Средневековые восточные монастыри
[259]
Некоторые святые отцы жили уединенно, полагая, что лишь в одиночестве можно испытать себя, а также легче избежать искушений. Однако их подавляющее большинство объединялось в небольшие группы под духовным предводительством таких святых людей, как отшельник Антоний Великий и монах-киновит[260]Пахомий Великий – основатели христианского монашества.
Жизнь в пустыннической общине – независимо от того, насколько она была небольшой или слабо организованной, – определялась духовным авторитетом аввы (аббата) или настоятеля. Святой отец, боровшийся со своими демонами, мог надеяться на избавление от них только в том случае, если откроет сердце настоятелю. «Ибо ничто не раздражает беса блуда сильнее, чем обличение его деяний, и ничто не доставляет ему большей радости, чем сокрытие развратных мыслей человеческих», – пояснял древний христианский авторитет[261].
Ориген – великий христианский мыслитель, известный тем, что кастрировал себя, чтобы стать евнухом в Царствии Небесном, а также благодаря его впечатляющему учению и глубокому исследованию Священного Писания, философии и этике, – впервые сформулировал мысль о том, что сердце является местом слияния тела и души, точкой, где подсознательное соединяется с сознательным и сверхсознательным, а человеческое – с божественным[262].
Христианское монашество стало революционным движением, в итоге поставившим под вопрос само существование немонашеской жизни: могли ли истинные христиане существовать за пределами этих целомудренных, строгих, не от мира сего
великих, огороженных стенами монастырей… сгруппированных келий, возведенных на песчаной равнине Египта, как древние могильники, размещенных на вершинах холмов, угнездившихся на столбах, установленных в трущобах и закоулках городов… теснящихся в пещерах, высеченных в утесах и сказочных скалах, сокрытых в глубинах ущелий?[263]
Мог ли внешний мир с его греховными забавами, безудержной коррупцией и нечестивыми правителями терпеть лояльных граждан, державших ответ лишь пред своим Господом? Должны ли были все христиане отречься от мира и скрыться в монастырях? Или должен был возобладать новый порядок – Christianitas, – при котором христианству следовало перейти в наступление и преобразовать мир в один колоссальный монастырь во главе с вселенским аббатом, заставившим всех себе повиноваться?
Конечно, монашество, порожденное христианством, является его логическим продолжением, получившим развитие на базе зрелых размышлений о природе и работе монастырей. Но не святые отцы, блуждавшие по пустыне египетской или искавшие убежища в пещерах, песчаных барханах, хижинах, построенных на склонах холмов, не другие отшельники стали создателями монастырей. Честь их возникновения принадлежит киновитам, которых привлекал их духовный наставник, и они селились поблизости от него. Этих первопроходцев эпохи раннего христианства, отцов-пустынников, живших в кое-как построенных кельях, стали называть монахами – monaschos – от греческого слова monos , что значит – тот, кто живет в одиночестве, хотя они сильно отличались от святых отцов более позднего периода, живших в значительно лучше организованных условиях.
«Для спасения душ их надо собирать вместе», – заявлял знаменитый монах Пахомий Великий[264]. Он обладал удивительным даром: его пытливый взгляд проникал в самые глубины христианского сердца. Когда такое сердце было чистым, Пахомий видел в нем «Невидимого Бога… как в зеркале»[265]. Чтобы достичь такой степени чистоты, какую он считал необходимой в коллективе, Пахомий, как сегодня принято считать, основал первый христианский монастырь в Тавене[266]. Там в общине было более тридцати домов, в каждом из которых жили сорок монахов. Их поведение регулировалось многочисленными правилами. Главной заповедью для всех становилось соблюдение целибата, и многие из введенных Пахомием ограничений были направлены на исполнение этой заповеди. Молчание, приветствовавшееся в монастыре, служило искоренению неприязни монахов друг к другу в зародыше, а также для стимулирования самоанализа и молитв во время прогулок. Другие правила определялись озабоченностью Пахомия проблемой соблюдения целибата, поскольку в отсутствие женщин некоторые мужчины начинали обращать внимание друг на друга.
