Дух Святой в последние времена

По толкованию отцов VII Вселенского собора евангельские слова о смертном грехе относятся ко Святому Духу; это — сознательное сопротивление освящающему действию Святого Духа, сопротивление, которое сводит Премудрость Божью к абсурду. Особое значение этого действия поставлено в центр мистического течения, связанного с "вечным Евангелием" Иоахима Флорского. Позже Фр. Баадер, Я. Беме и даже Жорж Санд говорят о трех заветах, трех исторических эпохах. Между тем надо утверждать, что история христианской Церкви есть уже последняя эпоха — эсхатология; самое большее, о чем можно говорить, это об особенном действии Духа Святого в течение этой эпохи (Деян. 2.17-21). Царю Небесный становится молитвой эсхатологической эпиклезы: в течение всей истории Дух Святой действует и подготавливает наступление Царствия Божьего. Но еще раз: здесь надо быть очень осмотрительными и избегать всякого упрощения. Мы живем во время ужасных путаниц, уже нет больше кристаллически прозрачной атмосферы Евангелия: это как раз и есть время, предсказанное Евангелием, время ложных пророков, ложных слов, поддельных ценностей, перевернутых ситуаций.

Каков должен быть христианский подход к ценностям истории? Аскетический скептицизм вдохновляется словами: "Не любите мира, ни того, что ... в мире" (1 Ин. 2.15) и считает, что рано или поздно то, что есть культура, должно погибнуть в пламени. Исторически греческая культура была использована для проповеди христианства; возможно, ее роль уже исчерпана. Так деторождение оставляет место для девства с момента прихода Мессии. Фактически культура не является органическим элементом христианской духовности. Имеет место даже известный теократический утилитаризм: культура широко используется в апологетических целях, чтобы привлечь чьи-то души. Когда культура начинает чувствовать, что ее лишь терпят, что она инородное тело, которым пользуются для своих нужд, то она уходит и быстро становится автономной, секуляризованной, атеистической. Но одновременно обнаруживается трудность, присущая ее собственной диалектике. Источник культуры — греко-римский. Ее принципом является принцип совершенной формы в конечном. Если христианство в начале победило культуру, то она в свою очередь глубоко пронизала его; однако остаются элементы, не подлежащие упразднению. Культура противится эсхатологии, апокалипсису — как классицизм,так и романтизм. Культура противится Концу. Ее тайная претензия состоит в том, чтобы остаться в истории. Между тем можно оправдать историческую деятельность человека, только определяя ее значение по отношению к Концу. "Проходит образ мира сего" (1 Кор. 7.13); в этих словах — предупреждение о том, чтобы не творить себе кумиров, не впадать в великую иллюзию земных раев или даже в утопию Церкви, отождествленной с Царствием Божьим. Образ видимой Церкви проходит, как и образ мира сего[227]. С другой стороны, гиперэсхатологизм, который перескакивает через историю в Конец мира и присоединяется к аскетическому отрицанию, лишает историю всякого значения, обедняет Воплощение, развоплощает историю. Христианский подход — это не отрицание эсхатологическое или аскетическое, —но эсхатологическое утверждение. Культура не предполагает бесконечного развития. Она не является целью в себе. Когда она объективирована, она становится сис темой принуждений. Когда она истинна, она является той сферой, в которой человек выражает свою истину, но эта истина выходит за пределы преходящего настоящего, образа мира сего, и поэтому культура в своей высшей точке превосходит саму себя и становится по существу символом, знаком. Рано или поздно мысль, моральное сознание, искусство, социальный строй останавливаются у своего собственного предела, и тогда необходим выбор: устроиться в порочной бесконечности или выйти за собственные пределы и, в прозрачности своих ясных вод, отразить невидимое. Царствие Божье достижимо лишь через хаос этого мира. Оно не трансплантируется извне, но является Откровением скрытой глубины самого этого мира.

