Глава VII. На высоте совершенства

Плодом столь долгих и чрезвычайных подвигов преподобного было бесстрастие, а оно, в свою очередь, является путем к вселению Духа Святого в сердце человека.

“Кто сподобился быть в сем устроении, т.е. бесстрастии, – говорит епископ Феофан, затворник Вышенский, – тот еще здесь, облеченный бренною плотию, бывает храмом живого Бога, Который руководит и наставляет его во всех словах, делах и помыслах, и он, по причине внутреннего просвещения, познает волю Господню, как бы слыша некоторый глас”.

“И вот, наконец, Богообщение и Боговселение – последняя цель искания духа человеческого, когда он бывает в Боге и Бог в нем. Исполняется, наконец, благоволение Господа и молитва Его, чтобы, как Он в Отце и Отец в Нем, так и всякий верующий едино был с Ним (Ин.17,21)... Таковые суть – Храм Божий (1Кор.3,16), и Дух Божий живет в них” (Рим.8,9).

“Достигшие сего суть таинники Божии, и состояние их есть то же, что состояние апостолов”.

“Богоявление же является источником множества других благодатных даров, и первое всего – пламенной любви, по коей они с дерзновением удостоверяют: кто нас разлучит от Бога?” (Рим.8,35).

“А любовь есть подательница пророчества, причина чудотворений, бездна просвещения, источник огня Божественного”.

“Поелику такое состояние есть плод безмолвия, когда проходят его с разумом, то не все безмолвники оставляются в безмолвии навсегда. Достигающие чрез безмолвие бесстрастия и чрез то удостоивающиеся преискреннего Богообщения и Боговселения, изводятся оттуда на служение ищущим спасения и служения им, просвещая, руководя, чудодействуя. И Антонию Великому, как Иоанну в пустыне, глас был в его безмолвии, изведший его на труды руководства других по пути спасения, и всем известны плоды трудов его. То же было и со многими другими”.

Это же самое теперь увидим мы и на богоносном Серафиме. Читая эти слова Затворника, подумаешь, будто они были списаны с живого лика преподобного, а между тем, они взяты с творений великих подвижников духа: святого Иоанна Лествичника (гл.29 и 30), святого Исаака Сирина (стр.138 и др.) и Добротолюбия (III, V).

Это дивное единство есть не только очевидное свидетельство об едином одушевляющем святых Пресвятом Духе Божием, но, безусловно, несомненное удостоверение правильности духовного пути всемирного светильника о.Серафима.

“Выше сего состояния апостольского мы не знаем на земле. Здесь и конец обозрению порядка Богоугодной жизни?”.

К этому концу, заключительному совершенству, и вызван был теперь “батюшка”... И понятно, что с этого периода к нему особенно стало применимо это теплое и нежное слово отца родного, близкого “батюшки”... Началось отеческое духовное руководство.

Первый раз двери монастырского затвора отворились почти тотчас после отказа преподобного принять епископа Иону.

Может быть, не успел еще Владыка возвратиться в свой епархиальный город Тамбов, как оттуда же выехал в Саров правитель губернии Александр Михайлович Безобразов со своей женой.

Это было в сентябре 1813 года. Прибыв в обитель и помолившись в храме, муж и жена направились к келье преподобного. У сопровождавших губернатора и губернаторшу монахов не было надежды, чтобы миряне увидели старца: ведь он только недавно ответил молчаливым отказом даже монаху, архиерею своему. Но неожиданно случилось иное. Когда посетители подошли к келье о.Серафима, он сам отворил им дверь и молча благословил их.

Строгий затвор кончился. Почему поступил так преподобный, остается для нас тайною. Несомненно лишь, что батюшка действовал так по Божьей воле, которую он умел узнавать внутренним взором.

“Достигшие совершенства, – говорит епископ Феофан Затворник, – слышат Божий глас явно в душе своей. На них начинается сбываться слово Господа: Когда же приидет Он, Дух истины, то наставит вас на всякую истину (Ин.16,13). И апостол Иоанн так же пишет: “...помазание (от Духа) в вас пребывает, и вы не имеете нужды, чтобы кто учил вас, но как самое сие помазание учит вас всему, и оно истинно и неложно, то, чему оно научило вас, в том пребывайте (1Ин.2,27)”.

Впрочем, в Житии преподобного (Дивеевского издания) говорится, что святому Серафиму и на этот раз явилась Божия Матерь в сопровождении Онуфрия Великого и Петра Афонского и повелела не скрывать себя больше, а служить людям. С этого времени двери затворника сделались открытыми для всех. Началось старчество.

К сожалению, большинство записанных показаний относятся к позднейшему времени, к 1825 году, т.е. когда он оставил уже затвор совсем. Но это не имеет существенного значения, и мы соберем более ценные его наставления, хотя данные им в разное время и в разных местах.

