Аплодисменты педофилу Страшное предательство Церкви Кто же испорчен

После землетрясения огонь, но не в огне Господь; после огня веяние тихого ветра.

(3 Цар 19:12)

Первые выходные марта 2002 года я узнал два интересных факта. Первый: кардинал Лос-Анджелесский Роджер Махони негласно запретил в служении нескольких (от 6 до 12) священников, в прошлом у которых имелись подтвержденные случаи сексуальных преступлений. Среди лишенных сана — двое священников, осужденных за развращение малолетних, однако продолжавших служить, и еще один, который за несколько лет до того признался кардиналу, что растлил двух мальчиков — после чего продолжил растлевать других.

И второй: епископ Оранжский Тод Б. Браун распорядился, чтобы священник из городка Ранчо-Санта-Маргарита, признавшийся в растлении мальчика, покинул свой пост, и в это воскресенье, на службе в церкви Святого Франциска Соланского, священник Майкл Печарич объявит о своей отставке. Чиновники диоцеза, в духе новоприобретенной открытости, приглашали меня посетить службу, а затем присутствовать на «исцелительной» встрече с прихожанами.

До сих пор я полагал, что в диоцезах Лос-Анджелес и Оранж священников-насильников не осталось. Ведь еще больше полугода назад, в ходе соглашения с Райаном Ди Марией, кардинал Махони и епископ Браун пообещали от них всех избавиться! Как выяснилось, я был наивен. Более чем любопытно, что прелаты решились расстаться с педофилами не раньше, чем в двери их епархий постучался секс-скандал национального масштаба. Все новые и новые жертвы заявляли о себе — и диоцезы поспешили избавиться от известных им насильников, не дожидаясь, пока какой-нибудь пострадавший или журналист обвинит их в том, что, позволяя священникам-извращенцам служить, они нарушают условия сделки. Увы, в этом случае — как и во многих других, о которых мне случалось писать, — не следовало верить «Божьим людям» на слово.

***

3 марта 2002 года, теплым солнечным днем, я вошел в элегантную, в стиле испанской миссии, церковь в Ранчо-Санта-Маргарита, чтобы посмотреть, как диоцез Оранж избавляется от отца Майкла Печарича.

Церковь была полна: здесь собралось несколько сотен католиков. Отец Майк — так называли его прихожане — стоял перед своей паствой, которую возглавлял более десятилетия. Он зачитал краткое заявление. 19 лет назад он согрешил — «нарушил личные границы подростка». (Позже выяснилось, что на самом деле его обвиняли в сексуальных преступлениях по отношению к нескольким детям, и диоцез об этом прекрасно знал.)

Сейчас в диоцезе введена политика нулевой терпимости, и его принуждают выйти в отставку. В этом заявлении священник представал настоящим мучеником: его гонят прочь из церкви за одну-единственную ошибку, всего лишь за какое-то «нарушение границ», к тому же происшедшее почти двадцать лет назад! Печарич умолк, и в церкви воцарилось потрясенное молчание. Несколько женщин полезли в сумочки за носовыми платками. Отец Майк вышел из церкви, и прихожане, поднявшись с мест, проводили его аплодисментами.

Далеко не сразу я начал понимать, что эти люди — тоже жертвы. Много лет отец Майк был их духовным наставником, крестил их, венчал и хоронил. Он принимал у них исповедь, к нему они шли за советом. Приглашали его к себе в гости. У них просто не укладывалось в голове, что отец Майк, которого они знают и любят, — растлитель детей.

Услышав аплодисменты, я сперва не поверил своим ушам. Стоячая овация?! Да ведь этот священник только что признался, пусть и в очень расплывчатых выражениях, что развратил ребенка! А чиновники из диоцеза уже давно об этом знали и не позаботились сообщить об этом прихожанам церкви Святого Франциска, безбоязненно оставлявшим детей на попечение пастора! Как отец, я чувствовал гнев и отвращение. Представьте: учитель из школы, где учатся ваши дети, обожаемый детьми и уважаемый их родителями, вдруг признается, что однажды растлил ребенка и что руководство школы все это время было в курсе дела, однако не уволило его, не сообщило в полицию, не побеспокоилось даже предупредить родителей! Вы станете защищать такого учителя? Или ужаснетесь тому, что сексуальный хищник работал с вашими детьми, имел к ним свободныйдоступ, пользовался у них любовью и доверием, а вы даже ни о чем не знали? Думаю, случись такое — родители добились бы и увольнения директора школы, и возбуждения против него уголовного дела за укрывательство преступления и пособничество преступнику.

