От рождения до смерти и после нее

Детство в Средние века?

«Индивидом рождаются, личностью становятся, индивидуальность отстаивают», — эти слова психолога, уже приводившиеся выше, указывают на то, что личность представляет собой величину динамическую, меняющуюся на протяжении жизни человека. Поэтому было бы важно попытаться проследить, насколько возможно, как подобные изменения происходили в Средневековье и, соответственно, как они осмыслялись людьми той эпохи. В центре нашего внимания будут категории младенчества, детства и отрочества.

О возрастах человеческой жизни размышляли многие средневековые авторы, следуя, как правило, античным образцам, однако интепретируя их в духе христианской символики. В ходу были самые разные схемы, взаимно дополнявшие друг друга либо находившиеся в известном противоречии между собой. Все эти построения были чрезвычайно абстрактны и весьма отдаленно связаны с реальными наблюдениями. Эти теории неизменно основывались на символике чисел.

Трехчленная схема выделяла естественные этапы в жизни человека — рост и созревание, зрелость и упадок (augmentum, status, decrementum). Эти стадии образовывали своего рода арку или дугу. Следуя восходящей к Аристотелю схеме, Данте в «Пире» указывает, что наиболее совершенный возраст, когда раскрываются все внутренние способности человека, лежит между тридцатью и сорока годами. Намного раньше папа Григорий Великий установил связь между возрастами человека и определенными моментами христианской литургии. Согласно распространенной интерпретации три евангельских волхва (мага), пришедшие поклониться новорожденному младенцу Иисусу, в свою очередь символизировали фазы человеческой жизни.

Наряду с трехчленной, была распространена четырехчленная схема. Уже Пифагору приписывалась мысль о соответствии жизненных фаз временам года. Эта же мысль была многие столетия спустя положена в основу произведения автора XIII века Филиппа Новарского «Четыре возраста человека». У Гиппократа и его последователей была заимствована теория, согласно которой каждой фазе жизни соответствует тот или иной темперамент (гу-мор), определяемый соотношением важнейших четырех состояний организма человека (влажности, сухости, тепла и холода). Согласно этой теории, возрастные характеристики были связаны с определенными физиологическими состояниями. Вместе с

тем человек-микрокосм был плотно включен в мировую схему макрокосма, поскольку четыре возраста его жизни, характеризующиеся преобладанием того или иного гумора, соответствуют основополагающим элементам мира (вода, огонь, воздух, земля).

Однако можно заметить, что каждый из возрастов представляет собой статичное состояние. Упор в этих классификациях делался не на процесс перехода от одного возраста к другому, а на характеристику каждого из них, рассматриваемого изолированно.

Библейско-христианские мотивы особенно ощутимы в схеме человеческих возрастов, опирающейся на цифру 6. Мир сотворен в течение 6 дней, историю рода человеческого делят на 6 этапов (от Адама до Ноя, от Ноя до Авраама, от Авраама до Давида, от Давида до Вавилонского пленения, от Вавилонского пленения до Рождества Христова и от Рождества Христова до конца времен). Петр Абеляр усматривал прямое соответствие шести дней творения шести возрастам человека. Эта восходящая к св. Августину схема наложила неизгладимый отпечаток на средневековую мысль. Мы встречаем ее у Исидора Севильского (VI—VII века), в XII веке—у Гонория Августодунского и Ламберта Сент-Омерского, а в XIII веке — у Варфоломея Английского и Винцента из Бовэ. Роберт Гроссетест (Большеголовый) шел дальше и стремился установить связь между возрастами человека и умственным его состоянием: свет сознания проникает в душу новорожденного, сочетание воли и разума характерно для состояния зрелости, тогда как в старости человек достигает божественной мудрости.

Естественно, сакральное число 7 не могло не использоваться в схемах человеческих возрастов. Подчеркивали символическое соответствие числа 7 числу планет, семи звездам, определяющим смену времен года, семи добродетелям и семи грехам, семи тонам григорианского хорала, наконец, семи возрастам человека: младенец (puerulus) до 7 лет, ребенок (рuеr) — до 14 лет, подросток (adolescens) — до 21 года, молодой человек (iuvenus) — до 35 лет, муж (vir) — до 49 лет, пожилой (senior) — до 63 лет и старик (senex) — до 98 лет. Вслед за Птолемеем западные авторы, начиная с XII века, придерживались взглядов, согласно которым отдельные планеты оказывают влияние на жизнь человека на разных ее этапах.

