Материал для домашнего чтения

РЯДОВОЙ ВАСЕЙКА

Н. Асеев

В деревне Сугровы Васильевской волости, что славится на всю губернию своими садами, на выгоне стоит избушка на "курьих ножках". Окна ее заколочены досками, ветер еле шевелит отставшей от крыши свежей соломой, как волосами спящего крепким сном пастушонка. И вечерами, когда девки собираются у старостихиной избы, что стоит насупротив, среди говора и смеха не раз поминается имя ее владельца. Тогда смолкают шутки, все задумчиво смотрят на далекое поле, молодые глаза заволакивает печаль, пока задорный голос какой-нибудь ненадолго притихшей длиннокосой Оксаны не прервет наступившее затишье:

— Вот вернется Васейка с медалями, на вас длинногубых и смотреть не захочет — меня замуж возьмет!

И градом посыплются насмешки на легкомысленную выскочку.

— Кому Васейка, а тебе - Василь Игнатович!

— Все равно будешь Васенькой муженька кликать.

— Да бороду ему по утрам расчесывать!

И только какая-нибудь сердобольная старушка прошамкает, крестясь мелкими крестиками:

— Ах, родненький! Легко ли ему там, дитяти малому, где и велики люди, с ног от труда валятся!

И в воскресный день в церкви не раз подаются записки о здравии "раба Божьего, отрока-воина Василия". И раздаются просфоры заказавшим "здравие". А просфорами также славятся Сугровы, как наливными яблоками ранет, грушами-бессемянками да ананасными дынями. Печет эти просфоры старушка Цветьиха — тетка того Васейки, о котором и речь ведется. Печет она их попросту — заворачивает, говорят, тесто три раза крест-накрест да икону преподобного Сергия Радонежского на тесто накладывает, и выходят те просфоры вкуснее медового пряника: больной ли, или с устали большой съешь ее натощак — болезнь и усталь как рукой снимает, за то старушку Цветьиху и настоятель любит, и народ не забывает. Смотришь, то и дело за советом да за жалостью к ней в окошко стук-постук. А что ни совет, то край пирога или, скажем, десяток яблок. И собиралось тех яблок же у ней! Особливо по осени. В избе весь год яблочный дух стоял. В город продавать возила. А в городе-то меньше как за три копейки десяток и не думай взять. Так-то вот и жила. Да! Ведь сколько этих яблоков-то Васейка перегрыз! Вот, вишь, вспомнила теперь о Васейке и зарюмила (Заплакала, захныкала). Сидит и всхлипывает, и всхлипывает, ан тесто-то из дежи (Кадка, в которой квасят тесто) по-выперло, уж за край перевалилось, а она все нюнит. И откуда у ней слеза берется — хоть ведра подставляй, известное дело — баба.

А Васейка — это мы его так попросту называем, по знакомству, а его и староста, поди, теперь Василием Игнатьевичем покличет, шагает по снежку, по первому: за спиной — ранец, на спине — винтовка, охотничья, легкая, и такую сыскали, чтоб не терла плеча — шагает с четырьмя служивыми людьми и с шагу не собьется, по леску березовому, редкому. Вот вдали погромыхивает, должно быть, враг засел за пригорок, только врет, наших не нащупает — далеко влево, узенькими ленточками чернеются неприятельские траншеи. И то их видно только в бинокль с вершины самой высокой березки: на это Васейка — мастер: под большим человеком береза бы в дугу согнулась, два с половиной-то пуда ей можно выдержать — это вес Васейкин вместе с сапогами и шинелью казенными. Смотрит он вокруг в заморские стекла, и многие версты, как бы повинуясь волшебной силе, притягиваются к его любопытным светлым глазкам. Вон налево деревенька дымится полуобгорелая: маленькие черные точки перебегают от нее к леску — это наши стрелки занимают позиции. Вдруг на мгновенье перед носом у Васейки ясно вырисовался белый четырехугольник, блеснувший на голубом небе. Кувырком скатился он с дерева на руки солдат.