Сначала же опишем со слов очевидцев обстановку его кельи и способ приема посетителей. Вот что сообщает генерал Отрощенков, посетивший преподобного по пути в Москву:

“...По благоговейному расположению своего духа, отчасти и по любопытству, а более всего по настоятельной просьбе жены моей, Натальи Михайловны, я решился заехать в Саров и поклониться преподобному затворнику”. После ранней обедни он с женою в сопровождении монаха направился к келье о.Серафима.

“Ключ от общей двери (коридора) был у монаха, ведшего нас, ибо затворник никуда из своей комнаты, и даже в церковь, не выходил. Отворив эту дверь, вожатый наш, подойдя к двери затворника, сотворил приветственную молитву, потом еще повторил ее два раза с прибавлением, что проезжающие хотят видеть о.Серафима, но ответа также не получил и сказал: “Не угодно ли вам самим отозваться?” Я отвечал, что не знаю, как должно отозваться. “Скажите просто: Христос воскресе, отец Серафим”. (Тогда была неделя святого Воскресения.) Я подошел к двери и сказал то приветствие, но также ответа не получил. Я обратился к жене, которая держала в руках дары (свечи, масло и красное вино) и от благоговейного чувства дрожала, сильно кашляя (она была в первой половине беременности). Она сказала громко: “Ну, друг мой, знать, мы много напроказничали, что не хочет нас принять святой муж. Оставим же наш дар и с сожалением отправимся в наш путь”. Мы уже хотели было идти, как вдруг отворилась дверь кельи затворника, и он, стоя в белой власянице, подал нам пальцем знак идти к нему.

С первого взгляда на него объяло меня благоговейное к нему чувство. Он показался мне ангелом, жителем небесным: лицо белое, как ярый воск... глаза небесного цвета, волосы белые спускались до плеч... Мы вошли в его келью, и он тотчас затворил дверь и накинул крючок.

С прохода, с левой стороны, стояли кувшин и бутылки разной величины, пустые, с маслом и вином, а тут же – большая оловянная чаша с ложкой такого же металла, на левой стороне, к стене, навалены камни разной величины, с правой – поленья дров, и над ними, на жердочке, висели разные старые рубища, в переднем углу, на деревянной полочке стоял образ Божией Матери [11], и пред ним теплилась лампадка. Окошки (2) были двойные и забросаны разным рубищем между рам до верхних стекол. При всей тесноте и неопрятности в маленькой этой комнатке воздух был совершенно чистый. От дверей к образу была только маленькая дорожка. Но где затворник спал – места не было видно [12].

Затворив двери, он сказал нам: “Молитесь Богу! А ты, – обращаясь к жене, – зажги и поставь свечу пред образом”. Но она так дрожала, что свечи не могла прилепить.

– Ну, оставь, я поставлю сам.

После этого о.Серафим достал из-под лавочки бутылку с вином, влил несколько в чашу, потом влил воды, положил туда несколько сухариков, взял ложечку и сказал: “Говорите за мною”. Продиктовал исповедную молитву и начал нас угощать, давая то тому, то другому ложечкою. Вино было так кисло, что и вода не смягчала кислоты.

Жена мне шепнула, что она не может потреблять этого, потому что очень кисло. Муж передал, добавив: “Она нездорова”. “Знаю, – отвечал старец, – для того я и даю ей, чтобы была здорова”. Дав нам по три раза, сказал: “Поцелуйтесь”. Мы исполнили это. Тогда он, поворотясь ко мне, сказал: “Ты в тесных обстоятельствах, ты печален. Но помолись Богу и не скорби – он скоро тебя утешит”. После сего он завернул несколько сухариков в бумажку и подал мне. Но я сказал ему: “Святой Отец! У меня есть много знакомых, которые заочно вас знают и будут очень рады, если я доставлю им полученных сухариков”. Он улыбнулся и прибавил сухарей, поблагодарив нас, что мы его навестили, и отпустил с благословением.

Слова, сказанные им мне и жене моей, оправдались: того же дня прекратились у ней кашель и рвота, а по прибытии в город Рязань я получил 5000 рублей денег, пожалованных мне Императором Александром I за смотр при городе Пензе”.

Или вот другие записи генерала Галкина-Враского с новыми умилительными подробностями:

“Будучи офицером, я посетил Саровскую пустынь и отправился по примеру других богомольцев за благословением к преподобному о.Серафиму. В коридоре его кельи холод был страшный, а я в военной шинельке дрожал от холода. Келейник его сказал, что у о.Серафима в настоящее время находится монах и он с ним беседует. А я, стоя в коридоре, молился Пресвятой Богородице. Дверь отворилась, монах вышел. И через несколько минут о.Серафим отворил дверь и сказал: “Какую радость Бог мне дает!” Ввел он меня в свою келью, а так как она была заставлена разными вещами, то он посадил меня на порог своей кельи, а сам сел на пол против меня, держа мою руку, и ласково со мной говорил, даже целовал мою руку, вот какая у него была любовь к ближним. Я, сидя против него, находился в каком-то необыкновенном восторге”.