Из новых символических интерпретаций, привнесенных Поздним Средневековьем, можно отметить внимание к параллелизму между двенадцатью месяцами года и соответствующими периодами жизни. Согласно поэме «Изображения двенадцати месяцев» («Les Douze mois figurez», XIV век), каждому месяцу года соответствует шестилетний период жизни, и полный цикл насчитывает 72 года.

Вновь подчеркнем: все эти схемы человеческих возрастов не столько отражали наблюдения над реальным течением человеческой жизни, сколько исходили из отвлеченных схоластических выкладок. Они не учитывали психических особенностей индивида на разных этапах его жизни и, в частности, не обращали особого внимания на специфику детского возраста1. Эти натуралистические теории, унаследованные от Античности, были перетолкованы в Средние века в духе истории Спасения.

Духовный мир человека в изображении средневековых авторов неподвижен и дискретен. В центре их внимания находится не эволюция характера, приводящая к качественным сдвигам, а последовательность возрастных состояний, кажущихся не связанными между собой. Поэтому, кстати, в биографиях и рудиментарных автобиографиях, написанных в ту эпоху, детство, за редкими исключениями, каковым была «De vita sua» Гвибера Ножанского (о ней подробнее пойдет речь ниже), игнорируется.

Впрочем, отдельным авторам не были чужды обобщения, продиктованные, хотя бы отчасти, жизненными наблюдениями. В проповеди Юлиана из Везеле читаем: «За детством следует отрочество, чувствительный и недисциплинированный возраст, подверженный удовольствиям, когда кажется, что добродетель трудна и недоступна. Жажда разных утех терзает еще наивную душу, и если этому чувству удается душой овладеть, то она становится скопищем постыднейших пороков. /Отрочество/ неустойчиво, оно не слушает ни разума, ни советов, но подвержено дуновению малейших искушений, оно подвижно и ветрено. Сегодня оно хочет одного, завтра другого, сегодня любит, завтра ненавидит»2.

Такова была теория, но что мы знаем о практике? Высокую рождаемость сопровождала высокая детская смертность. Из автобиографических записок немецкого рыцаря Михеля фон Эйенхайма (нач. XVI века) явствует, что из девяти его детей пятеро умерли в младенчестве, соответственно спустя 10 часов, 13 дней, 13 недель и год (двое) после рождения. На семейных портретах этого периода нередко изображен глава семьи в окружении детей, по правую руку — живых, по левую — умерших, и последние подчас численно преобладают3.

Причины высокой смертности заключались в отсутствии должных гигиенических условий, пренебрежении к жизни младенца, нередко вызываемом суровыми материальными условиями и частым голодом. Средняя продолжительность жизни оставалась в ту эпоху низкой, и смерть была близко знакома средневековому человеку. В бедных многодетных семьях новорожденный мог стать обузой, и детоубийство, особенно в Раннее Средневековье, не было редкостью. На скандинавском Севере языческий

обычай «выносить» детей, т.е. оставлять их вдали от дома на гибель, сохранялся некоторое время даже после принятия христианства. Обрекали на смерть больных и слабых младенцев, в особенности девочек. Ребенок получал право на существование лишь после того, как отец клал его к себе на колени и смачивал водой его лоб.

Детство было относительно коротким, и ребенок рано приобщался к миру взрослых. При этом сплошь и рядом его отрывали от родителей. У германцев был распространен обычай отдавать ребенка на воспитание в чужую семью. Этот обычай был обусловлен стремлением устанавливать и поддерживать дружеские и союзнические связи между родовыми группами и семьями. Подобные отношения складывались прежде всего в среде знати.

Такого рода обычаи оставались характерными и для последующего периода. Сын рыцаря с малых лет переходил в другую рыцарскую семью с тем, чтобы в ней приобрести навыки, необходимые для воина благородного происхождения. Отношения между воспитанником и воспитателем нередко были более тесными, нежели отношения между сыном и отцом. Многих детей обоего пола отдавали в монастырь, тем самым обрывая их родственные связи с собственной семьей; это касалось прежде всего тех сыновей, которые не могли рассчитывать на получение отцовского наследства (феод не дробился и передавался старшему сыну), и дочерей-бесприданниц.

Детей отдавали на воспитание также и в городской среде. Сын ремесленника делался учеником (фактически слугой) в семье другого мастера. Очень часто он подвергался тяжкой эксплуатации и дурному обращению. Некоторыми цеховыми статутами мастеру специально вменяется в обязанность «мягко» обходиться с учениками и уж если бить их, то не по голове4.