В своем «Уставе» Пахомий выступал за правильное, непорочное поведение братьев. Прежде всего, монахи не должны были соблазнять друг друга. Для этого им следовало соблюдать такт и благопристойность, памятуя о следующем: сидя вместе, прикрывать колени; помнить о том, что не следует слишком высоко поднимать рясы, наклоняясь во время стирки; опускать вниз глаза и избегать смотреть в упор на других братьев во время работы и даже молчаливой трапезы; никогда ничего друг у друга не занимать и друг другу не одалживать; никогда не просить братьев об одолжении и самому не делать им одолжения; никогда не допускать такого близкого контакта, который может возникнуть, когда один монах вынимает занозу из ноги другого, они вместе купаются или смазывают друг друга маслом; никогда не искать возможности оставаться один на один с другим братом – ни в келье, ни на матрасах, разложенных на террасах для сна, ни в лодке, ни на спине осла во время путешествия; никогда друг с другом не разговаривать в темноте; никогда не держать друг друга за руки; всегда находиться на расстоянии вытянутой руки друг от друга; воздерживаться от того, чтобы играть и смеяться с детьми, которые растут в монастыре; никогда не запирать дверь кельи; всегда стучать в дверь перед тем, как войти в помещение.
Эти правила не имели ничего общего с аскетическим режимом, лежавшим в основе существования монастырей. Они относились исключительно к случаям эротического соблазна и сексуальных прегрешений. Пахомий решил, что в его богоугодном заведении целибат возобладает любой ценой.
Аскетический режим тоже был суров, хоть и не настолько, как у отцов-пустынников. Поститься там следовало ежедневно, довольствуясь скудным простым одноразовым питанием. Главным блюдом служил хлеб с солью. Монахам, которые не могли дождаться захода солнца, разрешалось питаться два раза в день, причем первая трапеза организовывалась сразу после полудня. Однако это не значило, что они ели больше своих собратьев – просто их дневной рацион делился на две порции. Время проведения вечерней трапезы позволяло братьям спать без спазмов, бурчания и болей в желудке. В зимнее время Пахомий ел лишь через два дня на третий. Эта голодная диета была основным средством борьбы за соблюдение целомудрия через подавление всех сексуальных желаний.
Другой авва – Диоскор из Тебаида, оправдывал крайний аскетизм риторическим вопросом, не утратившим актуальности и по сей день. «Монах не должен иметь ничего общего с плотскими желаниями, – поучал он. – Чем иным в противном случае он будет отличаться от мужчин, живущих в миру?» Миряне, добавлял он, обычно воздерживаются от половых отношений или некоторых продуктов, чтобы поправить здоровье или в силу каких-то иных «рациональных» мотивов. «Насколько же больше должен монах заботиться о здравии души своей, разума и духа»[267].
На самом деле монахи голодали немногим более своих нерелигиозных соплеменников. Питание сельских жителей, землепашцев, видимо, мало отличалось от рациона монахов, по крайней мере по калорийности. Когда неофиты знатного происхождения в монастыре приходили на первую трапезу, их нередко шокировала непритязательность пищи, однако простые люди часто находили монастырскую еду вполне приемлемой. Бывший сенатор как-то стал жаловаться пастуху на скудное питание, но пастух ему ответил, что порции были больше, а качество еды лучше по сравнению с тем, как он питался раньше. В обществе, разделенном на социальные слои, где жизнь бедных и богатых очень различалась, такое несовпадение во мнениях, как у сенатора и пастуха, отнюдь не было редкостью. Порой монахи даже подозревали, что отдельных неофитов влекли в монастыри не столько религиозные побуждения и преданность идеалам, сколько экономические трудности. Чтобы не допустить в святые обители таких неофитов, в некоторых монастырях даже устанавливались испытательные сроки.
Вдобавок к чрезвычайно убогому и скудному существованию, суровым правилам и духовным проблемам, свойственным монастырской жизни, у монахов были серьезнейшие трудности с подавлением собственной сексуальности. Поскольку многие из них приставали к новообращенным, там нередко говорили: «Дьяволу нет нужды искушать монахов, когда у них и вино есть, и мальчики под рукой». Другим объектом вожделения монахов нередко становились ослицы[268].
