ЕРЕСИАРХ (сентябрь 1520 — январь 1521)
После опубликования своего манифеста Лютер почувствовал, что ветер наконец-то задул в его сторону. Все внимали ему, все восторгались им. Как раз в это время в Саксонию прибыл Экк, который привез с собой папскую буллу. Нечего и говорить, что никакой пользы она уже принести не могла. Тем не менее Лютер, томимый жаждой деятельности, разразился целым потоком писем к друзьям, в которых спешил изложить им свою точку зрения на последние события. В этих письмах он смело называл папскую буллу «мыльным пузырем»[18], а Экка именовал жалким орудием в руках сатаны. В еще одном письме он заявлял, что «папа — антихрист, а Рим — престол сатаны». Из этих же посланий мы узнаем, что архиепископ Майндский наконец-то вышел из привычного ему состояния апатии и приказал предать огню сочинения Гуттена; что преподаватель древнееврейского языка Виттенбергского университета Адриен решительно выступил против лютеранского учения. (Какое жестокое разочарование! Лютер не сомневался, что уж в «своем-то» университете все за него.)
В результате всех этих событий его ненависть к Риму только укрепилась, и в сентябре он сочинил новый памфлет «Вавилонское пленение», который вышел в свет 6 октября. Под пленницей имелась в виду Церковь, Вавилоном именовался Рим. Как позже говорил он сам, эта книга задумывалась как боевой призыв к борьбе с римским антихристом, отравляющим праведные души. В то же время, как это уже вошло у него в привычку, он приводил новые аргументы и уточнения в защиту своего учения. «Речь к дворянству» предназначалась прежде всего князьям, многие из которых весьма слабо разбирались в богословии, поэтому всякий раз, когда автору требовалось привести законное обоснование того или иного практического вывода, ему приходилось формулировать базовые принципы. Но ведь писал он по-немецки, то есть использовал язык, на котором до него вообще никто не высказывался на подобные темы, и, разумеется, столкнулся с большими трудностями. Целых два месяца он посвятил тщательной переработке основных богословских положений своей главной книги и вот теперь подводил итог. Таким образом, за весьма агрессивным фасадом нового издания скрывался теоретический труд, быть может, в наиболее последовательной форме излагавший взгляды Лютера на точной и выверенной латыни. Он и так допустил слишком много уступок идеям национализма, над которыми в глубине души искренне потешался и которые всегда воспринимал лишь как средство для достижения собственных целей. Теперь перед ним стояла иная задача: увлечь за собой настоящих духовных учеников. Беспощадная борьба продолжалась, но только теперь его врагом выступал не папа — угнетатель Германии, а папа — угнетатель душ. Лютер решил временно покинуть свой пост знаменосца националистического движения ради другой роли — роли ересиарха.
Он начал с отрицания своих же прежних заявлений. Что такое индульгенции? Беззаконное изобретение римских распутников. Что такое папство? Великая охота епископа Рима (прозрачный намек на библейского охотника Нимрода). Вскользь прошелся он по своим вчерашним оппонентам, обозвав их дураками, годными лишь на то, чтобы месить грязь. Затем изложил собственную теорию таинств. Список у него получился коротким, потому что от всех таинств осталось только три: Причащение, Крещение и Покаяние. Но и эти три по сравнению с католическим учением выглядели весьма упрощенно. Что касается Причащения, то правильной следует считать точку зрения Гуса, а то, чему учит Рим, и есть самая настоящая ересь. Истинное причастие совершается под обоими видами; суть пресуществления не поддается пониманию (здесь Лютер следует за Меланхтоном), а месса не может рассматриваться как жертвоприношение, поскольку является просто обещанием жизни, как это вытекает из слов Иисуса Христа, произнесенных вечером Святого Четверга. Чтобы иметь право приобщения к этому обещанию, достаточно одной веры: «Человек ничего не дает, но получает все». Здесь Лютер вспоминает о пережитых им страхах и о том, как он от них излечился: «Умиротворяет одна вера; страх и тревога неразрывны с неверием».
Крещение остается единственным таинством, которое не извратила Церковь. Но и его значение Церковь свела на нет, придумав монашеские обеты. Благодаря своей божественной природе крещение само по себе является обетом, исключающим любые другие. Покаяние в строгом смысле не является таинством (иными словами, истинных таинств всего два), а смысл его заключается в отпущении истинно верующему его грехов и обретении им Божией благодати. Все остальные таинства суть изобретения человеческие, не связанные с благодатью. Отрицание католических догматов сопровождается у Лютера изрядной толикой брани в адрес «суеверного и лукавого папы», а также «глупых дикарей», окружающих его. Книга заканчивается прямыми угрозами, обращенными к «Ироду-нечестивцу», и твердым обещанием, что очень скоро он еще услышит об авторе.