После службы я вместе с прихожанами направился в новое, недавно отстроенное здание для приходских собраний. Здесь работники диоцеза собирались провести «исцелительную встречу»: дать людям высказаться и ответить на их вопросы. Я сел в заднем ряду. Несколько прихожан, кипя от ярости, забросали представителей диоцеза вопросами о том, почему, если священник согрешил 19 лет назад, а церковные власти узнали об этом в 1996 году, наказывают его только сейчас! Возмущал их не грех отца Майка, а его смещение. Другие требовали объяснить, почему церковные власти уверены, что отец Майк действительно совершил преступление. Ответ: он сам признался.

Скоро разговор перешел на то, чем может приход вознаградить отца Майка за «незаслуженную» обиду. Кто-то предложил назвать новый дом приходских собраний его именем. Другие поддержали. Я озирался кругом, спрашивая себя: неужели мне одному кажется, что все это какое-то безумие? Встретился взглядом с человеком, стоявшим у боковой двери. Крупный, мускулистый мужчина с короткой стрижкой, по виду военный или полицейский. Гневно сжав губы, переводил он взгляд с одного на другого защитника Майкла Печарича. Я видел, как на шее у него вздуваются жилы. Наконец он вскричал:

— Остановитесь и подумайте о том, кого вы ставите на пьедестал!

Прихожане умолкли. Суровым и гневным тоном незнакомец объяснил, что служит помощником шерифа и не раз расследовал случаи сексуального насилия над детьми. Крайне редко случается, сказал он, чтобы педофил ограничился одной жертвой! И почему, спрашивается, никто, кроме него, не возмущен тем, что правду об отце Майке им сообщили только сейчас? Он сам много раз оставлял детей в церкви, не подозревая, что за ними присматривает педофил! Как посмела церковь скрыть это от родителей? В заключение своей речи он спросил, почему ни один человек здесь ни словом не упомянул жертву преступления? Почему все сочувствие досталось преступнику? С этими словами он развернулся и вышел.

Я сунул блокнот в карман и, вскочив, хотел бежать за ним, чтобы получить разрешение его процитировать. Но в этот момент из первого ряда поднялась женщина и крикнула:

— А у меня есть еще более важный вопрос!

«Так-так, становится жарко! Надо послушать!» —

сказал я себе и остался на месте.

И вдруг она повернулась и ткнула пальцем в меня:

— Что здесь делает репортер из «Таймс»?!

Понятия не имею, откуда она меня знала; но после этих слов гнев толпы прихожан, за неимением лучшего, обратился на меня. Люди вопили и махали руками. Я быстро сказал, что с удовольствием объясню, что здесь делаю и кто меня пригласил, но сперва мне нужно переговорить с джентльменом, который только что вышел. После этого обязательно вернусь.

Я выбежал за дверь и поймал полицейского во дворе. Он вежливо объяснил, что не может дать мне интервью — это запрещено служебными инструкциями. Я пошел назад, но в дом собраний войти не смог — дорогу мне преградила шеренга разъяренных католиков. Они орали, что мне здесь делать нечего. Я ответил: меня пригласил епископ. Они кричали, что эта история — не для газетных новостей. Я возразил, что католический приход, насчитывающий более четырех тысяч семей, по-видимому, крупнейшая и самая влиятельная организация в городе, а отец Майк — один из известнейших жителей Ранчо-Санта-Маргарита; следовательно, этому сюжету по любым стандартам самое место в новостях. Они вопили, что, если я опубликую статью, это разрушит жизнь отца Майка, а я отвечал, что отец Майк сам разрушил свою жизнь, когда растлил мальчика. На это они отвечали: они уверены, что он согрешил только один раз, а после этого двадцать лет жил примерной жизнью!

— Думаю, мы приняли уход отца Майка так близко к сердцу из-за того, что преступление, в котором он виновен, было совершено девятнадцать лет назад, — объяснила мне одна прихожанка. — На мой взгляд, с тех пор он совершенно изменился. Он стал другим человеком, и наши дети были с ним в полной безопасности!