Дорофей из Газы был милосердным и глубоко верующим монахом, жившим в VI в., которого мучила неутолимая похоть. Как только Дорофей пришел в монастырь, он сразу занял там достойное место, обеспеченное ему как положением и богатством его семьи, так и собственной эрудицией. Дорофей высоко ценил мудрость великого старца отшельника Варсанофия[269], затворившегося в келье, из которой тот почти никогда не выходил. Он относился к Варсанофию как к святому, целовал дверь его кельи, как будто это была реликвия, и даже просил его о духовном наставничестве во сне. Сила старца облегчила Дорофею горечь и невзгоды монастырской жизни: как-то ночью один старый монах спутал кровать молодого монаха с отхожим местом и всю ее обмочил; другой монах постоянно стряхивал на постель Дорофея клопов. Кроме того, Дорофея постоянно подмывало поделиться с другими монахами мудрыми изречениями, которые святой старец Варсанофий припас для него одного.
Потом случилось невообразимое: Дорофей без памяти влюбился в другого монаха. Что тут можно было сделать? Он признался Варсанофию в том, что измышлял причины, позволявшие ему говорить с любимым, но опасался делать это слишком часто, чтобы не вызвать кривотолков. Великого старца он своим признанием не удивил. Тот сказал, что все его заботы – всего лишь типичные интриги, возникающие вследствие сердечного влечения, приспособленные Дорофеем к специфике монастырского этикета. В юности его сильнейшим образом искушала неистовая похоть. Он противился соблазну изо всех сил, и через пять лет Господь освободил его от мучений. «Господь и впрямь мог бы тебя быстро освободить, – сказал он Дорофею, – но если бы это случилось, ты не обрел бы достаточно сил, чтобы противостоять другим страстям»[270].
Это напоминало искушения Антония: те же сложные задачи, требующие решения, и поскольку они заданы дьяволом, их жертва должна воспользоваться всеми имеющимися в ее распоряжении божественными силами, чтобы избавиться от искушений и забыть о них. «Пытай свои чувства, – побуждал его великий старец, – ибо без пытки нет мученичества». Дорофей принял близко к сердцу совет Варсанофия как бесценное выражение духовности. Он пронес его через всю свою монастырскую жизнь, прожитую в борьбе, в которой был очень уязвим, но открыт, и, дожив до преклонного возраста, сам стал мудрым старцем[271].
Западные монастыри
На Западе за египетским экспериментом с монастырями следили с неослабевающим интересом, несмотря на то что большинство египетских монахов знатностью происхождения не отличались. Как ни странно, эти аскеты являли собой живые ответы на вопрос, который задавали знатные и ученые люди Запада своим врачам: можно ли достичь состояния постоянного целибата, и если да, то как? Большую популярность приобрели жизнеописания монахов. Ученые мужи изучали египетских монахов, жили вместе с ними, наблюдали за их повседневной деятельностью. Они собрали и опубликовали «Изречения святых отцов», пользовавшиеся большим успехом у читателей, высоко ценивших высказанные в них великие истины.
К концу V в. Запад перенес на свою почву и изменил восточный аскетизм пустынников настолько, что в VI в. монастыри возникли и там. Как и в их восточных аналогах, жизнь там была подчинена определенным правилам. Родоначальником западного монашества считают святого Бенедикта[272], автора «Устава» монашеской жизни, содержащего семьдесят три главы.
Идеалом монастыря, по мнению Бенедикта, было одно здание с выборным настоятелем, братия которого отказывалась от всей частной собственности, клялась в вечной бедности, целомудрии и соблюдении правил их общины. Но в отличие от подобных восточных общин, Бенедикт считал, что монастыри должны стать полигоном для подготовки христианских солдат. «Нам нужно создать scola <группы ополчения> для служения Господу», – писал он[273].