— Ероплант, ероплант! — быстрым шепотом, точно его могли услышать, заговорил он. — Ложись, дядюшки, на нас прямо жарит, может, Бог даст, приземлится!

"Дядюшки" безмолвно следуют быстрому совету Васейки: так горячо звучит его шепот, так ярко проступил румянец, захвативший и уши, и шею. Вскоре однообразный рокот, раздающийся наверху, извещает о незваном госте, зорко осматривающем местность. Все пятеро лежат, укрывшись сухой листвой, так как березняк мелкий — листьев на деревьях нет. Неприятельская машина медленно описывает круги, как бы задавшись целью осмотреть каждую березку. Руденко, молодой солдатик, также возбужденным шепотом шипит в сторону старшого:

— Ссадить бы! А? Право слово, вишь, теперь ён ближает? На что старшой, Иван Иваныч, только тычет его в бок кулаком.

Они всегда впятером вызываются на разведку: Иван Иваныч, старшой, унтер, бородач, он и на японца ходил; Руденко, большеголовый, белобрысый парень, смелости "дикой", как о нем отзывались солдаты; Гришка-песенник и еще один "вольноопределенный", Гущин — говорят, студент ученый, вишь, у него невеста померла чахоткой, так он с отчаянности в самый огонь лезет. Уж его на разведки проветриваться посылают. Лежат они себе рядком, как братья родные, а Васейка пятым "рядовым" считается, даром что ему лишь тринадцать лет на Ильин день исполнилось. Как же он такой молодой здесь, на чужой земле? А об этом узнаем после.

Перед березовой рощицей протянулась верст на пять ровная поляна, не вспаханная нынешний год. Над ней-то и кружил стальной "голубь" немецкий, не опасаясь внезапного треска винтовок. Но вот он наклонил левое крыло и как кобчик (Небольшой ястреб) быстро стал снижаться к середине поляны. "Старшой" толкнул соседа и взволнованным голосом начал давать распоряжения.

— Смотри, ребята, как сядет, не высовывайся зря, авось отсюда успеем их достать! А то, как заметит нас — и машину спалит, и бумаги, если есть какие, уничтожит!

В это время аэроплан, точно вымерив циркулем, плавно опустился посередине поля. Двое вышедших из него людей стали возиться около самолета. Они постоянно нагибались и сверкали какими-то инструментами в руках. Выстрелы могли свободно достать их, но вражеских разведчиков хотелось взять живыми. Пробираясь ползком по земле, тихо-тихо, один за другим, двигались наши по опушке.

II

Васейка третье лето "пастушил" в Сугровах. Был он из дальней губернии родом, нелюбимым сыном у мачехи. Смышленый и бойкий на слово, не раз ночевал в холодных сенях за непокорство. Отец, уже старик, торговал щетиной и был нелюбим людьми за скрытный нрав и скупость. Женясь второй раз на молодой, он не рад и сам был жене своей. Толстая да бранливая, смирила крутого старика до того, что тот без ее совета шагу не делал. А уж Васейке и подавно надо было бы смиряться да угождать богоданной матушке. Но не лежало у него к ней сердце с той поры, как ударила она скалкой его младшую сестренку. И себя драть не давал тоже. Бывало, два дня просидит без хлеба, а в избу нейдет. Так и жили до того дня, как отец, по советам женушки, не отдал его в подпаски, на первый раз в соседнюю волость. А как увидел Васейка, что ему в родной избе места не хватило, насушил себе сухариков, сплел новые лаптушки и подался через поля и холмы туда, где узенькой ленточкой пробегала железная дорога. Там целую долгую зиму нянчил детей у болезненной сторожихи при маленьком полустанке, изредка получая гривенники от редких пассажиров за подмогу. Там же научился читать по истрепанному букварю и уже к концу зимы читал слеповатому сторожу выброшенные из окон пролетавших поездов газеты. Из гривенников выросло у него целых три рубля. А как только солнышко обогрело его плечи, выглядывавшие из прохудившегося зипуна, он с толпой переселенцев переехал в другую губернию.