Стоит ли говорить, с каким недоумением встретили в Риме новое сочинение монаха, которому милостиво дали срок для исправления своих ошибок? Флорентийский доминиканец Амброзио Катарини выпустил «Апологию против нечестивого учения Лютера»; брат Томас Мюрнер выступил с еще одной сатирой, написанной по-немецки и под тем же названием, что у Лютера, — «Вавилонское пленение». Этот шаг вынудил Лютера, опасавшегося за свою аудиторию, не владевшую латынью, засесть за перевод собственной книги на народный язык.
В этот же период Лютер опубликовал еще одно сочинение, озаглавленное «Христианская свобода». Вместе с обращением «К дворянству» и «Вавилонским пленением» оно вошло в состав трилогии, которую принято именовать «Большим реформаторским писанием». Любопытно, что в этом последнем труде наблюдается определенное отступление от ранее заявленных взглядов, особенно заметное на фоне радикального «Пленения». Разительно изменился и стиль изложения: после гневной иронии и анафематствования интонации Лютера дышат кротостью и миролюбием. Начало книги вполне достойно пера философа-стоика: «Человеческая природа двойственна, так как человек одновременно существо духовное и плотское, с душой свободной и телом раба. Но ни свобода, ни рабство духа не зависят от внешнего мира; не внешнее делает человека праведником или нечестивцем, свободным или рабом». Эпиктет закончил бы этот пассаж выводом, что только разум делает нас добродетельными, исключая чувственный опыт, ибо он не зависит от нашей власти. Лютер же заключает, что благодать достигается верой. Здесь он снова вспоминает свою излюбленную теорию о бесполезности «дел»: «Ни дела, ни внешняя набожность, ни освященные обряды не способны наделить душу святостью и богопочитанием... Душа обретает свободу и праведность только в Святом Слове Божием». Если мы верно поняли, свобода здесь понимается как синоним праведности, а сообщается она душе непосредственно Богом. В остальном высказывания Лютера соответствуют ранее сформулированным тезисам: единственная гарантия того, что душа избежит вечного проклятия, заключается в праведности, заслуженной Христом.
Другая странность, возможно, вызванная желанием оправдаться перед Римом или же связанная с временным пересмотром собственной концепции «дел», проявилась в том, что эта проблема неожиданно заняла у Лютера такое важное место. «Мы далеки от того, чтобы пренебрегать добрыми делами, напротив, всячески славим их; отбрасываем же мы превратную мысль, что в добрых делах обретается спасение». Само по себе это утверждение звучит совершенно по-католически. Лютер даже добавляет, что праведник, творящий добрые дела, потому и праведник, что им движет вера. Как далек он от своего же «Комментария к Посланию к Римлянам», в котором восклицал: «Даже если вокруг все добро, для нас ни в чем нет добра; даже если вокруг нет и следов зла, для нас все зло. И так всегда, потому что мы носим в себе грех. Вот почему следует бежать добрых дел и не бояться дурных, да не на словах, не притворно, а всем сердцем стремиться к погибели и проклятию». Итак, благодать посещает лишь те сердца, которые отрекаются от добрых дел; впрочем, на добрые дела никто и не способен, потому что каждому мешает греховность. Милость Христа проявляется во всей своей полноте именно там, где человек не может поступать по законам добра; она оправдывает его в тот самый миг, когда он сознает, что не может быть никем иным кроме грешника. И тогда происходит нечто прямо противоположное: человек, одухотворенный верой, становится источником добрых дел. Следует ли из этого, что свобода не есть свойство сознания?
Далее Лютер мимоходом напоминает о новом аспекте своего учения, пунктирно намеченном в двух предыдущих работах, который сводится к идее всеобщего характера духовенства. В Церкви каждый может быть священником, а отличие священника от рядового верующего относится не к сфере таинств, а к области исполняемой работы.
