциллианской ереси. Собственно манихеи не могли бы удерживать за собой такого количества последовате­лей, потому что не представляли христианской Церкви в стро­гом смысле этого слова.

Присциллиане на юге Галлии, а также и павликиане имели и то и другое. Их распространение было до того ши­роко, что скоро пришлось действовать против христиан Зо-роастра мерами строгости и соборами. В Сарагосе в 380 году и через пять лет в Бордо было осуждено учение Присцилли-ана. Император Максим, уступая настояниям святого Мар­тина, сам казнил присциллиан и приказал везде предавать еретиков казни в случае сопротивления (19).

Это были первые соборы против еретиков. Для тогдаш­них мечтателей и утопистов в религии, смотревших на бого­словский спор, как на вопрос исключительно философс­кий, такое административное и церковное преследование было неожиданным. Но эта новость послужила примером, которому стали подражать слишком часто. Из-за преследо­ваний еретики поспешили соединиться в более крепкие и дружные общества. Секта приняла таинственность обрядов и сделалась недоступной для непосвященных, тем заманчи­вее увлекая последних. До середины VI века она держится как отдельное и сильное вероисповедание, и только собор в Браге нанес решительный удар по ее существованию. Но, тем не менее, идеи присциллиан, так счастливо посеян­ные, нашли себе поддержку в скептицизме народного лангедокского характера. Эти идеи не исчезали а, обогатившись новым материалом, растили будущую, гораздо более силь­ную оппозицию альбигойцев.

Павликиане

Около того же времени в тот же Лангедок были занесены с Востока сходные воззрения павликиан — секты, родствен­ной сирийскому гностицизму, того же греческого происхож­дения, с теми же неоплатоническими началами, но потеряв­шей многое из манихейских преданий*1. Провансальские павликиане даже проклинали память знаменитых ересиархов древности, они предавали анафеме Скифиана, Будду и са­мого Мани (20). В Галлии они назывались публиканами. Они схо­дились с манихеями только в понятии о дуализме и борьбе начал, отвергая, подобно будущим вальденсам, всякий вне­шний культ, придавая Крещению и Причастию одно лишь обрядовое значение произнесением известных слов. У них не было иерархии, никакого следа церковной организации, как не будет ее у вальденсов. Подобно последним, они признава­ли брак, не отвергали мяса. Собственно, на павликианскую систему надо смотреть не иначе, как на ту уступку, которую сделал азиатский дуализм европейскому рационализму в хри­стианстве, как на первообраз будущих реформаторов XII сто­летия, смутно колебавшихся в вопросах веры и балансиро­вавших между рационализмом и христианским богословием.

Поэтому если павликиане и занимают место в общей истории альбигойцев, то было бы жестокой ошибкой про­изводить от них дуалистов альбигойских (катаров), хотя это делают даже такие представительные авторитеты, как Боссюэ, Риччини, Муратори, Мосгейм, Гиббон, наконец, не­которые историки ересей новейшего времени, такие, как Ган, русский исследователь духоборов Новицкий и англи­чанин Майтланд (21). Такую непоследовательность можно объяс­нить только недостаточностью разработки истории альби­гойцев. Дело в том, что из стремления объединить сектантов эти историки не хотели убедиться в двойственности религи­озного направления альбигойцев, из которых каждое не имело почти ничего общего с другим, хотя оба они жили вместе, объединенные общими материальными и духовны­ми интересами, а главное, единой опасностью, которая уг­рожала всякому уклонению от ортодоксии, установленной Отцами, канонами и соборами.