На это я ответил: надеюсь, что она права — однако, по моему опыту, одной жертвой педофилы не ограничиваются. Могу спорить на что угодно, что завтра у меня зазвонит телефон и новая, неизвестная прежде жертва отца Печарича поведает мне свою историю. Так бывает всегда. (И действительно, на следующий день так и произошло.)

Мы спорили до хрипоты. Под конец многочасового разговора гнев сменился скорбью. Я возвращался на работу с тяжелой головной болью, мучимый вопросами, на которые не находил ответа. Возможно ли преобразить церковь, прихожане которой инстинктивно становятся на защиту священников-насильников, а не изнасилованных детей? Ведь реакция людей из церкви Святого Франциска типична. Я разговаривал с жертвами насилия, которых собственные родители обвиняли в том, что они «сами соблазнили» священника. Видел, как католики кричат на жертв насилия, стоящих с плакатами возле церквей, бранят их, даже плюют в их сторону. Знал, что члены приходов порой находят для священников-насильников новую работу, даже предлагают взять их на поруки. Читал письма священников и прихожан к епископам и судьям — хвалебные оды священникам-насильникам и мольбы смягчить им наказание.

Коллега одного священника, осужденного за 46 эпизодов сексуального насилия, писал судье: «Наш труд требует участия во всех сторонах жизни прихожан. В эпоху, когда простой обмен знаками привязанности, даже в самых интимных отношениях, сделался музейной редкостью, близость священника со своими прихожанами влечет за собой серьезный риск: эти отношения могут быть неправильно истолкованы всеми их участниками, включая и самого священника». Автор этого письма, Хайме Сото, сейчас епископ Сакраменто и восходящая звезда в Католической церкви.

Реакция прихожан ясно показывала, сколь жаждем мы все духовного руководства. Нам хочется найти хороших людей, с которых можно брать пример, следовать их советам — и даже их обожествлять. Удобно и утешительно верить, что есть люди, которые лучше и святее нас, и все, что от нас требуется, — их слушаться. Бог — лишь крайний пример такого «святого руководителя».

Но когда разражается секс-скандал, эта жажда подчинения оказывается гибельной.

До Пасхи оставалось чуть больше недели, и я не понимал, что делать. На то, чтобы стать католиком, я потратил год. Успел и многое узнать о церкви, и ее полюбить. Но как присоединиться к церкви сейчас? После всех этих разоблачений? Быть может, об этом стоило поговорить с отцом Винсентом или с моим наставником; однако я боялся их разочаровать и омрачить для них святейшую неделю церковного года. Все на курсах нетерпеливо ожидали великого дня, готовились к праздничному застолью, угощениям и подаркам, и я не хотел бросать тень на нашу группу. Кроме того, легко было предсказать, что они ответят: «Человеческая греховность заслонила от тебя церковь Божью», а меня такой ответ больше не устраивал. Я просто не хотел вступать в организацию, вожди которой настолько далеки от современного мира, что неспособны на поступок, очевидный и естественный для любого из нас — не звонят в полицию, узнав, что на них работает маньяк!

Я обратился за советом к знакомому журналисту, много лет проработавшему в католическом еженедельнике «Нэшнл Католик Репортер». Меня восхищали его статьи: в них виделся глубоко верующий католик и благородный человек. Несколько раз мы с ним обменивались электронными письмами по рабочим вопросам.

Мне не к кому было обратиться — и я положился на пашу заочную дружбу. Описал свое положение — на пороге Католической церкви, в буре скандала; признался, что не знаю, что делать, и рассчитываю на его совет. На следующий день я получил ответ.

...Понимаю Ваши чувства и сочувствую Вам.

Порой я спрашиваю себя, какого черта все это не брошу... Но все церкви, и особенно наша, как магнит, тянут к себе хороших людей, заслуживающих защиты от испорченности сильных мира сего - традиционной испорченности, существующей везде, где есть власть и подчинение.

Те люди, что [составляют] сообщество, которое мы называем церковью, что вместе формируют церковь - если злу не удается их испортить, - излучают добро. Эти скромные лучи добра, исходящие от наших дел и от нас самих, и есть . то, ради чего пришел на землю Иисус, то, чего хочет от нас Бог.