После долгих разговоров зашла речь о грудной болезни посетителя. Отец Серафим дал ему выпить деревянного масла. Болезнь кончилась навсегда.

Еще случай. Симбирская помещица Елизавета Николаевна Пазухина, посетив о.Серафима, хотела у него исповедоваться, но монах Дамаскин объяснил ей, что за многолюдством посетителей это решительно неудобоисполнимо. Однако она всю ночь готовилась к исповеди у батюшки и просила об этом у Бога.

“Утром, на другой день, – сообщает она, – я отправилась к нему. И когда слуга мой отворил дверь в сени его кельи, я увидела старца подле гроба. Увидев меня, он встал и ввел в свою келью, приказал перекреститься и трижды давал мне пить святой воды, сам поднося ее к губам моим, потом спросил мой платок. Я подала ему конец шали, которая была на мне, и он насыпал туда пригоршню сухарей... После сего со страхом и благоговением, чтобы не оскорбить праведного старца, осмелилась я объявить о своем желании исповедаться у него, говоря: “Святой Отец, позвольте мне сказать вам одно слово”. Он отвечал: “Извольте, матушка!” И вдруг, к невыразимому моему удивлению и ужасу, а вместе и несказанной радости, взял меня за обе руки и начал читать молитву: “Боже, ослаби, остави, прости ми согрешения моя елика Ти согреших” и т.д. Я повторяла за ним эту молитву, громко рыдая, потом упала на колени. И он встал на колени подле меня и во все время чтения молитвы держал мои руки. После отпуска, какой обыкновенно делается на исповеди, он дал мне приложиться к медному кресту своему и, взяв мою правую руку, сказал: “Благодать Господа нашего Иисуса Христа, и любы Бога и Отца и причастие Святого Духа, буди с вами во всю жизнь вашу, в кончине и по успении вашем!” Я была вне себя от радости и целовала его руки”.

Описанные картины относятся к более позднему времени. Вначале же, особенно в первые три года, преподобный еще продолжал свое молчальничество, хотя двери его были открыты: всякий мог входить и созерцать его, а он вел себя так, как бы никого с ним не было. Получив умилительное впечатление от такого бесстрастия и испросив благословение, посетители молча уходили. Но постепенно святой стал давать и наставления, и советы, и разрешение от грехов, мазал елеем из лампады, давал сухариков и т. д.

Богомольцы приносили ему дары: свечи, масло, иногда вино, которым он угощал с ложки приходящих. Свечи ставил пред иконами за принесших. Н.А.Мотовилов однажды задумался: какой смысл в этом горении свечей и лампад? Преподобный, прозрев его недоумение, сказал ему: “Я имею многих особ, усердствующих ко мне и благотворящих мельничным (Дивеевским сиротам) моим. Они приносят мне елей и свечи и просят помолиться за них. Вот когда я читаю правило свое, то и поминаю их сначала единожды. А так как по множеству имен я не смогу повторять на каждом месте правила где следует, тогда и времени мне недостало бы на совершение моего правила, то я и ставлю все эти свечи за них в жертву Богу – за каждого по одной свече, за иных – за несколько человек одну большую свечу, за иных же постоянно теплю лампаду и где следует на правиле поминать их, говорю: “Господи, помяни всех тех людей, рабов Твоих, за их же души возжег Тебе аз, убогий, сии свечи и кадила”. И в Библии говорится, что Моисей слышал глас Господа, глаголавшего к нему: Моисее, Моисее! Рцы брату твоему Аарону да возжигает предо Мною кадило во дни и в нощи, сия бо угодна суть предо Мною, и жертва благоприятна Ми есть (Исх.40,25)”.

При этом угодник Божий наблюдал, как горят свечи.

“Если кто имеет веру ко мне, убогому Серафиму, – говорил он, – то у меня за сего человека горит свеча пред Св. Иконою. А если свеча падала, это было для меня знамением, что человек тот впал в смертный грех. Тогда я преклоняю колена за него пред благоутробием Божиим”.

В таком затворе святой провел пятнадцать с половиной лет. Уже сорок восьмой раз прошел для преподобного в Сарове памятный праздник Введения Божией Матери. Наступило 25 ноября 1825 года, день “отдания” праздника. С этим отданием или окончанием его кончился и затвор Преподобного. Божия Матерь вместе со святым Климентом, папою римским и святым Петром, архиеп.Александрийским, память коих совершается в тот же день, явилась в сонном видении о.Серафиму и разрешила ему совершенно оставить затвор.