Сойдя с поезда, храбро зашагал он по шоссе в неизвестность. В Сугровах как раз в это время нужны были работники: от какой-то болезни умерли оба подпаска — братья-сироты, и пастух Пантелей только руками разводил. Стадо большое, почитай, триста голов, как с ним без толкового подпаска управиться? Вот и подвернулся парнишка в добрый час: сговорились за сорок рублей в лето, и скоро вся деревня уж знала рожок Васейки. А зимой лед возили в город, ближе-то к городу речки не было: глядь, на второе лето уж и капитал у Васейки — в полтораста рублей. У бобылки Авдотьи сторговали избу, написал к отцу в деревню, тетку старую вызвал: стал Васейка сам-большой, сам-маленький. В две зимы всю школу прошел; четыре правила арифметики за пустяк считать стал. Дал ему учитель мудреную книжку, называлась "Геометрия". И всё-то Васятка с ней возится: и в поле, и дома ввечеру, даже спать с собой клал, никак не мог одолеть мудреных замыслов, а и бросать не хотелось, больно занятно было.

Как-то раз летом сын священника, в столице, вишь, выучился, гуляя по прохладе утречком, увидел диковинную картинку: на черной меже расчерчены были треугольники да круги, а пастушонок спал, уткнувшись носом в "Геометрию". Залюбопытствовал "ученый", разбудил Васейку, стал расспрашивать, и скоро стали они друзьями. Узнал Васейка от него много:

как по тем мудреным выкладкам люди додумались до разных чудес; как в больших городах без учености шагу не сделаешь; будто теперь уж и цена-то людям только в том, что они сами сделать умеют. Запали в душу Васейки те слова: вспомнил он, как сам себя устроил, никого не прося о помощи, и решил, что неправду сказал ему сын священника: люди-то, хоть и живут ученостью, только и без нее он не пропадет. А науку всю узнает. Тоже ведь было время, когда он и азы за великую мудрость почитал, а теперь и вспомнить смешно. Но об этом столичной "штучке" не говорил: боялся, что тот собьет его разными непонятными словами, как тогда, когда говорил, что земля к себе все вещи притягивает, оттого они и падают. Вишь, какой? А отчего ж семечко в землю-то упадет, а потом былинкой вновь наверх тянется? И выходит, что былинка-то всю землю к солнцу тянет! Вот тебе и наука!

Но не говорил этого Васейка своему ученому другу. Только часами, лежа на спине, сам обо всем раздумывал. И чуял, как в груди его растут те же силы, что и в былинке, и тянет его от земли какая-то радость. "Расту, — думает Васейка, — а потом, как вырасту, опять в землю уйду, должно, как и былинка, семечком, и опять землю за собой вверх тащить буду".

III

Однажды в июле, в полдень, когда коровы, ошалев от зноя, забрались по брюхо в воду и стояли там, неподвижные и ленивые, как какие-нибудь древние животные, второй подпасок, Сема, ходивший в село за обедом, принес, полон рот вестей. Говорили, что царь объявил войну немцам, — парни уже гуляют с гармониками, справляя проводы. И когда к вечеру стадо, пыля своими тысячью ног, вошло, мыча и блея, за околицу, Васейка не узнал деревни. Перед каждой избой стояли запряженные телеги, ржали лошади, гомонил народ, отправляли в город кто сына, кто брата, кто мужа, странный то был вечер. Увидал Васейка, как жизнь, дотоле сонная и однообразная, всполошилась, закружилась, пошла колесом, как лес под бурей. Деревня не ложилась тогда долго за полночь: то скрипели колеса, то гремела гармоника. В ту ночь и Васейка решил идти на войну.

Утром не пела пастушья свирель под окнами, не щелкал длинный бич росистую траву, и тетка Цветьиха, проснувшись посмотреть тесто, напрасно надоила теплого молока: не было Васейки ни на сеновале, где он обычно спал летом, ни в избе, ни на гумне. Хватила руками об полы Цветьиха, побежала по людям спрашивать, не видали ли Васейкиных ясных глазочек, — нет, никто знать не знал, ведать не ведал.