В поколениях католиков, требующих реформ, мне порой видится сходство с поколениями квакеров, сражавшихся с рабством. Они жили и умирали, не зная, сумеют ли победить, будет ли рабство отменено. Знали только, что за это стоит бороться.

На том же стою и я.

Христианам не дана заповедь всегда побеждать. Им дана заповедь действовать. Грех - это бездействие. А победим мы или нет - решать Богу. ...Конечно, все это страшное упрощение. Но что поделать - у меня вера крестьянина, а не интеллектуала.

Да, и не переживайте о том, что не объявите себя католиком к этой Пасхе или к какой-нибудь следующей. То, что происходит с Вашей душой, касается только Вас и Бога. А все остальное - просто формальность, пусть и приятная.

Пусть все произойдет так и тогда, как и когда должно произойти.

Его совет помог мне расслабиться. На принятие решения оставалась еще неделя: что ж, решу так, как подскажет мне сердце. В конце концов, это не последняя Пасха.

В Страстную Пятницу я понял, что не буду проходить обращение. Присоединяться к Католической церкви в то время, как вокруг нее бушует скандал, казалось мне лицемерием. Хуже того: тем самым я как минимум символически встал бы на сторону насильников — против их жертв, истерзанных людей, многие из которых признавались, что страшнее всего были для них не злодеяния священников, а предательство церкви.

Присоединение к церкви представлялось мне торжественным, но радостным ритуалом, вроде венчания. В сущности, так оно и было — я собирался вступить в брак с Католической церковью. Но в такие отношения надо вступать с открытыми глазами, без сомнений и без недомолвок.

Я рассказал о своем решении жене. Она ответила, что понимает меня. Позвонил своему наставнику и вывалил на него эту новость. Он тоже сказал, что понимает, но в голосе его звучало разочарование. Я восхищался этим человеком и не хотел, чтобы он чувствовал вину за то, что не сумел привести меня в церковь. Он все делал правильно. Я сказал — и в то время действительно в это верил, — что обязательно вернусь. Стану членом церкви, как только почувствую, что к этому готов. Может быть, на следующем пасхальном бдении. Но сейчас неподходящее время, и мое сердце этому противится.

Таков был мой первый мучительный выбор на пути прочь от Бога. Суть выбора была всегда одна: оставаться с верой — или принять правду. В то время я этого не понимал; но отказ стать католиком был первым зримым знаком того, что я теряю веру. Однако сама эта мысль была так отвратительна и страшна, грозила так перевернуть всю мою жизнь, что еще много времени прошло, прежде чем я решился признаться в этом хотя бы самому себе.

Через несколько дней наступила Пасха — и впервые за двенадцать лет я встретил ее дома.

Несколько месяцев спустя я заметил, что хожу в церковь все реже и реже. Поначалу говорил себе: это из-за занятости на работе и дома. Но дело было не в этом. Прежде, что бы ни случилось, я выкраивал время для посещения церкви хотя бы раз в неделю. Теперь ходил туда, только если не случалось других дел. Чаще всего мне просто страшно не хотелось туда идти. Я мечтал хотя бы на выходных отдохнуть от того, о чем писал больше сорока часов в неделю.

Мальчишки были только довольны тем, что по вечерам в субботу и по утрам в воскресенье теперь могут заниматься своими делами. Правда, старшие по-прежнему раз в неделю ходили на популярную молодежную программу в пресвитерианской церкви Святого Андрея — подозреваю, в основном потому, что там было много девочек. Моя жена тщетно пыталась совместить идеализированное представление о Католической церкви, вынесенное из детских лет, с той картиной, что представала в моих репортажах. То, что мы больше не ходим в церковь, ее тоже только порадовало.