Такова была новая воля Божия. Преподобный с “отданием” Введения завершил круг своего спасения, и теперь он должен угождать Богу через служение другим. Но монастырская обстановка для этого не всегда и не вполне удобна. Всякий монастырь живет своим сложившимся уставом, наиболее приспособленным для большинства рядовых монахов. И всякое исключение, всякое нарушение быта и порядков обычно вносят расстройство не только во внешнюю жизнь обители, но и во внутреннее настроение иноков. Между тем со времени открытия дверей затвора посетители о.Серафима все увеличивались более и более: иногда количество их доходило до тысячи и двух тысяч человек в день. Весь монастырский двор наполнен был народом, жаждавшим хоть увидеть святого старца или получить от него благословение, а уж побеседовать с ним считалось особым счастьем.

Вот как описывает позднее одну из подобных картин Н.Аксакова при выходе о.Серафима после ранней литургии:

“Все мы, богатые и бедные, ожидали его, толпясь около церковной паперти. Когда он показался в церковных дверях, глаза всех были устремлены на него... Он медленно сходил со ступеней паперти и, несмотря на прихрамывание и горб на плече, казался и был величаво прекрасен. Он шел молча, точно никого не замечая. Толпы народа, стоя двумя стенами, едва пропускали святого в полной тишине, желая хоть взглянуть на его благодатное лицо. А затем уже начинался прием людей в келье”.

А что делалось здесь, рассказывает другая посетительница, потом преданная духовная дочь его А.П.Еропкина, о коей уже упоминалось выше.

Прибывши первый раз в обитель, она поразилась множеству богомольцев, двигавшихся между Успенским собором и тем корпусом, где была келья о.Серафима.

“Вмешиваюсь, – записала она потом, – в толпу народа из всякого пола, возраста и звания, сквозь них пробираюсь к крыльцу, куда и все также стремились, с большим трудом втираюсь в сени и через отворенную дверь проникаю в самую келью о.Серафима. Он был чрезвычайно тесно сжат своими почитателями. Я, по примеру других, старалась приблизиться к нему и протянула ему свою руку для принятия благословения. Он, преподавая мне благословение и сухариков, сказал: “Приобщается раба Божия Анна благодати Божией”. Каково же было тогда мое удивление, когда я в неизвестном мне месте услышала свое имя, а посмотрев о.Серафиму прямо в лицо, узнала в нем того самого старца, который предостерегал меня во сне от несчастного замужества. Но при нем ни на минуту нельзя тогда было остановиться, потому что следующие за мною люди отталкивали, чтобы им самим принять также благословение и услышать что-нибудь из уст его. Вытесненная в сени, я около стенки ощупала ногами несколько поленьев и, приподнявшись на них, стала через народ смотреть на о.Серафима... Вскоре заметила, что он как будто бы хочет прекратить прием к себе народа, потому что стал всех выпроваживать, говоря с кротостью: “Идите с миром”. При этом сам ближе подвигался к отворенной двери, рядом с которой я стояла. Взявшись за скобу двери одною рукою, другою неожиданно он ввел меня к себе в келью и, ни о чем не спрашивая, прямо стал мне говорить: “Что, сокровище мое, ты ко мне, убогому, пришла? Знаю: скорбь твоя очень велика, но Господь поможет перенесть ее”. После этих и других утешительных слов он велел мне отговеть у них, исповедаться у старца Илариона (духовника обители) и приобщиться Святых Тайн”.

И это совершалось каждый день – от ранней литургии до 8 часов, а затем – до полуночи.

Игумен Нифонт однажды сказал в недоумении и смущении: “Когда о.Серафим жил в пустыни, то закрыл все входы к себе деревьями, чтобы народ не ходил, а теперь стал принимать к себе всех, так что мне до полуночи нет возможности закрыть ворота монастырские”.

И становится понятным отчасти, что настоятель монастыря стал беспокоиться от наплыва людей, а на его обязанности лежала забота не только о внешнем благочинии, но и о душевном мире братии. Между тем многие из них начали даже соблазняться происходившим: иным стало беспокойно от суеты и молвы, которую вносили миряне; другие смущались присутствием женщин, все время толпившихся во дворе и по монастырскому коридору; третьих приводило в недоумение поведение затворника – в церковь не ходит, а в келье с народом; четвертых раздражало само учительство, может быть, даже и не без зависти к преподобному.

Один монах говорил о.Серафиму:

“Тебя много беспокоят обоих полов люди; и ты пускаешь к себе всех без различия”.

В ответ ему смиренный старец сослался на пример преп.Илариона Великого, который не велел затворять дверей ради странников, и добавил: “Положим, что я затворю двери моей кельи. Приходящие к ней, нуждаясь в слове утешения, будут заклинать меня Богом отворить двери и, не получив от меня ответа, с печалию пойдут домой... Какое оправдание я могу тогда принести Богу на Страшном Суде Его?”