Ребенок не был центром семейной жизни. Его положение в семье во многих случаях было отмечено бесправием, его жизнью и смертью полновластно распоряжался отец. Ф.Арьес характеризует средневековую цивилизацию как «цивилизацию взрослых»5. Действительно, ребенок не воспринимался в качестве существа, обладающего специфической психикой и, соответственно, нуждающегося в особом к себе отношении, — в нем скорее видели маленького взрослого. Если верить исландским сагам, мальчики, даже малолетние, нередко оказывались способными отомстить за своих убитых отцов (девочки авторами саг почти вовсе игнорируются). Совершенный подростком акт кровной мести воспринимался сородичами и окружающими как своего рода инициация, которая повышала статус человека, достойно отомстившего за Убитого, и обеспечивала ему общественное уважение.

Ребенок не отличался от взрослого своей одеждой, она была лишь скроена по его росту. Как явствует из произведений искусства, художники не умели адекватно изображать детские лица, и это неумение опять-таки свидетельствует об отсутствии интереса к детству. По мнению Арьеса, для Средневековья не характерна педагогика, учитывающая особенности детской психологии. Констатация этих фактов побудила некоторых историков сделать вывод, будто в Средние века отсутствовала родительская любовь. Арьес указывает на то, что поскольку ребенком пренебрегали и не занимались специально его воспитанием, то, естественно, к нему не применялись те строгие педагогические меры, которые утвердятся позже, когда наступит пора всеобщего образования. По мысли Арьеса, ребенок в средневековом обществе рос как дичок и не подвергался ни обузданию, ни воспитанию.

Возникает вопрос: насколько обоснованны и убедительны подобные утверждения? С одной стороны, заключения Арьеса имеют под собой определенные основания, с другой — едва ли их можно абсолютизировать. Вопросы воспитания и обучения многократно обсуждались средневековыми церковными, а позднее и светскими авторами, что вполне естественно, если принять во внимание неизменную дидактическую направленность теологии и литературы6. Однако при этом нужно учесть, что христианская дидактика касалась не столько специально детей, сколько всех верующих: в ее основе лежала забота о спасении души и преодолении греховных наклонностей человека. В этом общем контексте рассматривалось и поведение детей.

Отношение к ним христианской церкви было двойственным. С одной стороны, на ребенке лежит печать первородного греха: так, в постановлениях Аахенcкого собора 816 года детство называется «возрастом распущенным и склонным ко греху», и этот постулат находится в полном соответствии со взглядом на детство св. Августина и Григория Великого7. С другой стороны, отцы церкви подчеркивали невинность и чистоту души ребенка, ссылаясь на известные слова Христа: «Если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царствие Небесное» (Мф. 18:3). В «Этимологиях» Исидора Севильского термин «puer» толкуется как производное от pueritas (чистота). В раннесредневековых литературных и изобразительных памятниках часто возникает тема невинно убиенных младенцев — жертв царя Ирода; 28 декабря отмечается день невинно убиенных младенцев, а начиная с XI— XII веков нередко «находили» их мощи8.

Археологами обнаружены детские захоронения, относящиеся к каролингскому времени. В могилах младенцев найдены пред-

меты домашнего обихода и игрушки. Нередко детские могилы были расположены в непосредственной близости от жилищ. То, что такого рода захоронения становятся частыми в VIII—X веках, Д.Александр-Бидон связывает с более глубокой христианизацией населения Галлии9. Церковные моралисты уже в Раннее Средневековье стремились внести в суровую действительность семейных отношений варваров новые элементы, связанные с необходимостью религиозного воспитания.

Вопреки утверждениям Арьеса, существует немало свидетельств того, что средневековые люди вовсе не были лишены чувства любви и привязанности к своим детям, что о них заботились и занимались их воспитанием. От IX века сохранились письма франкской знатной женщины Дуоды, в которых она выражает материнскую заботу о своем сыне, живущем на чужбине10. Был распространен литературный жанр «зерцал» (specula): отец всячески наставляет сына, давая ему разнообразные полезные советы, следуя которым, тот сможет избежать многих ошибок и невзгод. Обычно — это королевские «зерцала»; однако, как правило, отцовские наставления не адресованы конкретному лицу и имеют обобщенный характер. Таково, в частности, и сочинение Абеляра, содержащее поучения его сыну Астролябию.