В отношении же догматическом поздние катары имели с павликианами столько же общего, сколько массилиане (от Массилии, Марселя), эти «полупелагиане»*1, названные так ; потому, что составляли исключительное достояние Прован­са, где появились в конце IV века с догматикой, развитой учеником Пелагия Кассианом и поддерживаемые марсельскими священниками и несколькими епископами Аквитании (22). Совершенно чуждые дуализма, массилиане стояли на католической почве и привносили лишь собственный взгляд на благодать, необходимость которой если не совсем отвергали, то, во всяком случае, придавали ей второстепенное значе­ние, содействующее человеку верующему. В манихейских обрядах упрекали только собственно пелагиан. Против массилиан же вооружились соборы в Арле и Лионе (475 г.), а аравзийский собор в 529 году наложил на них проклятие (23).

Ариане

Это было примерно в то время, когда в Азии и в Евро­пе, а особенно на Юге Галлии с невероятной силой рас­пространилось более влиятельное учение Ария, наводив­шее трепет на защитников православной Церкви. Ариан­ство крепко внедрилось в Гиенни, Лангедоке и Провансе, сделавшись там государственным вероисповеданием в эпо­ху падения Рима и вестготского владычества, оно предрас­положило целую страну к торжественному уклонению от правоверия и тем самым дало пример следующим поколе­ниям. Хотя знаменитый Арий, пресвитер Александрии, опирался более на односторонние выводы разума, чем на сокровища воображения, однако и он не смог избежать влияния со стороны гностических учений*2, восточная фи­лософия скрывается и в арианстве.

Последователи Зороастра и каббалы говорили о ряде су­ществ, эонов*3, истекающих одно из другого, они утвержда­ли, подобно Арию, что совершеннейший из эонов низошел в человека Иисуса после его крещения в Иордане.

Тонкой, едва заметной струей манихейство вливается в арианство, и восточная философия, преследуемая основа­телем этой обширнейшей из ересей, тем не менее, часто служит материалом для систематических построений Ария. У Ария, наконец, встречаются слова «Логос», «София»; у него Бог-Сын — чуть ли не демиург, создавший первых людей вместе с Духом, который позже содействовал ему в делах творения. Тонкости и трудности системы, отсутствие ясности и точности, особенно в определении субстанции Сына, — те же признаки гностицизма; эти стороны осо­бенно способствовали падению ереси. Арианские же собо­ры непрерывно проклинали своих собратьев по вере, если только они не сходились в философских тонкостях пони­мания Логоса, тогда как само это понимание давало воз­можность самым различным толкованиям, часто доходив­шим до обычных препираний, напоминавших состязания в школах Антиохии и Александрии и потому нередко укло­нявшихся в космогонию Востока и вымыслы магов.

Это обстоятельство и самостоятельность Сына, как бы равнозначного Отцу и потому в некоторой степени похо­жего на второго Бога дуалистов, давали возможность запо­дозрить непосредственную связь ариан с альбигойскими катарами*1.

Современнику альбигойской войны, английскому ле­тописцу Роджеру Говедену провансальские еретики прямо представлялись потомками ариан (24). Такими же они каза­лись знаменитому автору арианской церковной истории — Христофору Санду (25).

Но если в учении Ария скрывается гностический эле­мент, то далеко не в такой степени, чтобы без особенной натяжки он мог создать абсолютный дуализм, которым отличается главная ветвь катаров, и чтобы можно было находить какую-либо традицию, кроме косвенной, то есть той, какую оказывают на образование религиозных и фи­лософских систем события прошлого. В этом смысле ариан­ство заметно повлияло на альбигойских еретиков, хотя ари­ан, как отдельных сектантов, в XIII столетии в пределах Лангедока не существовало.

Из всех вероисповеданий, уже рассмотренных нами, наи­более широкое влияние на альбигойство оказали манихей­ство и присциллианство. В средние века многие безусловно верили в тождество религии Мани с либеральными воззре­ниями провансальцев. Так как это вопрос первой важности, то надо остановиться на свидетельствах источников об отно­шении манихейской системы к альбигойской.