Прежде пустынник совсем иначе решал это недоумение, когда испрашивал у о. Исаии благословение запретить вход женщинам на его “Афонскую гору”. Но то было еще на пути восхождения к бесстрастию. Ныне же пришло время излучения стяжанной им благодати. Но то, что ясно было святому, нелегко было понять и принять рядовым инокам, для того и ушедшим в монастырь, чтобы отрешиться от мира. А теперь сам мир врывался за о.Серафимом в пустыню.

– Тобою некоторые соблазняются, – сказали ему.

– Я не соблазняюсь, что многие пользуются, а другие соблазняются, – ответил спокойно старец.

Упрекали его даже за помазание елеем из лампады. Таким преподобный говорил: “Мы читаем в Писании, что апостолы мазали маслом, и многие больные от сего исцелялись. Кому же следовать нам, как не апостолам? “

Но особенно стали соблазняться о.Серафимом, когда он принял на себя близкое попечение о Дивеевском монастыре. За ним даже стали следить. Монахиня Евпраксия об этом рассказывает следующее: “То всем уже известно, как не любили саровцы за нас батюшку о.Серафима; даже гнали и преследовали его за нас постоянно, много, много делая ему огорчения и скорби! А он, родной наш, все переносил благодушно, даже смеялся; и часто, сам, зная это, шутил над нами. Прихожу я к батюшке-то, а он всем ведь при жизни-то своей сам питал и снабжал нас всегда с отеческою заботою, спрашивая: “Есть ли все? Не надо ли чего?” Со мною, бывало, да вот и с Ксенией Васильевной (монахиней Капитолиною), и посылал, больше меду, холста, елею, свечей, ладану и вина красного для службы. Так-то и тут: пришла я, наложил он мне по обыкновению большую суму-ношу, так что насилу сам ее с гробика-то поднял, инда крякнул, и говорит: “Во, неси, матушка, и прямо иди во святые ворота, никого не бойся!”... А в ту пору в Сарове-то стояли солдаты и всегда у ворот на часах были. Саровские игумен и казначей с братиею больно скорбели на батюшку, что все дает-де нам, посылает. И приказали солдатам-то всегда караулить да ловить нас; особенно же меня – им указали... Только подошла я это к воротам, читаю молитву, солдаты-то двое сейчас тут же меня к игумену в сени: его звали Нифонтом; он был строгий, батюшку Серафима не любил, а нас еще пуще. Приказал он мне так сурово развязать суму. Я развязываю, а руки-то у меня трясутся, так ходуном и ходят, а он глядит. Развязала, вынимаю все, а там старые лапти, корочки, сломанные отрубки да камни разные, и все-то крепко так упихано”.

– Ах, Серафим, Серафим! воскликнул Нифонт. – Глядите-ка, вот ведь какой: сам-то мучается, да и Дивеевских-то мучает. – И отпустил меня. А однажды о.игумен счел нужным даже прямо сказать преподобному по поводу этих соблазнов. Это было так. Старец шел из пустыньки в монастырь. Его встретил о.Нифонт и начал говорить, что братия смущаются им: “Особливо тем соблазняются, что ты оказываешь милостивое попечение сиротам Дивеевским”.

Выслушав это, о.Серафим упал ему в ноги, а потом со смиренным духом, но внушительно сказал: “Ты – пастырь: не позволяй же всем напрасно говорить, беспокоить себя и путников, идущих к вечности. Ибо слово твое сильно, и посох, как бич, для всех страшен”.

Отец Нифонт умолк и оставил все по-прежнему. Однако впоследствии, по наговорам на преподобного, от Тамбовской консистории пришел указ произвести над о.Серафимом следствие, которое и было поручено тогдашнему казначею, впоследствии настоятелю обители, о.Исаии II. Ничего преступного, конечно, найти не могли... Но не могли и понять высоты бесстрастия святого: это для нас, грешных, слишком высоко”.

“Бесстрастный ко всем предметам, возбуждающим страсти, – пишет епископ Феофан Затворник, со слов святого Иоанна Лествичника, – стал нечувствителен так, что они никакого действия на него не производят, хотя находятся пред очами его. Это оттого, что он весь соединен с Богом. Приходит он в блудилище, и не только не чувствует движения страсти, но и блудниц приводит к чистому и подвижническому житию” (Лествица, сл.29).

Но где же понять это нам, страстным! Всякий смотрит из собственного окна грешной природы своей и в других видит то, что ему самому знакомо.

В Сарове работал лихачевский крестьянин Ефим Васильев. Однажды, подходя к пустыньке, он увидел, как о.Серафим беседовал с молодою девицею, лет 16, хорошо одетою, и подумал про себя: “О чем это батюшка так беседует с нею? Какие еще наставления идут к ее возрасту?”