Естественно, в имеющихся источниках сохранилось меньше сведений об отношениях между родителями и детьми в среде простонародья. Тем не менее такие указания иногда тоже встречаются. Известны случаи, когда матери усердно заботились о выживании своих хилых младенцев, даже прибегая к магическим средствам. Французский инквизитор Этьен де Бурбон (сер. XIII века) оставил свидетельство о возмутившем его крестьянском культе св. Гинефора, оказавшегося борзой собакой. На могилу этого «святого» крестьянки из местности близ Лиона приносили своих больных новорожденных для исцеления".

В протоколах инквизиции, представители которой, расследуя дела о ереси альбигойцев, опросили население пиренейской деревни Монтайю в начале XIV века, сохранилось немало высказываний матерей об их детях: они тяжело переживали их болезни и смерть. Особенно трагично звучат рассказы матерей, которые должны были смириться с властью мужей-катаров: эти манихеи, воспринимавшие земной мир как дьявольское порождение, по-своему желали добра своим детям, ибо, лишая их пищи и тем самым обрекая на голодную смерть, они заботились о скорейшем освобождении души ребенка от грешной плоти. Для матерей же, подчас настроенных не столь фанатично, созерцание умирающего ребенка было невыносимо, и они с душевной болью рассказывали инквизиторам о своих переживаниях12.

В этот период для отдельных авторов проблема воспитания ребенка стала приобретать большее значение, нежели прежде. Традиции интерпретации детства, до того сохранявшие некоторую обособленность одна от другой — античная, раннехристианская, варварская и та, что опиралась на рыцарский этос, — отныне сближаются и переплетаются. В этом отношении показательно сочинение Филиппа Новарского. Хотя он и заявляет, что строит свои поучения относительно воспитания детей исходя из личного опыта («тому, кто это написал, исполнилось 60 лет», и, многое претерпев, он чувствут себя обязанным научить других)13, Филипп в основном остается в русле общей морально-религиозной сентенциозности. Он разделяет точку зрения, восходящую еще к Августину, согласно которой маленький ребенок — существо, изначально несущее на себе проклятие первородного греха, а потому склонное к неповиновению и дурным поступкам. Последние требуют от родителей суровости и строгости, и Филипп Новарский всячески подчеркивает целительную роль наказания. Попустительство воспитателей может привести к тому, что, достигнув определенного возраста, человек закоснеет в своих преступных склонностях. Автор ссылается на распространенный exemplum, повествующий о молодом человеке, пристрастившемся к воровству. Перед казнью, к которой он был приговорен за содеянные им кражи, юноша пожелал попрощаться со своим отцом, обменявшись с ним последним поцелуем. Вместо этого, однако, он откусил ему нос. Он объяснил судье, что таким способом «отблагодарил» отца за потакание его дурным наклонностям: тот никогда не наказывал его и не придавал серьезного значения непотребному его поведению14.

Взгляды Филиппа Новарского пронизаны сословным духом: по его мнению, сына рыцаря надо растить иначе, чем сына простолюдина. Он рекомендует как можно раньше начинать приобщение ребенка к профессии, соответствующей его сословному статусу. Одновременно подчеркивается различие в обучении мальчиков и девочек15. Филипп, естественно, отдает пальму первенства детям мужского пола, тогда как девушек, с его точки зрения, следует готовить к браку и к тому, чтобы они находились в подчинении у мужа. «Детство есть фундамент жизни, — пишет Филипп Новарский, — и только на хорошей основе можно воздвигнуть большое и добротное строение»16. Для достижения этого нужно настойчиво трудиться.

В одной из проповедей немецкий францисканец Бертольд Ре-генсбургский (XIII век), в свою очередь, рассуждает о родительских заботах17 и, в частности, задается вопросом, почему в семьях богатых людей дети чаще болеют и раньше умирают, не-

жели в семьях бедняков. Уподобляя желудок котелку с пищей, стоящему на очаге, он говорит, что из переполненного котелка похлебка вытекает и гасит огонь. В богатых и знатных семьях часто бывает так, что разные родственницы бестолково и слишком часто пичкают младенца, в результате чего он болеет и даже может умереть; бедные же люди кормят детей умеренно. Впрочем, соображения о большем благополучии детей бедняков остаются на совести проповедника, ибо голод и недоедание были повседневным явлением.