Всадники Апокалипсиса скачут по земле. Белый всадник, победитель — Христос, окружает Себя странными спутниками: всадниками, которые изображают войну, голод, смерть. Разве христиане не поражены глубоким, трагическим сном в то время, когда мир разрушается, разлагается? Мир живет среди христианских ересей из-за христиан, которые не умеют явить торжествующее присутствие Жизни; апокалиптический Христос, отличающийся от исторического Христа, проходит пространства мира и приносит с Собой последний кризис — суд — в неожиданном, парадоксальном свете, как суд над Иовом и его друзьями. Мосты рушатся. Связи разрываются. Перед нами событие более тревожное и страшное, чем первая Вавилонская башня: теперь уже не смешение языков, но невозможность понимать друг друга на одном и том же языке, духовное замешательство. Мир замыкается сам в себе и, может быть, уже не услышит голоса Христа: христиане тоже замыкаются сами в себе и уже никак не влияют на историю.

Где сегодня в литературе христиан эквивалент Мальро, Сартру, Камю? Они описывают человека как отвратительное, ненормальное существо , но это человек, созданный лагерями, бомбардировками, тиранически ми революция ми и страданием. Может быть, неверующие описывают более точно человеческое лицо и рисуют с большей любовью то, что христиане называют чудовищным. С другой стороны, мы имеем литературу христианского вдохновения у таких авторов, как Джульен Грин, Грэхем Грин, Френсис Стюарт, Коччиоли. У этих странных авторов присутствие Божье открывается там, где раньше немыслимо было бы Его обнаружить. Со своей стороны, ученый агностик Жан Ростан недавно выразил столь тягостное для нас всех удивление перед тем, что тоска по Богу у неверующего часто сильнее, чем любовь верующих к своему Богу. Разве эта тоска не угоднее Богу? Дух рассуждения, чувство ценностей изменяются и сообразуются с тем исключительным временем, в котором мы живем, когда "все проломы открывают путь на небо", по словам Кюре, описываемого Бернансом. Узнать Христа, даже в тех, которые, по-видимости, борются с Ним, но в действительности восстают против лжехристианских понятий и ценностей, — разве это не христианское дело первой необходимости? Христиане слишком удобно устроились во времени или в мелких проблемах повседневной жизни, и теперь другие занимаются перестройкой мира и ищут великий синтез новой судьбы.

"О поэт, ты ничего не объясняешь, но через тебя все вещи становятся объяснимыми" (Поль Клодель). "Последние вещи" не всегда поддаются богословским определениям. Часто они более доступны поэзии, ее эонической глубине. "Я не изобретаю, я открываю", — говорит Пеги. Поэзия, когда она обращена к началу вещей, может заставить понять, что красота есть исполнение истинного и что слава всегда отмечает тот момент, когда можно сказать: "Все свершено". Вот почему "необходимо, чтобы истина была в славе; блеск стиля не роскошь, а необходимость" (Леон Блуа). Сакральное искусство есть морфологический аргумент существования истинного. Чтобы понять современное искусство, надо вернуться к истокам искусства сакрального. Искусство катакомб — небрежное в отношении формы, не заботясь о художественности, — пишет знаки спасения, зашифрованные изображением Крещения и Евхаристии. Одна из греческих надписей в современных катакомбах обозначает таинства спасения таким же символическим образом: "Я есмь, — говорит Аверкий, — ученик св. Пастыря, который пасет стада в горах и на равнине... Всюду Вера была моим проводником, и всюду она давала мне в пищу Рыбу из Источника, Великую, Чистую, Которую Пречистая Дева поймала и предлагает есть друзьям. У Нее есть также дивное вино, смешанное с водой. Которое Она дает с Хлебом... Пусть каждый из тех, которые думают, как я, и понимают эти слова, помолится за Аверкия"[228].