Когда же он подошел ближе, прозорливый старец мирно сказал ему: “Я ко всему мертв, а ты что думаешь?”

Соблазнившийся упал ему в ноги, прося прощения. “Успокойся, – сказал батюшка, – и больше не повторяй” .

...Да, он был уже мертв, но не могли вместить его живые. Понимая это, о.Серафим, по указанию Божией Матери, и решил оставить затвор, чтоб в пустыньке свободнее делать свое апостольское дело спасения души, а в частности устроение “удела Божией Матери” – Дивеева.

А кроме того, пустынь была нужна и ему самому для отдыха от бесчисленных посетителей и для молитвенного уединения.

И вот утром 25 ноября о.Серафим вышел из своей кельи и направился к настоятелю за благословением удаляться по-прежнему в дальнюю свою пустыньку. Отец Нифонт благословил. И старец направился в лес.

В двух верстах от обители был родник, называвшийся “Богословским” по имени святого Иоанна Богослова, икона которого стояла над ним. А в четверти часа ходьбы от него стояла келья пустынника о.Дорофея, лишь два месяца тому назад скончавшегося. На пути сюда совершилось чудное видение. Вот как рассказывается о нем в записках Мотовилова [13]:

“Когда, 1825 год, 25 ноября, как это сам батюшка Серафим лично мне, а также и многим постоянно говорил, пробираясь по обычаю сквозь чащи леса по берегу реки Саровки к своей дальней пустыньке, увидал он ниже того места, где был Богословский колодезь, и почти близ берега реки Саровки Божию Матерь, явившуюся ему тут, а дальше и позади Ее на пригорке двух апостолов: Петра Верховного апостола и евангелиста Иоанна Богослова. И Божия Матерь ударила землю жезлом так, что вскипел из земли источник фонтаном светлой воды. А затем Она дала ему указания об устроений Дивеевской обители – о чем будет написано далее.

На месте же, где стояли пречистые стопы Ее и где от ударения жезла Ее вскипел из земли источник и принял целебность на память будущих родов, о.Серафим решил выкопать колодезь. Воротившись в монастырь, он захватил потребные орудия и в течение двух недель занимался копанием земли, постройкой сруба, обкладыванием его камнями. Оттого этот колодезь и прозван был “Серафимовым”.

Преподобный после сам говорил монаху Анастасию, что он молился о том, чтобы “вода сия в колодце была целительной от болезней. И Божия Матерь, добавлял он, обещала дать водам онаго большее благословение Свое, чем некогда имели воды Вифезды Иерусалимския”.

И действительно, множество чудес совершалось от этой святой воды. Первое исцеление произошло через две недели, 6 декабря. К о.Серафиму в этот день пришли из Дивеева две сестры – Прасковья Степановна и отроковица Мария Семеновна. С ними он и отправился к дальней пустыньке. Дорогою батюшка объяснил им, что уже 12 лет прошло, как он открыл свой затвор для приходящих, но не ходил еще этими дорогими ему местами. Дошли до колодца. Батюшка рассказал им о нем. Прасковья Степановна была больна, все кашляла.

– Зачем ты кашляешь? Брось, не надо!

– Не могу, батюшка! – ответила она.

Тогда о.Серафим зачерпнул из источника своею рукавичкою воды и напоил сестру. Болезнь сразу и навсегда исчезла.

Дальше отсюда они пошли к дальней пустыньке. Но, увы! Слишком далека она была для слабых и больных ног глубокого старца, и потому он сначала основался в освободившейся келье о.Дорофея. А весною 1829 года начал заниматься прежними работами на огороде возле Богословского колодца. Здесь был ему выстроен небольшой сруб, вышиною и длиною в три аршина, шириною в два, без окон и дверей, так что влезать в него нужно было по земле из-под стены. Сюда и укрывался преподобный и от людей, и от непогоды. А через год ему поставили новую келью с дверями, но тоже без окон. Внутри была печь. Между нею и стеною находился тесный промежуток, где мог помещаться один лишь человек стоя. В углу кельи и за печью висели иконы с лампадами во тьме. Это и есть “ближняя пустынька” преподобного. Она теперь сделается главным местом общения его с посетителями.

Часа в четыре утра, а иногда и с двух часов ночи, батюшка выходил из монастыря и шел к новому жилищу, где проводил время до семи-восьми часов вечера, когда возвращался опять в обитель. В воскресенье и праздничные дни он по-прежнему причащался Святых Тайн в своей монастырской келье, находясь таким образом еще как бы в полузатворе. Но скоро ему пришлось оставить и его.