Люди Средневековья по-своему заботились о своих детях, но эти заботы далеко не всегда получали одобрение церкви. Как явствует из высказываний или не менее красноречивых умолчаний в жизнеописаниях Отлоха, Абеляра, Бернара и других духовных лиц, первейшая нравственная цель христианина — любовь к Богу, и привязанность детей к родителям или родителей к детям не должна вступать в противоречие с этой заповедью. Принятие обета монашества ведет к разрыву родственных связей. Человек, который всячески стремится приумножить свои богатства, не гнушаясь ростовщичеством и иными не одобряемыми церковью способами, может погубить души своих детей и более отдаленных потомков, получивших его греховное наследство. Надлежало печься не столько о физическом здоровье ребенка, сколько о его душе. В записках флорентийского купца Джованни Морелли (начало XV века) встречаются в высшей степени впечатляющие страницы, посвященные его первенцу, рано умершему сыну Альберто, к которому он был нежно привязан и который умер в детстве. Морелли подробно описывает агонию ребенка. Как христианина, его особенно мучает воспоминание о том, что он, надеясь на чудо, на то, что ребенок выживет и не покинет этот мир, до последнего момента откладывал причастие, без которого Альберто и скончался. Считалось, что, не приняв отпущения грехов, душа ребенка не могла получить доступа в рай. По признанию Морелли, он в течение года после смерти сына жестоко терзался мыслью о том, что душа невинного мальчика оказалась в аду. Лишь через год, день в день после смерти ребенка, Морелли было ниспослано видение, из которого явствовало, что Господь смилостивился, и Альберто получил отпущение грехов. Эти страницы пронизаны глубокой отцовской любовью, привязанностью Джованни и его жены к маленькому мальчику, которого они так трагически и безвременно потеряли18.

Даже безгрешный младенец не мог, согласно тогдашним убеждениям, получить доступ в Царствие Небесное, если он не был крещен. Соответственно, страх, вызываемый опасением, что новорожденный может умереть без крещения, был широко распространен.

Нередко старались возвратить в этот мир уже бездыханного младенца, для того чтобы немедленно опрыскать его святой водой. Фактически крещение производилось уже над трупом ребенка.

В средневековой литературе можно найти указания на конфликты между родителями и детьми. В центре упоминавшейся выше немецкой поэмы Вернера Садовника «Майер Хельмбрехт» (XIII век) — трагический разрыв между добропорядочным крестьянином и его сыном, вознамерившимся возвыситься и стать рыцарем, приводит к гибели этого выскочки. Дидактические «примеры» (exempla) того же времени неоднократно высмеивают и осуждают сыновей, которые дурно обращаются со своими старыми отцами, отказывая им в одежде и пище и даже подвергая их побоям19. Расторжение взаимной привязанности детей и родителей рассматривается Боккаччо как неслыханное и роковое разрушение основ жизни: в разгар чумы в середине XIV века дети, по его свидетельству, бросали своих больных родителей, а родители не оказывали помощи пораженным «черной смертью» детям.

Повторим: детство в Средние века не было долгим. Ребенок с малых лет приобщался к жизни взрослых, начинал трудиться или обучаться рыцарским занятиям. То, что подчас его рано отрывали от семьи, не могло не наложить отпечатка на его психику. Нравственные и бытовые условия были таковы, что дети могли быть свидетелями сексуальной жизни родителей (семья нередко спала в одной постели). Детей не избавляли и от зрелищ жестоких публичных казней. Уже в относительно раннем возрасте ребенок нес полную уголовную ответственность за правонарушения, вплоть до смертной казни. Нередко по воле родителей заключались браки между детьми, половое созревание которых еще полностью не завершилось (канонический возраст вступления в брак для девочек — 12 лет, для мальчиков — 14 лет). Это было особенно характерно для коронованных особ и высшей знати, представители которой в первую очередь были заинтересованы в укреплении союзов в своей среде и не принимали в расчет личных привязанностей и чувств детей, вступавших в брак. Посвящение в рыцари происходило по достижении 15 лет, хотя к этому возрасту подросток еще не обладал физической силой, достаточной для свободного владения оружием и ношения тяжелых доспехов20.

Лишь незначительная часть населения заботилась об образовании своих детей. Ни рыцари, преданные воинским занятиям, ни крестьяне и мелкие ремесленники, поглощенные повседневным трудом, не были ориентированы на книгу. Свои знания ребенок получал преимущественно не от школьного учителя, а непосредственно из жизни, из фольклора и молвы. Несколько

иначе дело обстояло в среде купцов, которые вследствие особенностей своей профессии заботились о том, чтобы их наследники умели читать и писать и были знакомы с арифметикой. Школа лишь постепенно получила известное распространение, хотя и к концу средневековой эпохи большинство населения, в особенности сельского, оставалось неграмотным21.