Скоро я совсем перестал там появляться. Честно говоря, я погрузился в депрессию. Мой долгий медовый месяц с христианством был окончен, и непонятно было, что придет ему на смену. Я по-прежнему ежедневно молился и читал Библию, но теперь без всякой охоты — мне приходилось себя заставлять. Начал два раза в неделю хо-дать к психотерапевту. В то время религия была не единственной моей проблемой. После 14-летней совместной жизни наш брак дал трещину. В Католическую церковь я стремился еще и для того, чтобы мы с Грир стали мужем и женой «в очах Божьих». И вдруг Грир сообщила, что не хочет со мной венчаться, даже если я стану католиком. На самом деле она хочет со мной разойтись. Неразрешенные проблемы наших отношений, в особенности их нелегкое начало, давят на нее, и она больше не может делать вид, что у нас все в порядке. Мы получили тот же урок, что и Католическая церковь: нельзя вечно скрывать истину. Рано или поздно она выйдет наружу. Никто из нас не хотел расставаться с детьми, поэтому мы продолжали жить в одном доме, но спали теперь в разных спальнях. Не будь ребят, нашему браку пришел бы конец. Но ни Грир, ни я не представляли себе жизни без наших мальчишек. И мы решили сделать все возможное, чтобы сохранить наш брак. Христианство может быть формой самопомощи, но теперь мы начали понимать, что можем и сами себе помочь. Это потребовало долгих месяцев работы, на семейную терапию ушли почти все наши сбережения, но в конце концов благодаря прежде всего чудесному психотерапевту буря утихла.

Решились проблемы с любовью — но не с верой. Здесь все становилось только хуже. Стоило мне побороть одно сомнение, как пара новых выскакивала ему на смену. Я злился на Бога, превращающего веру в «угадайку». Почему Бог обращается со мной хуже, чем я со своими сыновьями? Им я даю прямые ответы, четкие, понятные правила — и безмерную любовь. В наших отношениях практически нет загадок; им не приходится напрягаться, чтобы расслышать «тихое веяние». Почему же Бог заставляет нас угадывать, как слышать Его, как Его любить, как лучше всего Ему служить? Почему здесь открывается такой простор для интерпретаций?

Меня все сильнее смущало, что христианские организации — те, которыми якобы руководит сам Бог, — часто оказываются испорченнее своих светских «собратьев». Если церкви и вправду исполнены и направляемы Святым Духом, не должны ли они быть чище, нравственнее правительств и корпораций? Оказывается, как правило, это совсем не так. Я начал понимать, что религиозные институты более светских подвержены порче, поскольку полагаются на Бога, а не на человеческие методы управления и контроля. И в таких иерархических системах, как Католическая церковь, и в более открытых структурах, каковы многие протестантские церкви, ответы на молитвы или желания Божьи воспринимаются исключительно через человеческую интерпретацию, легко искажаемую эгоистичными и греховными потребностями. Это ярко проявляется в факте, который часто называют величайшим соблазном веры — в отсутствии единства у христиан.

Незадолго до смерти Иисус молился: «Да будут все едино, как Ты, Отче, во Мне, и Я в Тебе, так и они да будут в Нас едино, — да уверует мир, что Ты послал Меня. И славу, которую Ты дал Мне, Я дал им: да будут едино, как Мы едино. Я в них, и Ты во Мне; да будут совершены воедино, и да познает мир, что Ты послал Меня и возлюбил их, как возлюбил Меня» (Ин 17:21-23).

Уже почти тысячелетие конклав кардиналов Римско-католической церкви, повинуясь молитвам и Духу Святому, избирает пап. Некоторые из них впоследствии были прославлены как святые; но другие оказались убийцами (папа Иоанн XII), садистами (папа Урбан VI), прелюбодеями (их так много, что и не перечислишь). Если бы кардиналы чуть меньше полагались на веру и чуть больше, например, на демократические избирательные принципы, быть может, список печально известных пап был бы короче? А если бы не слепая вера в то, что каждый папа поставлен на пост руководителя церкви лично Господом Богом, порочных пап можно было бы смещать и заменять новыми.

В протестантском мире испорченность часто проникает в церкви под видом воли Божьей — то есть в результате веры паствы или собрания старейшин в то, что у их пасторов имеется прямая связь с Богом. Лишь немногие церкви понимают, что одной воли Божьей недостаточно, и «подстраховывают» ее жесткими правилами, основанными на здравом смысле и снижающими вероятность грехопадения.

До сих пор, когда мне, христианину, являлись сомнения в вере, я быстро от них избавлялся — молитвой, чтением христианских книг или просто тем, что старался о них не думать. Но теперь сомнения атаковали меня со всех сторон и цеплялись за меня, словно липучка. Освободиться от них не удавалось.

Восстановите Церковь мою