А Васейка себе ехал да ехал в товарном вагоне — где тайком, где за двугривенный в далекую губернию.

Ехал, ехал да доехал. Не бывал он ни разу еще в большом городе, и показалось ему, спервоначала, что запутается он на этих широких мощеных улицах. Но природная смекалка подсказала ему путь. За телегами, тянувшимися бесконечными вереницами по улицам, добрался он до большого белого здания, у ворот которого толпился стеною народ. На нем золотыми буквами красовалась надпись: "Воинское губернское присутствие". Храбро дождавшись своей очереди, вошел Васейка в большую комнату с царскими портретами по стенам и длинным зеленым столом, за которым сидел белоусый, толстый, говорливый полковник. "Генерал!" — мелькнуло в голове Васейки. А "генерал" уже на него покрикивал:

— Тебе что нужно, мальчонка?

Смело смотря в глаза, вытянув руки по швам, — видел небось, как солдаты на маневрах отвечали начальству, а что раз Васейка видывал, то навсегда и запоминал, — ответил он, стараясь пустить голос потолще:

— Заставьте Бога молить, ваше высокопревосходительство, позвольте на войну записаться: я уже школу окончил!

Посмотрел на него удивленно полковник, усмехнулся — усмехнулись и сидевшие за столом офицеры. Спросил его "генерал":

— А кто ж тебя на "войну-то" отпустил? — и засмеялся коротким смешком.

Почуяло сердце Васейкино, что все он на шутку свести хочет, но еще попытался ответить.

— Ваше высокопревосходительство, никто меня не отпускал — и отпускать некому, а что ежели насчет стада, так я пастуху Пантелею уже много раз говорил, что это лето последнее; пускай они за долг мою избу возьмут у тетки.

— Постой, постой, — перебил полковник, — так ты, значит, пастух? Как же ты, пастух, лицо общественное, свою службу бросил и на войну бежать хочешь? Никак я тебя пустить не могу. Отец у тебя есть? Что? Что же ты плачешь никак? Вот тебе и воин! Ну-ка, налево, кругом, шагом марш! Арефьев, доставь его к родителям — да чтоб смотрели за ним, а то такие бегуны с первого раза не отчаиваются.

Но напрасно смеялся полковник над Васейкой — не плакал он, а только стоял, потупившись от досадливой краски, что залила ему лицо по самые уши. А уж Арефьев — дюжий унтер — подталкивал его легонько к выходу, расспрашивая по пути о родителях.

— Отец-то твой, небось, здесь же на базаре толчется? Ну, утри нос да беги к нему, а мне и без тебя делов много. Некогда мне тебя на позицию доставлять.

Выйдя из белого здания, Васейка понял, что без хитрости на войну не попадешь, что взрослые все равно не поймут, как далеко от шутки было его желание. Да и какой же он маленький, когда сам в лесу один на один с такими дубами справляется! А глаза у него такие зоркие, что другим и вполовину не увидеть. Не ждать же ему солдатчины: тогда и войны уж не будет. Тихонько брел Васейка по шумящим улицам, пока голод не дал о себе знать. В большие магазины с огромными стеклами зайти он не осмелился: благо по пути встретился пирожник, прославлявший свой товар зычным голосом. Видя, с каким аппетитом Васейка набросился на пирог с печенкой, обратился он к нему с приговорками:

— Ешь, малец, последние горячие: с солью, с перцем, с воловьим сердцем, завтра расторговываюсь, пойду немца кормить свинцовой начинкой!

Васейка так на него и накинулся. Рассказал ему свою жизнь, как сам в одиночку горе мыкал, как в нем рост на заре играл, как потянуло неотразимо на далекую войну. У парня было сердце, видно, доброе, может и сам таковский был, повел он его к себе в подвал на койку — решили они вдвоем это дело обмозговать. Всю ночь проговорили, такими друзьями сделались — водой не разлить, и додумались вот до чего: пока Васейка будет здесь жить, Гриша (так звали веселого ярославца-пирожника) определится, тихонько и Васейку с собой захватит. А пока не доедут — никому, и священнику на духу, не сказывать, что за дружба у них.