Французский аббат Гвибер Ножанский, в противоположность другим авторам «автобиографических» сочинений, ничего не сообщавших о своем детстве, подробно на нем останавливается и рассказывает, в частности, о нанятом его матерью учителе: тот любил его и «из любви» жестоко наказывал, хотя Гвибер, с младенчества предназначенный к духовному званию, был весьма усерден в учении.

Из этих разрозненных примеров мы могли убедиться в том, что детство трактовалось в Средние века чрезвычайно противоречиво. Одни авторы его по существу игнорируют, тогда как другие вовсе не склонны обходить его молчанием и даже способны сделать конкретные наблюдения, не лишенные жизненности. Соответственно, установки в отношении к ребенку были двойственны. С одной стороны, в нем видели существо, которое еще нужно «цивилизовать», подавляя в нем злое начало. С другой стороны, душу ребенка расценивали как менее отягощенную грехами, и поэтому, например, на детей во время печально известного детского крестового похода (1212 г.) возлагали те надежды на освобождение Гроба Господня, которые не в состоянии были оправдать взрослые22.

Во второй период Средних веков начинается известная переоценка детства. В частности, ее можно усмотреть в утверждении культа Христа-Младенца. В житийной литературе складывается представление о sancta infantia — святой с самого младенчества или еще в утробе матери проявляет свои исключительные качества Божьего избранника (в частности, будущий святой постится, отказываясь по определенным дням от приема материнского молока). Puer senex — ребенок, который от рождения обладает мудростью старца, — таков один из распространенных топосов агиографии23.

Таким образом, вопреки разрозненности и относительной бедности содержащихся в средневековых источниках сведений о детстве, нет никаких оснований для утверждения, будто бы этот начальный этап человеческой жизни игнорировался либо получал сплошь негативную оценку. Арьесу, несомненно, принадлежит заслуга постановки вопроса о детстве в контексте картины мира людей Средневековья и начала Нового времени. Не случайно его книга «Ребенок и семейная жизнь при Старом порядке», впер-

вые опубликованная в 1960 году, породила живую дискуссию среди историков и сосредоточила их внимание на этой проблеме, существенность которой не может внушать сомнения. Иное дело — общие построения и выводы этого историка. Как и в другом своем не менее знаменитом исследовании «Человек перед лицом смерти», в котором он рассматривает противоположный полюс человеческой жизни, Арьес высказывает немало ценных замечаний, но вместе с тем, к сожалению, не стремится подтвердить их скрупулезным анализом источников. Реальность же, как и восприятие и оценка детства, были более многоплановыми и даже противоречивыми. Здесь мне хотелось бы подчеркнуть: детство и отрочество с их особенностями вовсе не ускользали полностью от взора людей средневековой эпохи. Духовные лица и миряне, моралисты и теологи, законодатели и проповедники в ходе своих рассуждений нередко затрагивали тему детства. Но, как правило, они не были склонны видеть в нем связного и своеобразного жизненного процесса, что вновь возвращает нас к размышлениям о том, как осознавались в Средние века личность и индивидуальность.

Примечания

1 Paravicini-Bagliani A. Les âges de la vie // Dictionnaire raisonné de l'Occident médiéval. P., 1999. P. 9-15.

2 Vézelay J. de. Sermons / Ed. D. Vorreux // Sources chrétiennes, 1972. T. 1. № 192. P. 309.

3 Бойцов M.A. Германская знать XIV—XV вв.: приватное и публичное, отцы и дети // Частная жизнь. Человек в кругу семьи. Очерки по истории частной жизни в Европе до начала Нового времени / Ред. Ю.Л.Бессмертный. М, 1996.

4 Alexandre-Bidon D., Lett D. Les Enfants au moyen Âge. V—XV siècles. P.. 1998. P. 155.

5 Ariès Ph, L'Enfant et la vie familiale sous l'Ancien Régime. Paris, 1973.

6 См.: Антология педагогической мысли христианского Средневековья / Сост. В.Г. Безрогов, О.И.Варьяш. Т. 1-2, М., 1994.

7 Ронин В. К. Восприятие детства в каролингское время // Женщина, брак, семья до начала Нового времени. Демографические и социокультурные аспекты. М., 1993. С. 18.