Цель Бенедикта, состоявшая в том, чтобы «создать школу божественной службы, в которой… не будет ничего трудного или сурового»[274], по сути дела, сводила на нет то, что на Западе считалось чрезмерным восточным аскетизмом. (Спустя столетия бенедиктинцы продолжали придерживаться этого тезиса, принижавшего значение аскетизма, выступая против критиков, утверждавших, что их благоустроенные и удобные для жизни монастыри противоречат апостольской бедности, которой следовало придерживаться монахам. Конечно, это не так, утверждали они. Как можно было требовать от монаха в современном мире прочно утвердившегося христианства, чтобы он терпел такие же лишения, как в эпоху преследований язычников?)
Несмотря на очевидные черты сходства – целибат, молчание, смирение и покорность, – предложенная Бенедиктом версия монашества радикально отличалась от его антицерковного восточного аналога. Бенедикт приспособил его к условиям своего времени и Европы, перестав уделять основное внимание сердцу и телу каждого человека как главному мерилу духовности. Вместо этого монастыри объединились с Церковью, что привело к усилению роли папства, а также к разрастанию и развитию земельных владений и другого имущества монастырей. Вскоре многие из них деградировали, уподобившись клоакам, где бурлили политические интриги, отмывались грязные деньги, закулисно решались вопросы о власти, и превратившись в прямую противоположность причине возникновения монашества: монастыри стали очагами разврата и сексуальных скандалов, разгоравшихся там настолько часто, что это трудно себе представить.
Сравнение их с восточными монастырями, где монахи иногда поддавались искушению с деревенскими женщинами, смазливыми мальчиками и друг с другом, здесь просто невозможно. Там монахи страдали и мучились, замаливая свои прегрешения, каялись и пытались следовать своим принципам. На Западе же такие случаи стали настолько обыденным явлением, что их рассматривали уже не как прегрешения, а как образ жизни целых общин. В некоторых монастырях настоятелями становились не служители Церкви, а миряне, бравшие с собой в монастырь всех своих чад и домочадцев: жен, детей, солдат, даже охотничьих собак, и все эти люди жили там среди монахов. Не было ничего удивительного в том, что вторгавшееся в монастырскую жизнь обмирщение и сексуальная разнузданность оказывали влияние на монахов, которые следовали примеру своего руководства – как отрицательному, так и положительному. Было время, когда монахи монастыря Фарфы в Италии открыто признавали, что содержат сожительниц. Во Франции почти все монахи в Тросли были женаты, а каждый монах в Сен-Жильдас-де-Рюи «содержал себя и своих сожительниц, а также своих сыновей и дочерей», писал служитель аббатства Пьер Абеляр. Самого Абеляра оскопили люди, подкупленные каноником собора Парижской Богоматери Фульбером – влиятельным священнослужителем, чью племянницу Элоизу Абеляр учил, соблазнил, она от него забеременела, и позже они сочетались браком[275].
Кроме того, в этих рассадниках похоти и сластолюбия, где о целибате в лучшем случае изредка вспоминали, а в худшем вообще забывали, буйно расцветал гомосексуализм. В «Уставе» Бенедикта была сделана попытка воспротивиться его распространению путем запрета очевидных искушений. Двум монахам запрещалось спать в одной постели. Всю ночь должен был гореть свет, и монахам следовало спать полностью одетыми. Купание, чреватое соблазном обнаженного тела, не поощрялось, оно разрешалось лишь в форме сложной процедуры, в ходе которой предметы одежды, скрывающие срам, нельзя было снимать все сразу, чтобы определенные части тела не были обнажены даже перед их обладателем и не прельщали его соблазном вида голой и увлажненной плоти.
(Спустя столетия в итальянских духовных семинариях применялись «рожки благочестия» – деревянные лопаточки, похожие на маленькие весла, которые использовались для того, чтобы заправлять рубашки в брюки. Это уменьшало соблазн соприкосновения руки и гениталий, поскольку на деле рубашка заправлялась в брюки рожком, а пальцы оставались подальше от запретных, неприкасаемых, невидимых, но всегда чрезвычайно чувствительных частей тела в промежности.)