Непобедимая сила веры чертит на стенах и на гробницах немеркнущее благовестие о Вечной Жизни. Временно классическое искусство оказывается не нужно. Оно отказывается от самого себя, проходит через свою собственную смерть и погружается в воды Крещения, чтобы возродаться во Христе и появиться на заре IV века в невиданной прежде форме — в иконе. Перекидывая мост между видимым и невидимым. Символизируемый присутствует в Своем символе. "То, что Библия нам говорит словом, икона нам возвещает красками, представляет перед нами"[229]. Немного праха этого мира, доска, несколько красок, несколько линий — и является красота; в целом икона есть видение вещей невидимых. Более того, она вызывает Присутствие трансцендентного и свидетельствует об этом Присутствии; она является теофаническим местом; но путь к иконе идет через крест и смерть, и это приводит нас к современному искусству.

Как и во времена катакомб, мы стоим перед дилеммой: жить для того, чтобы умереть, или умереть для того, чтобы жить. Никакая эволюция современного искусства невозможна, так как по существу оно есть обновленное разрушение, характерное для веков упадка. Абстрактное искусство в своей самой высшей точке вновь обретает свободу, не связанную ни с какой заранее существующей формой. Внешняя форма разрушена, но вход во внутреннюю форму прегражден Ангелом с огненным мечом. Он откроется только через Крещение, а это — смерть. Художник приобретет снова свое священство, только совершая теофаническое таинство: рисовать, ваять и петь Имя Божье, в котором Бог сотворил Свою обитель. Топтание на месте копиистов, окаменевшее, мумифицированное искусство — все это, к счастью, прошло. От копирования — через импрессионизм и распад абстрактного искусства — надо перейти к творческому построению внутренней формы. Но ее истина исходит только от содержания духовного видения. Речь идет не о том, чтобы воплотить идею, но о воплощении дуновений Духа Святого, о теофаническом искусстве. Абсолютно новое возникает от обращения к эсхатологическому источнику, который впереди. Это искусство апокалипсических времен: "Мы вспоминаем грядущее".

Что касается науки, то в прошлом веке Бертело утверждал: "Сегодня мир — без тайн"[230]. Между тем Эдмонд Бауер недавно заявил, что "метафизические идеи Бертело в известной мере задержали развитие науки"[231]. Находя "объяснение" тому или иному явлению, мы отодвигаем трудность немного дальше.

Самая большая тайна состоит в самой возможности создавать немного науки" (Луи де Бройль)[232]. "Самое непонятное в мире—это то, что мир понятен" (А. Эйнштейн)[233]. Вся наука является тайной. Даже агностики могут констатировать тайну и ощутить известное религиозное чувство. "Самая прекрасная эмоция, которую мы можем ощущать, — это мистическая эмоция. В ней зародыш всякой настоящей науки" (А. Эйнштейн). Дух Святой может возбудить у честного, объективного ученого "удивление" в смысле Платона; Он может показать более посвященным умам "пламя вещей" в материи таинств.

В философском плане, экзистенциализм трансцендирует все то, что является объективацией, и стремится раскрыть то, что находится под искусственной обыденностью. Он вновь обретает или может вновь обрести реальность, которая, как и в современном искусстве, очень загадочна и отличается от того, что наши чувства могут воспринять или логика построить. Философия обнаруживает тайну на заднем плане интенциональности (человеческих намерений), обращает внимание на некоторый финализм, телеологизм истории и судьбы, который историки внушили философам. Это конфликт между двумя полюсами, который легко может принять форму дилеммы Ницше. Философская мысль тоже проходит через великое разрушение, почва становится все более и более вулкано-образной. Есть основания думать, что Хайдеггер никогда не закончит свою систему в том виде, в каком он ее начал, и что Сартр никогда не напишет свою этику; они коснулись предела: "закрытая рука — это смерть"[234]. Нужно пройти через опыт Лазаря, чтобы снова обрести сверкающий поток реальности, приводящий к библейскому утверждению "Да будет свет", которым начинается Библия, но также и кончается. Речь идет о Царствии Божьем (Быт. 1.3; Откр. 22.5).