На том и порешили.

Вышло у них, как по-писаному, даже ожидать нельзя было такой удачи: Васейка два месяца продавал вместо друга пироги, которые пекла двоюродная сестра Григория, пока он сам устраивался. И вот снова загрохотали железные колеса, теперь уже в дальний путь. И меж серых шинелей притаился, как мышка, голубоглазый искатель приключений. "Сиротку", как представил его солдатикам Гриша, везли в "родные места". Там-де у него сестра замужем, а здесь остался он без роду без племени. И, слушая разговоры солдатиков, их шутки и смех, тайком улыбались друг другу друзья — их заговор удался. Васейка ехал на войну.

IV

Командир пехотного полка был "справедливая душа", как его называли солдаты. И горячий человек, — может с гнева ни за что обругать человека, а потом сам же и придет обласкать его. И первая его забота, чтоб солдат сыт был всегда да весел. Если какая-нибудь печаль затомит кого, уж он высмотрит: придет, расспросит, если можно горю помочь, поможет, если нет, добрым словом ободрит. И заслуженный был человек: вся грудь в орденах, и золотое оружие имел. Вот еще песни, бывало, любил. Уж у него в полку первые песенники водились. А у Гришутки не только голос звонкий — он и сам песни складывать мастер был. Полюбился он командиру, тот его песни даже на ноты записал и, как только раздастся высокий "соловьиный" голос Гришутки на переходе — глядь Андрей Иванович, командир то есть, усом помаргивает — значит, доволен. И солдатики пересмеиваются — хорошо, когда на душе легко. Ну, в окопах-то не очень распоешься, там пули пожутче песни выводят, а все ж как лежат в окопах по двое суток, хоть под нос себе, а мурлычет Гриша вновь сложенную песенку, как:

...Австрийские шрапнели

Разрываться не хотели,

Облетали нашу стену

И назад летели в Вену.

Васейка уж давно таскает пули в окопы. Говорят, докладывали ротному, тот сказал: "Что ж, я ему кормилицу искать буду? Пускай мне на глаза не попадается!" Свирепый на вид ротный — глазастый, волосатый, а сердцем как дитя добр. Рассказали, говорят, ему Васейкину повесть — было, ногами затопал, закричал: "Чтоб и духу его не было". А в ту же ночь объявлено было наступление. Все были рады прерыву неизвестности, возможности отличиться. С развернутыми знаменами, с музыкой выступал полк из пограничного местечка. Звонко раздавался в чистом воздухе чистый Гришуткин тенор:

...Мы с черных болот не свернули

Не молвили: "Здесь отдохнем!"

Когда на запевшие пули

Ответили беглым огнем.

И веселым припевом отвечал хор:

Гей-гей, любо да люли,

Мы врагу вдогон пошли!

И снова заливался запевала:

И друга неверного бросив,

И скипетр повергнувши ниц,

Все дальше беги, Франц-Иосиф,

От нами хранимых границ!

Гей-гей, любо да люли,

Мы врагу вдогон пошли.

Но скоро пришлось умолкнуть песенникам — пришло донесение: враг неподалеку. Тогда начались скучные дни. Вырыты были окопы глубиной почти в человеческий рост и далеко позади — второй ряд таких же окопов. Позиции неприятеля были видны в туманном утреннем морозе. Тут-то и началась Васейкина служба. Каждое утро черные ленты окопов обволакивались голубоватыми дымками ружейной перестрелки. Каждый день гремела земля тяжелыми взрывами пушечных раскатов.