Среди всех монахов исключение из правила составлял (хоть это сомнительно) Бернард Клервоский[276]: по свидетельствам современников, он соблюдал целибат и не был подвержен соблазнам, обычно присущим мужчинам. Один маркиз в Бургундии умолял Бернарда вылечить его хворавшего сына. Монах потребовал, чтобы все присутствовавшие оставили его наедине с мальчиком, после чего лег на него. В этой часто пересказываемой истории вопрос заключается не в чудесном исцелении мальчика, а в том, что во время свершения этого подвига у Бернарда не было эрекции. «Он и впрямь был самым несчастным из монахов, – насмехался над ним средневековый поэт-сатирик Уолтер Мэп, – потому что я никогда не слышал о монахе, который лег бы на мальчика и тут же не возбудился »[277].
В значительной степени суть проблемы определялась тем, что слишком во многих монастырях забыли о том, что их главное назначение определяется религиозным содержанием. Получаемое ими богатство, иногда огромное, коррумпировало монашеские общины, заставляя постоянно заботиться о нем и совращая самих монахов. Монастыри становились крупнейшими землевладельцами, обладавшими огромными производственными возможностями и добросовестной бесплатной рабочей силой. Монахи и их родственники из более обеспеченных семей, наряду с другими благочестивыми христианами, оставляли монастырям в наследство целые состояния и большие земельные владения. В отличие от светских земель, эти угодья оставались нерасчлененными, они не подлежали разделу между несколькими наследниками. Аббаты этих империй должны были быть святыми – и некоторые из них были таковыми, – чтобы противостоять искушению и соблазну роскоши, с избытком обеспечивавшихся их положением. Но если настоятель приносил духовность и мудрость в жертву сметливости и цинизму, души его монахов оказывались беззащитными от козней дьявола.
В 813 г. собравшийся в Туре синод епископов осудил упадок и порочность нравов в большинстве монастырей. Реформисты пытались остановить эту деградацию во всем христианском мире. Король Людовик I Благочестивый обязал соблюдать «Устав» Бенедикта во всех монастырях на территории Франкской империи, но после его смерти междоусобная борьба его сыновей привела к обмирщению монастырской жизни. Это происходило повсеместно: монастыри становились огромными богатейшими корпорациями, временно лишенными защиты, а потому феодальная знать и короли стали охотиться на их имущество, нападать на них, запугивать, разрушать и грабить.
Начиная с VIII в. монастыри были вынуждены вступать в феодальные отношения гражданского и военного характера с королями и представителями правившей знати. Аббаты становились их вассалами и брали на себя политические, юридические и военные обязательства. Один нормандский герцог всегда мог рассчитывать на девять союзных монастырей, посылавших ему сорок рыцарей для непрестанных войн, которые он вел. Особенно рьяно к своим военным обязательствам относились аббаты германских земель. Так, например, в 981 г. они отправили в войско Оттона II на несколько сотен больше рыцарей, чем его светские вассалы.
На политическом и дипломатическом уровнях аббаты и монахи были наиболее доверенными, а потому и наиболее могущественными советниками своих монархов: монах Алкуин при Карле Великом; Бенедикт Анианский при Людовике Благочестивом; фульдский аббат при Генрихе IV германском; архиепископ Кентерберийский Ланфранк и его последователь – аббат Бекского монастыря, а позже архиепископ Кентерберийский Ансельм при Вильгельме Завоевателе и при его сыне Генрихе I.
Истинное положение вещей заключалось в том, что если монастыри хотели выжить, им приходилось вступать в союзы со светскими правителями. Возможно, им не следовало это делать, поскольку, выживая путем компромисса, а не за счет мало кому доставлявшего удовольствие аскетизма, они превращались в пародию на то, на что некогда претендовали. Они даже стали владеть церквями, что свидетельствовало об их стремлении приноровиться к произошедшим в Церкви изменениям, отражавшим все большее ее приспособленчество и усиливавшиеся среди церковников распри. Стремясь их избежать, святые отцы изначально стремились уединиться в пустыне[278].