Братия стали смущаться: почему затворник принимает людей и в келье, и в пустыньке, а в храм к ним не ходит даже для Причащения Св. Тайн? Об этом написано было Тамбовскому епископу, преосвященному Афанасию; и от него пришло распоряжение, чтобы о.Серафим отныне причащался Св. Тайн в храме. Беспрекословно подчинился этому святой старец, добавив: “Хоть бы на коленочках пришлось мне ползти для исполнения послушания, но все-таки не оставлю приобщаться Животворящих Тайн Тела и Крови Христовой” .

Так Промысл Божий все более вводит его теперь в общение с людьми, нуждающимися в его слове, благословении, утешении и даже – в одном лишь видении святого лика его.

И теперь каждый праздник богомольцы могут его зреть в храме святых Зосимы и Савватия и оттуда провожать в келью.

Когда же он проводил время в ближней пустыньке, народ устремлялся к нему туда. Переменилось лишь место, а картина оставалась почти та же, что и в монастыре: только народу было здесь меньше. А иногда старец совсем скрывался.

“В пустыне, в лесу, – пишет одна паломница, – преподобный принимал, сидя на завалинке своей убогой хижины. Иных он вводил в свою келью и молился там с ними пред образом Богоматери. Творил он также молитву и в лесу пред ликом Богоматери, поставленным им на вековой сосне. Вместе с о.Серафимом молились коленопреклоненно и все богомольцы. Чудная картина!”

“Стоя пред дверью лесной своей хижины, – говорит Н.Аксакова, – старец тихо крестился, продолжая свою молитву, свое немолчное молитвословие... люди не мешали ему, как не мешали непрестанной его беседе с Богом ни работа топором, ни сенокос, ни жар, ни холод, ни день, ни ночь. Молился и народ”.

Или вот что пишет другой богомолец, пришедший к нему с женою:

“Мы нашли старца на работе: он разбивал грядку мотыгою. Когда мы подошли к нему и поклонились ему до земли, он благословил нас и, положив на мою голову руку, прочитал тропарь Успению Божией Матери: “В рождестве девство сохранила еси...” Потом он сел на грядку и приказал нам тоже сесть; но мы невольно встали пред ним на колени и так слушали его беседу”.

Иногда преподобный, ища большего уединения, уходил в свою прежнюю дальнюю пустыньку, но и там находили его люди. Впрочем, иным он сам заповедовал приходить именно туда. Особенно же батюшка заботился теперь об устроении Дивеевской обители. Поэтому часто можно было заставать у него сестер оттуда. Они у него нередко и работали. Бывали даже случаи, что и ночевать оставались там в его пустыньке, а сам он уходил по обычаю в обитель. Этим тоже смущались немощные души.

“Уж на что был свят батюшка-то Серафим, угодник Божий, – повествует старица Ксения Кузьминична, – а и на него гонения были. Раз пришло нас семь сестер к батюшке, работали у него целый день, устали и остались ночевать в пустьньке. Часу эдак в десятом увидала наша старшая из окна, что идут по дороге с тремя фонарями, и прямо к нам. Догадались мы, что это казначей Исаия, и поскорее навстречу им отворили мы дверь-то. Взошли они, не бранили, ничего оглядели только нас зорко, и молча чего-то все искали и приказали нам тут же одеться и немедленно идти прочь”.

Сестры отправились в Саров в монастырскую гостиницу.

“Как в два часа ударили к утрене, наша старшая и пошла к батюшке в келью, все ему и рассказала. Батюшка все хорошо знал, но и виду даже не подал, а еще как будто на нас же оскорбился: “Это, – говорит, – оттого, что дурно вы себя держите!”

И тут же отослал нас в обитель (Дивеево). И вот так-то, как ни покрывал их (саровцев) батюшка, а знали все, что много, много претерпевал он ото всех за то, что нас привечал”.

Но, невзирая ни на что, люди все больше и больше шли и шли со всех сторон. Слава о нем ходила уже по всей России. И богомольцы всякого звания и состояния текли в Саров и пустыньки: и богатые и бедные, и ученые и простые, и монахи и священники, и взрослые и дети стремились к святому батюшке. Между другими, в 1825 году, посетил его и великий князь Михаил Павлович. А существует предание, что около этого же времени был у него и государь Александр I, пробираясь в Сибирь под видом простого богомольца, и испросил у него благословение на тайный подвиг в неизвестности, в коем и скончался под именем “Федора Кузьмича”.

Но ближе всех к старцу были его “сироты” – Дивеевские сестры. Между прочим, они тоже удостоились видеть чудную картину – святого старца с медведем.

“Однажды, – рассказывает старица Матрона Плещеева, – по слабости здоровья и вражескому искушению я пришла в великое смущение и уныние и решилась совершенно уйти из обители тихонько, без благословения, до такой степени трудным и несносным показалось мне это послушание”.

Она была на кухне.