Роже, епископ Шалонский, живший в середине XI века, пишет об убеждении альбигойцев, что Святой Дух передает­ся только через Мани и что ересиарх этот ниспослан самим Богом (26). По Экберту, писавшему памфлет на катаров, «секта эта несомненно берет начало от еретика Манихея» (27). В Ита­лии полагали, что манихейство никогда не прерывалось и по документам можно проследить историю мер против него от Льва Великого до Бонифация VIII, тем более что другого имени для дуалистов там не существовало. Альбигойство яв­лялось местным термином, вследствие ряда событий сделав­шимся родовым названием манихейской секты.

Под именем манихейства дуализм известен в постанов­лениях ряда пап. Мы знаем о мерах, принятых против манихеев папами Геласием (492—496 гг.), Симмахом (498— 514 гг.) и Гормиздом (514—523 гг.). Григорий Великий (590— 604 гг.) два раза указывал на них в своей переписке и пред­писывал епископам обращение еретиков в католичество. Столетие спустя то же повторяет Григорий II (715—731 гг.) в послании от 723 года к клиру и народу Тюрингии. В фа-мотах к трем итальянским епископам, Герберту Капуанскому от 978 года, одному из его преемников Атенульфу от 1032 года и Альфану Салернскому от 1066 года, напечатан­ных в «Священной Италии» Угелли, сектанты называются тем же манихейским именем (28).

Наконец, что всего важнее, сам Иннокентий III, искус­ный в богословии и церковной истории, считает катаров манихеями. В этом же был убежден также автор главнейшего источника в изучении альбигойской догмы — доминиканец, лично допрашивавший еретиков, страстно добивавшийся истины, основательно знавший учение альбигойцев, Моне­та Кремонский, написавший свою знаменитую книгу в са­мой середине XIII столетия. Он называет ее «Adversus Catharos et Waldense» («Против Катаров и Вальденсов»), отличая тем самым различные корни еретиков, но решительно признает манихеев за предшественников дуалистов, ему современных, замечая только, что и другие сектанты не остались без влия­ния на них манихейства (29).

Такое же убеждение возникло в Германии, что видно на примере упомянутого Экберта, писавшего после 1163 года и хорошо изучившего рейнских катаров. У Экберта видно даже намерение направить все свои тринадцать речей не­посредственно против Мани (30). Во французских хрониках, говоря про еретиков, всегда стараются указать на манихеев, как, например, делает в своих мемуарах аббат Гвиберт (31) и другие. Рауль Арденнский, капеллан аквитанских герцогов, в своих проповедях высказывает общее убеждение о проис­хождении окружных еретиков (32). На рейнском соборе 1157 года за альбигойцами утверждено наименование манихеев (33).

Наконец, французский памфлетист, доминиканец Стефан Бурбон, или Бельвиль, инквизитор, действовавший около 1250—1260 годов, в своем сочинении о семи дарах святого Духа говорит, что он старался по возможности точнее изло­жить заблуждение сектантов и пришел к убеждению, что Мани оказал главное влияние на содержание секты (34).

Испанский инквизитор Лука Тюиский, яростно пре­следовавший катаров в Галиции, во второй части своего сочинения об Исидоре Севильском, рассказывая тоном памфлетиста много интересных подробностей о катарах, главным образом он производит их от манихеев (35).

Рим долго был убежден в том и в позднейшее время.

В новой литературе ученый издатель Монеты, Риччини, столько же влияния на альбигойских катаров приписывает Мани, сколько и Присциллиану, но больше родства он на­ходит с манихеями. Французские ученые не проводят глубо­кой параллели и, не утруждаясь полным изложением той и другой системы, ограничиваются указанием видимого сход­ства. Но такие немецкие исследователи, как Гизелер, Ган, Баур, склоняются на сторону непосредственного влияния манихейства на альбигойскую ересь.

Что касается преимущественного влияния присцилли-анства, черты подобия альбигойцев которому мы имели слу­чай отметить, то в его пользу если и нет указаний источни­ков, мало вникавших в догматические подробности ересей, то имеются суждения таких ко