Извращенное историческое развитие монастырей и Церкви отвращало христианских монахов от идеала целибата и свойственного ему образа жизни. Возродить эти традиции была призвана реформа достойного сожаления беспорядочного и хаотичного сообщества, представлявшего собой средневековое монашество. В 1073 г. Папой Григорием VII стал монах-бенедиктинец Гильдебранд, который начал проводить в жизнь среди своей увеличившейся паствы собственную программу преобразований, состоявшую в том, чтобы распространить целибат на всех христиан.
Гильдебранд, будущий Папа Григорий VII, был выходцем из монастыря Клюни, где бенедиктинский «Устав» был существенно ужесточен. Клюни подчинялся исключительно власти Папы, а не светским правителям, и в своих проповедях монахи-клюнийцы утверждали, что христианство означает не отказ монахов от мира, а принятие идеалов монашества всеми христианами. Эта исходная позиция, отстаивавшаяся ими в разгар бесконтрольной погони многих монахов за наслаждениями, оказалась притягательной для такого большого числа людей, что количество монастырей, разделявших позицию Клюни, быстро множилось, а сам монастырь вскоре стал наиболее важным религиозным центром Запада.
Поразительный успех Клюни приводил к аналогичным изменениям во многих земельных владениях. Чем больше аскетизм и миссионерская деятельность привлекали людей, тем больше Церковь отдалялась от того самого апостольского аскетизма, к которому призывала. Недовольство этим явным противоречием стало одной из главных причин проведения григорианской реформы. Ее цель состояла в возврате к исходной чистоте Клюни и соблюдению бенедиктинского «Устава». Кроме того, григорианцы выступали за развитие Церкви святых, священнослужители которой должны были строго соблюдать целибат.
Вполне возможно, что значение григорианской реформы XI в. было столь же революционным, как возникновение протестантизма в XVI в., либерализма – в XVIII в. и коммунистических революций – в XX в. Задача григорианской реформы ни много ни мало сводилась к разрушению старого порядка вещей и замене его новыми отношениями, с приоритетом власти папского престола, освобождения христианского мира от светских правителей и передачи его под руку римских пап. Этот новый порядок – Christianitas – представлял собой картину аскетического христианского мира отречения и монашества, как ее видел Григорий VII, а у кормила правления там стоит единственный рулевой – Папа Римский.
Пять десятилетий борьбы, смятения, репрессий и кризисов привели к однозначному итогу: григорианская реформа провалилась. Вместо бенедиктинцев ведущая роль в отстаивании чистоты религиозных принципов перешла к цистерцианским монастырям, которые, как некогда их древние египетские аналоги, стремились уйти от мирской суеты. К числу тех, кто выступал за сохранение чистоты и непорочности церковной жизни, относился суровый, вспыльчивый, не поддававшийся соблазнам Бернард Клервоский, тем не менее никогда не противившийся призыву Григория к созданию нового мирового порядка – Christianitas . Но по здравом размышлении Бернард не мог не понимать, насколько он должен был казаться несовместимым с действительностью всем, кроме его единомышленников.
О чем еще могут думать занятые мирской суетой люди, глядя на то, что мы делаем, кроме того, что мы играем, когда бежим от того, к чему они сильнее всего стремятся на земле, а мы желаем того, от чего они бегут? Мы как шуты и паяцы, у которых головы опущены вниз, а ноги задраны вверх, и потому к нам прикованы все взгляды… Игра наша веселая, достойная, серьезная и прекрасная услаждает взгляды тех, кто наблюдает с небес[279].
Веселая это была игра или нет, но григорианцы ее проиграли. Christianitas почил в бозе, но принцип целибата выжил не только в цистерцианских монастырях и некоторых других конгрегациях, но и во всем мире. Его продолжали придерживаться многие миряне. Других, полагавших, что у них из этого ничего не получится, утешало учение Церкви о допустимости сексуальных отношений в браке, если они поддерживались исключительно ради продолжения рода человеческого.
Спустя столетия после того, как монашество оказалось коррумпированным богатствами и развращающими мирскими ценностями, монастыри вновь вернулись к аскетизму, изначально помогавшему монахам, стремившимся к достижению как плотского, так и духовного целибата.