8 Alexandre-Bidon D., Lett D. Op. cit. P. 42. 9 Ibid. P. 56-57, 59.

10 Бессмертный Ю.Л. Мир глазами знатной женщины IX в. (К изучению мировосприятия каролингской знати) // Художественный язык средневековья. М., 1982. С. 83-108.

11 Schmitt J.-C. Le saint lévrier. Guinefort, guérisseur d'enfants depuis le XIII s. P., 1979.

12 Le Roy Ladurie E. Montaillou, village occitan de 1294 à 1324. P., 1975. P. 314-315.

13 Philippe de Novare. Les quatre âges de l'homme /éd. M. de Fréville. P., 1888. § 1. См. об этом: Nordahl H. Det förståndige måteholdt. Philippe de Navarres tekster om barndommen // Collegium médiévale. Oslo, 1988. S. 43—54.

14 Philippe de Novare. Op. cit. § 9—10.

15 Philippe de Novare. Op. cit. § 14, 21.

16 Philippe de Novare. Op. cit. § 27; См.: Лучицкая СИ. Идеи Филиппа Новарского о воспитании и обучении // Западноевропейская средневековая школа и педагогическая мысль. М., 1989. С. 106—114.

17 Гуревич А.Я. Семья, секс, женщина, ребенок в проповеди XIII в. // Историческая демография докапиталистических обществ / Ред. Ю.Л.Бессмертный. М., 1988, с. 154—185. Его же. Средневековый мир: культура безмолвствующего большинства. М., 1990. С. 251.

18 Giovanni Di Pagolo Morelli. Ricordi / Ed. V. Branca. Firenze, 1956. P. 455— 516.

19 Alexandre-Bidon D., Lett D. Op. cit. P. 110.

20 Бессмертный Ю.Л. Жизнь и смерть в Средние века. М., 1990. С. 92—93.

21 Alexandre-Bidon D., Lett D. Op. cit. P. 73—97.

22 Schwab M. La Croisade des enfants. P., 1896.

23 Bejczy L P. The «Sancta Infantia» in Medieval Hagiography // The Church and Childhood / Ed. by D.Wood. (Studies in Church History. Vol. 31). Oxford, 1994.

Биография и смерть

«Человек пред лицом смерти» — так назвал свое новаторское капитальное исследование Филипп Арьес. Но, мне кажется, этими же словами можно было бы выразить общую ситуацию человеческого сознания в Средние века. Человек в ту эпоху, как и в любую другую, жил, трудился, воевал и молился, любил и ненавидел, горевал и веселился, но сколь ни полно поглощали его земные заботы и интересы, его деятельная и эмоциональная жизнь неизменно протекала на фоне смерти. Смерть в ту эпоху с основанием можно рассматривать как неотъемлемый компонент жизни. «Где те, кто некогда жил?» (Ubi sunt), «Помни о смерти» (Memento mori), «пляска смерти» (danse macabre, Totentanz) — не просто обозначения модных и распространенных в ту эпоху жанров литературы и искусства. Это — темы, неотступно преследовавшие сознание, своего рода лейтмотивы, налагавшие своеб-разный отпечаток на религию и философию, на искусство и повседневную жизнь, во многом моделировавшие человеческую мысль и поведение.

Людьми владел страх внезапной смерти, не подготовленной Молитвами и иными «добрыми делами», смерти в момент, когда

человек не успел исповедаться, покаяться в грехах и получить их отпущение. О смерти действительно нужно было постоянно помнить. Проповедники не уставали твердить: не откладывайте раскаяния и искупления грехов до последнего момента, Богу угодно своевременное покаяние. Танец смерти — излюбленная тема иконографии — страшен прежде всего тем, что пляшущие члены разных сословий и классов не видят того, кто ведет их хоровод, а потому не ведают, когда этот танец будет прерван.

Напротив, Арьес писал о «прирученной смерти» (la mort apprivoisée)1, смерти, которую предчувствовали и ожидали, которую глава семьи встречает, окруженный близкими и наследниками, сделав последние распоряжения и попросив у всех прощения; человек отходит в мир иной умиротворенным и оплакиваемым, без страхов и сожалений, поскольку жизненный цикл завершен и заботы о душе заблаговременно предприняты. Арьес полагает, что такова в действительности была смерть на протяжении Раннего Средневековья, а в крестьянской среде — даже и в Новое время. Боюсь, Арьес принял за чистую монету фольклорный и литературный топос. Но самый этот топос интересен и многозначителен: такой воображали себе смерть люди, страшившиеся неожиданного ухода из жизни с грузом грехов и, следовательно, без особой надежды на спасение. Возражая Арьесу, Арно Борет показал, что люди Средневековья испытывали обостренный страх смерти, поскольку он имел не одни только психофизиологические, экзистенциальные корни, но и религиозные, ибо никто из умирающих не мог быть уверен в том, что избежит мук ада2.