Отец Серафим, прозрев духом ее искушение, послал сказать ей, чтобы она пришла к нему в монастырь.

“Исполняя его приказание, я отправилась к нему по окончании трапезы и всю дорогу проплакала. Это было на третий день после Петрова дня”. Батюшка, взяв ее за обе руки, ввел в свою келью, говоря: “Вот, радость моя, я тебя ожидал целый день”.

После этого “утер мои слезы своим платком, говоря: “Матушка, слезы твои недаром капают на пол”. И потом, подведя к образу Царицы Небесной Умиления, сказал: “Приложись, матушка. Царица Небесная утешит тебя”.

Я приложилась к образу и почувствовала такую радость на душе, что совершенно оживотворилась.

“Ну, матушка, теперь ты поди на гостиницу, а завтра приди в дальнюю пустыньку”, – сказал он ей. Я так и сделала... Подходя к дальней пустыньке, вдруг увидала я, что о.Серафим сидит близ своей кельи, на колоде и подле него стоит ужасной величины медведь.

Я так и обмерла от страха, закричавши во весь голос: “Батюшка, смерть моя!” И упала.

Отец Серафим, услышав мой голос, удалил медведя и махнул ему рукою. Тогда медведь, точно разумный, тотчас пошел в ту сторону, куда ему махнул старец – в густоту леса. Я же, видя все это, трепетала от страха, и даже, когда подошел ко мне о.Серафим со словами: “Не ужасайся и не пугайся”, я продолжала по-прежнему кричать: “Ой, смерть моя!” На это старец отвечал мне: “Нет, матушка, это не смерть, смерть от тебя далеко, а это – радость”.

И затем он повел меня к той же самой колоде, на которую, помолившись, посадил меня и сам сел. Не успели мы еще сесть, как вдруг тот же самый медведь вышел из густоты леса и, подойдя к о.Серафиму, лег у ног его. Я же, находясь вблизи такого страшного зверя, сначала была в величайшем ужасе и трепете, но потом, видя, что о.Серафим обращается с ним без всякого страха, как с кроткою овечкою, и даже кормит его из своих рук хлебом, который принес с собою, в сумке, я начала мало-помалу оживотворяться верою. Особенно чудным показалось мне тогда лицо великого старца: оно было радостно и светло, как у ангела. Наконец, когда я совершенно успокоилась, а старец скормил почти весь хлеб, он подал мне остальной кусок и велел самой покормить медведя. Но я отвечала: “Боюсь, батюшка, он и руку-то мне отъест!”, а сама между тем радовалась, думая про себя: если отъест мне руку, то я не в состоянии буду тогда и стряпать.

Отец Серафим посмотрел на меня, улыбнулся и сказал: “Нет, матушка, верую, что он твоей руки не отъест! “

Тогда я взяла поданный мне хлеб и скормила его весь с таким утешением, что желала бы еще кормить его; ибо зверь был кроток и ко мне, грешной, за молитвы о.Серафима. Видя меня спокойною, о.Серафим сказал мне: “Помнишь ли, матушка, у преподобного Герасима на Иордане лев служил, а убогому Серафиму медведь служит. Вот и звери нас слушают, а ты, матушка, унываешь, а о чем же нам унывать? Вот если бы я взял с собою ножницы, то и остриг бы его в удостоверение. Богом тебя прошу, матушка, не унывай никогда и ни в чем, но всегда подражай смирению преподобной Исидоры: она в монастыре была в последних у всех, а у Бога – первая, потому что не гнушалась никаким послушанием”.

...Я еще подумала: вот как я буду рассказывать сестрам об этом дивном чуде!

А о.Серафим на мои мысли отвечал:

“Нет, матушка, прежде одиннадцати лет после моей смерти никому не поведай этого, а тогда воля Божия откроет: кому сказать”.

Впоследствии, точно через 11 лет, сестра Матрона впервые рассказала все крестьянину Ефиму Васильеву, занимавшемуся тогда уже живописью и рисовавшему портрет о.Серафима.

В другой раз свидетельницами такого же чуда была настоятельница Александра с сестрою Анною.

“Не заходя в монастырь, мы, – пишет она, – отправились прямо в дальнюю пустынь старца и, подходя к ней, видим батюшку, сидящего на отрубочке... Вдруг... выходит из лесу огромной величины медведь на задних лапах... Руки у нас похолодели, в глазах потемнело.

Старец же сказал:

“Миша, что ты пугаешь сирот? Ступай-ка лучше назад, да принеси нам какое-нибудь утешеньице, а то мне теперь нечем их и попотчевать”.

...Медведь двинулся назад и ушел в лес... Часа два прошло с тех пор в сладкой беседе с о.Серафимом в его келье, как вдруг снова является этот же самый медведь, ввалился в келью и рявкнул. Старе<