Однажды на ясной румяной зорьке неприятельские орудия нащупали нашу пехоту. Кругом с оглушающим свистом пролетали огромные неприятельские снаряды. Пришлось оставлять окопы, чтобы занять соседний лесок. Васейка лежал на брюхе, и когда солдатики начали по одиночке перебегать из окопов — рядом с ним очутился командир, подбодрявший короткими ласковыми фразами свой полк: "Ну-ну, ребятушки, отползайте. Мы его оттуда верней щипанем! Осторожней, осторожней, держись по одиночке, кучей не лезь!" Васейка смотрел на его румяное лицо, широкую грудь, слушал добрый, спокойный голос — и не было ему страшно нисколечки. Казалось, что около этого человека не посмеет разорваться неприятельский снаряд. И только он успел подумать это, как откуда-то словно приплыла по воздуху огромная туча — все кругом задернулось тьмою, это взлетела земля от упавшего неподалеку громадного немецкого "чемодана" — так солдаты называли немецкие большие снаряды.

На секунду блеснувший огонь ярко осветил взмахнувшего руками командира, его большую бороду и драгоценный перстень на руке. Потом все потряслось громом взрыва — и Васейка потерял сознание.

Когда он очнулся, все тело его было точно налито свинцом. Кругом ни души. Снаряды уже не визжали вокруг, и только взрытая буграми земля да кое-где лежавшие убитые говорили о пронесшемся здесь урагане. Повернувшись и ощупав себя, Васейка убедился, что он остался чудом целехонек. Как раз аршинах в пяти увидел он зарывшуюся в землю оболочку неприятельского снаряда. Васейка стал припоминать. Вдруг сердце его болезненно заколотилось: "А где же командир? Ведь он стоял рядом!" И вдруг горькая жалость внезапно потрясла все его тело. "Взмахнул руками, упал, значит, убит?" — подумал он, и внезапные горячие слезы так и брызнули из его широко раскрытых страхом и жалостью глаз. Переводя взгляд, с предмета на предмет и только теперь почувствовав весь ужас своего одиночества, Васейка поднялся на ноги и побрел машинально к тому леску, где укрылся от неприятельского огня его полк. Но не сделал он и десяти шагов, как нога наткнулась на что-то мягкое. Наклонясь, он увидел блеснувшую из-под земли шпору. Со страхом начал отрывать землю. Так и есть — командир! Лежит ничком, весь засыпан взрыхленной землей. Поднатужась, перевернул его Васейка лицом вверх. Белое, белое, как бумага, лицо, глаза закрыты. Васейка прильнул ухом к груди — бьется! Бьется сердце! Еле-еле слышимо, редкими нерешительными толчками, точно раздумывая перед каждым ударом, но бьется!

Набрав из манерки (походная фляга, в которой сохраняют воду) полный рот воды, Васейка брызнул ей в лицо командиру. Потом осмотрел его со всех сторон, нет, крови нигде не видно, должно, задохся только. Такие случаи бывали. Говорят, как летит "чемодан", он весь воздух за собой тащит, а тут еще свалило командира лицом к земле. "Обморок", — решил Васейка и начал придумывать, как бы ему управиться. На плечи не возьмешь, силы не хватит и на десять шагов — тучный он, командир-то. Да и не оставить же среди чиста поля — пожалуй, пока оповестишь своих, уж и нельзя будет к этому месту воротиться. Думал-думал Васейка; снял с себя шинелишку, перевалил на нее недвижное тело, рукава шинели поддел под руки и завязал их туго-натуго. Так устроив санки, впрягся в них Васейка и, натужась, как добрый конь под тяжелой кладью, упираясь ногами в неровную почву, медленно потащился к соседнему лесу. И устал же Васейка! Три раза садился расправлять одеревеневшие плечи. Пот заливал его, как весенний дождь, до нитки, но через час он был уже у первых деревьев. Изумленными взглядами встретили его солдатики.

— Васейка, бесов сын, ты чего это притащил? — раздались взволнованные голоса вокруг него.

— Ко-ко-мандира! — едва переводя дух, промолвил Васейка и тут же свалился от усталости.