Философ Владимир Соловьев, комментируя слова о повсеместной проповеди Евангелия как знамении последних времен, усматривал в них особый смысл: в какой-то определенный момент истории исчезнет нейтральное, агностическое отношение; каждый будет вынужден делать выбор: со Христом или против Христа. Если вдуматься в действие Духа Святого в эти последние времена, то можно было бы увидеть в них эту функцию Свидетеля: все формы человеческой культуры будут поставле ны перед этим последним выбором. Мы читаем у Шарля Пеги: "Надежда, — говорит Бог, — это та вера, которую Я люблю больше всего"; и, по апостолу Павлу, вера есть надежда на будущее (ср. Евр. 11.1). Надежда есть эсхатологическая сторона веры; это вера, обращенная к грядущему. Если вера обращается к своему Источнику, который позади, то есть к Преданию, то надежда обращается к своему источнику, который впереди, то есть к эсхатологии. Согласно Апокалипсису, в новый Иерусалим народы принесут славу и честь свою (Откр. 21.24), следовательно, они не войдут туда с пустыми руками. Можно верить, что все, что приближает человека к истине в области знания, все подлинное, что он выражает в искусстве, и все истинное, что он переживает, — все эти вершины его гения войдут в Царствие Божье и совпадут со своей настоящей реальностью, как образ совпадает с оригиналом, в то время как здесь, на земле, они являются символами и сообщают нам свое пророческое видение. Даже величественная красота горных вершин, покрытых снегом, ласка моря или золото полей пшеницы станут этим совершенным языком, о котором нам часто говорит Библия. Тоска Венеры и грусть Мадоны Ботичелли найдут свое адекватное выражение, когда нужда обоих миров будет утолена. А самый чистый и самый таинственный элемент культуры — музыка, разве она нас не переносит уже в преображенную реальность этого мира? В своей высшей точке сама музыка исчезает и оставляет нас перед Абсолютом. В Мессе Моцарта слышится голос Христа: ее часть "Возношение" достигает литургической значимости присутствия Божьего. Месса Моцарта — это икона, написанная звуками.

Когда она истинна, культура, вышедшая из культа, возвращается к своим истокам. И когда всякая форма переполнена присутствием Божьим, то это Присутствие, так же как евхаристическое Присутствие или свет Преображения, не позволяет удобно устраиваться во времени. "Ищите Царствия Божьего": культура по своему существу есть этот поиск в истории того, чего нет в истории, того, что выходит за ее границы и уводит саму культуру за ее пределы; на этом пути культура становится выражением Царствия Божьего — средствами этого мира. Как пришествие исторического Христа призывает Пришествие Христа во Славе, как Евхаристия является одновременно возвещением Конца и в этом возвещении, как предвосхищение, являет сияние того, что пребывает, так же и культура в своей высшей точке отказывается от самой себя, проходит через тайну пшеничного зерна, принимает образ Иоанна Предтечи — благовестите-ля и предшественника. В огне Духа культура становится знаком, стрелой, Если каждый человек, созданный по образу Божьему, является Его живой иконой, то культура является иконой Царствия Небесного. В момент великого перехода Дух Святой своими легкими перстами коснется этой иконы: и что-то от нее останется навек. В "вечной литургии" будущего века именно посредством всех элементов культуры, прошедших через очистительный огонь, человек будет воспевать славу своему Господу. Но уже здесь, на земле, человек, принадлежащий к христианской общине — ученый, художник, — все, в своем качестве священников всеобщего священства, совершают свою собственную литургию, в которой присутствие Христа осуществляется в меру чистоты места этого Присутствия. указывающей на то, что должно прийти; вместе с Невестой она говорит: Прииди, Господи (Откр. 22.17).