Легенда о благополучной и благообразной смерти имела еще и иной смысл: человек умирает, оставляя по себе добрую память. В Средние века был популярен жанр проповедей de mortuis (об умерших). Когда умирал папа римский или другой церковный иерарх, светский монарх или аристократ, в церкви читалась проповедь, в которой покойному воздавались посмертные почести: характеризовались его достоинства и деяния, а вместе с тем развивались и более общие темы, в частности, о смерти и необходимости приуготовления к ней, о рае, чистилище и аде, выдвигались образцы христианского поведения, рассказывалось о том, как живые могут облегчить участь душ умерших.

Возникает вопрос, в какой мере в подобной проповеди можно обнаружить черты индивидуальности того, кому она посвящена. Разумеется, самый жанр поминовения заставляет предположить, что если здесь и давался словесный портрет покойного, то на первый план выдвигались его положительные качества, которые могли бы послужить образцом для подражания. Это ясно

a priori. И тем не менее оказывается, что проповеди de mortuis — отнюдь не иконы. Дэвид д'Аври, исследовавший тексты проповедей «об умерших», сочиненные до 1350 года, отмечает, что в них, при всей неизбежной стилизации, время от времени встречаются упоминания жизненных черточек личности и даже не лишенные интереса целые словесные портреты3. Однако проповедники явно преследовали иные цели, и эти индивидуализирующие характеристики, которые свидетельствуют о наблюдательности авторов и об известном внимании к индивиду, а не к одной лишь его социальной роли, все же тонут в нравоучительном тексте. Этими драгоценными для исследователя подлинными чертами личности средневековый проповедник едва ли особенно дорожит самими по себе — они для него не самоцель, но лишь вспомогательное средство сделать свое нравоучение более наглядным. Не своеобразие личности, но, напротив, возможность сопоставить ее с некой моделью (библейским или античным персонажем) стоит в центре его внимания. Повторяю, автор подчас способен увидеть частное и своеобычное в своем герое, даже отметить перемены в его облике и поведении, происходившие на протяжении его жизни, но самый жанр проповеди налагает ограничения на эту возможность. Как и в других жанрах средневековой литературы, в проповедях об умерших индивид характеризуется преимущественно через общее для определенной категории лиц, а не через черты, присущие ему одному.

* * *

Средневековое миросозерцание отличается неискоренимой двумирностью. Жизнь не завершается переходом в полное Ничто, после пребывания на земле душа человека переходит в мир иной. На том свете начинается новый этап ее существования — уже не во времени, но в вечности. Однако полностью ли отрешился умерший от земных интересов и забот, остыли ли его эмоции, обуревавшие его при жизни? Посетив царство мертвых, Данте увидел, что многие из них продолжают жить прежними страстями. Человек способен унести с собой в могилу любовь и ненависть. И эти картины потустороннего кипения страстей — не плод фантазии одного только поэта, мы найдем подобные же мотивы — в существенно ослабленном виде — и в фольклоре, который частично использовался в «низовой» церковной литературе, например в exempla.

Два мужика-соседа постоянно враждовали между собой. Случилось им умереть одновременно и быть погребенными вместе. И что же? Выяснилось, что и в могиле они продолжали колотить

и пинать один другого. В многочисленных рассказах о странствиях души по тому свету, которые записывались на протяжении всего Средневековья, встречаются те же мотивы — идея взаимодействия обоих миров постоянно присутствует в средневековой культуре. Поэтому естественно, что представления о потустороннем существовании отражали основополагающие идеи о жизни, о природе человека, о его личности.

Коренное различие между миром живых и миром мертвых, помимо всего прочего, состояло в том, что ад и рай принадлежали вечности, тогда как земной мир конечен и подвластен времени. Но эта противоположность была отчасти смягчена введением чистилища в картину потустороннего мира. Если души грешников попадают в ад навечно и исход из него уже невозможен, то чистилище представляло собой своего рода ад под знаком времени: угодившие в него души претерпевали муки на протяжении большего или меньшего срока, в зависимости от тяжести прегрешений. В начале Средних

Наши рекомендации