Так началась для Васейки военная служба, после которой никто уже не гнал его из рядов. Наоборот, все с любовью гладили "героя" по стриженой головке и с уважением говорили:

— Он малец задачный, шутка ли, из какого огня цел вышел да еще и командира на себе привез!

Тогда же, вместе со всеобщим уважением, получил Васейка сапоги, шинель, легкую винтовку и стал называться не иначе, как "рядовой Васейка" или "Василий Игнатьевич".

Тихо спят заснеженные сады деревни Сугровы. Далеко она заброшена среди снегов да полей, и не долетает до нее гром пушечных раскатов. Старуха Цветьиха встала сегодня с петухами, скоро праздники, нужно обойти по дворам, собрать с каждой избы муку на просфоры да, кстати, зайти к старосте, узнать, что про войну пишут. Вот ковыляет она по серебряной от инея улице, а ей навстречу — сам староста.

— Здорово, тетка Цветьиха!

— Здоров будь, батюшка.

— А я к тебе с весточкой с доброю, да еще с какою!

— Что ты, что ты, родимый! И не говори, с той поры, как ушло мое дитятко, ничего я добра не жду. Ведь мне его мать завещала умираючи — видно, чуяло сердце материнское, каково ему после смерти ее придется. А я, дура старая, не усмотрела! Вот теперь и хожу глаз не утираючи!

И старуха стала всхлипывать, опустив голову.

— Да ведь вот скажи что, тетка Цветьиха! — молвил староста, посмеиваясь в бороду. — Гляди, откуда беды ждешь, ан беда-то на веселье оборотится! Слушай-ка сюда, что здесь написано про Василия, рядового-разведчика. Чай, знаком он тебе?

— Про Васейку? — встрепенулась старуха. — Да не дуришь ли ты меня, отец мой? Голова-то у меня старая, посмеяться над ней — греха на душу взять!

— Да чего мне тебя обманывать — я и сам глазам своим не верил, так нет же, вишь, — напечатано черным по белу!

— Ох, Господи, пойдем же вон к воротам, на лавочке присядем, даже у меня от радости ноги подломились. То-то мне всю ночь пироги снились, да будто я всю ночь над ними плакала, уж это верная радость наяву будет. Ну читай, читай! — говорила Цветьиха, присаживаясь на лавочку и подпирая худое лицо свое костлявой, высушенной временем рукой.

— А вот слушай. Васейка-то теперь на всю Расею известен, стал; его голыми руками не захватишь. Вишь, вот: "Четырнадцатилетний герой, — так и пропечатано. — В N-ском полку награжден орденом святого Георгия мальчик-герой, за спасение командира полка, сраженного снарядом, которого он вытащилиз-под огня, а также за ценные донесения, способствовавшие успеху боя под деревней N".

— Вишь, вот старуха, слыхала! Георгиевское отличие заслужил, — а ты плачешь. Радоваться, куриная душа, надо, да Бога славить. Ну, поплачь тут покамест, а я по деревне пойду, тебе первой сказать-то шел: дай, думаю, старушку Божью порадую с утра!

Староста, поскрипывая валенками по снегу, пошел от Цветьихи, которая уж и не вытирала бежавших по лицу счастливых слез. Потом, поднявшись, обернулась она к горевшему на солнечной зорьке кресту колокольни, опустилась на колени прямо в снег и, осеняясь широкими крестами, стала отсчитывать обещанных сто поклонов — "если весточка об Васютке придет". Губы ее шептали беззвучно, а на старом морщинистом лице сияла тихая радость.

Сладко спят сады деревни Сугровы под саженым снегом. Весело вьются дымки над избами. Тихо. Только, поскрипывая по снегу полозьями, прокатят широкие розвальни в город за покупками. Скоро Рождество: парни и девки пойдут колядовать под окнами, ребята, склеив разноцветную звезду, пойдут славить Христа по улице, но меж ними на этот раз не будет Васейки. Он стоит, опершись на винтовку, в разведочном "пикете", зорко вглядываясь в ночную темь своими синими ясными глазами.


Наши рекомендации