Это небольшое сочинение вышло на латыни 11 ноября, а уже пять дней спустя появился его немецкий перевод. В оригинальной версии текст, обращенный к папе, предваряло составленное в почтительных выражениях письмо. Разумеется, Лютер решился на этот жест не просто так. Его уговорил Мильтиц, судя по всему, настроенный довести порученное ему дело до конца, чего бы это ни стоило. 28 августа Штаупиц созвал в Эйслебене заседание капитула своей конгрегации, на котором с большим сожалением передал свои полномочия викария епископа Линку. На одном из заседаний появился весьма доброжелательно настроенный Мильтиц. Поскольку Лютер в работе капитула участия не принимал, Штаупиц согласился организовать Мильтицу встречу с ним, которая и состоялась в Лихтенберге, городке, расположенном на юге Тюрингии, 12 октября. Дипломат принялся улещивать августинца, всячески давая ему понять, что Рим вовсе не против уступок. Откровенно говоря, в то, что Лютер дал себя убедить, верится с трудом: все-таки он знал, что приговор по его делу уже вынесен, и давно настроился не сдаваться. Неужели Мильтиц сумел внушить ему, что одного коротенького вежливого письма хватит, чтобы заменить официальное торжественное отречение? Если б это было так, мы ломали бы себе голову над совсем другой загадкой: кто из двоих — Мильтиц или Лютер — оказался наивнее и простодушнее. Так или иначе, но Мильтиц явно решил использовать весь свой запас уловок и фокусов и посоветовал Лютеру пометить письмо папе задним числом, чтобы создать обманное впечатление, будто оно писалось еще до обнародования буллы. Поэтому на письме и фигурирует в качестве даты 6 сентября.
Каких нечеловеческих усилий, должно быть, стоило ему, ярому врагу Петрова престола, составить свое обращение к папе так, чтобы презрение и злоба выглядели ласковой почтительностью! «Сердцем, — писал он, — я вовсе не отвернулся от Вашего Преосвященства. Не помню, чтобы я когда-нибудь отзывался о вас иначе нежели с глубоким уважением... Вы — Лев, но вы подобны агнцу среди волков, вы — Даниил во рву со львами, вы — Иезекииль среди скорпионов... Я говорю вам правду, потому что желаю вам добра».
Чем же он объясняет папе собственные яростные нападки на Святой Престол, которыми исполнены его сочинения? Тем, что папу со всех сторон окружают исчадия сатаны. «Разве можете вы один противостоять этим чудовищам?» Льстивые злодеи толпятся вокруг него и его именем творят свои беззакония. Хуже всех из них, конечно, доктор Экк, этот «враг Иисуса Христа и слуга сатаны». И он, Лютер, горячо надеется, что папа выгонит наконец всех своих богословов и возьмет бразды правления в свои руки. Тут же он добавляет, что ни о каком отречении с его стороны не может идти и речи. Зато во всем остальном с ним могут делать все, что захотят: он все готов претерпеть. В доказательство своей доброй воли он посылает папе экземпляр своего трактата «Христианская свобода».
Легко вообразить, с каким чувством читал Лев X это послание. Богослов, официально обвиненный в ереси, месяцем раньше опубликовавший злобную книжонку, направленную против него, теперь как ни в чем не бывало любезничает с ним и просит отпустить ему грехи — при условии, что ни одного из своих заблуждений он не признает! И еще надеется снискать его милость, прислав пленительное сочинение, отрицающее и Церковь, и духовенство.
Но сомнения папы относительно искренности автора письма длились недолго. Всего шесть дней спустя после отсылки верноподданнического послания папе Лютер опубликовал грозную обвинительную речь, написанную на латыни, но сейчас же переведенную на немецкий. Речь называлась «Против мерзостной буллы антихриста». «Папа Лев, кардиналы, а также вы все, те, кто правит в Риме! Я обвиняю вас! Я заявляю вам в лицо: если эта булла написана вами, если вы признаете за ней свое авторство... тогда я именем Господа призываю вас опомниться и прекратить свои богохульства. Если же вы отказываетесь, то знайте, что я и другие слуги Христовы отныне считаем ваш престол престолом антихриста; мы отрекаемся от него и не желаем более ему покоряться, мы проклинаем его как силу, противную Иисусу Христу». Далее следует приговор: если папа и его присные будут упорствовать в своих заблуждениях, Лютер обрекает их на гибель вместе с их буллой.
Итак, стоило сманить истину в свой лагерь, как всякая угроза исчезла. Отныне Лютер стал проводником христианской веры, и теперь уже он может выносить приговор, отлучать и предавать виновных в руки светского суда. И действительно, в последней части он в двух словах обращается к германской нации, призывая и славного императора Карла, и князей-христиан более не внимать «диавольскому гласу антихристову». В немецком переводе обращение к князьям оказалось заменено кратким поучением простому народу: «Если папа не отречется, если он не заберет назад свою буллу и не покарает доктора Экка и его соучастников, то ни у кого не останется сомнений, что он и есть враг Божий, гонитель Христа, разрушитель христианства и истинный антихрист».
В тот же день 17 ноября Лютер составил еще одно обращение к собору. В присутствии нотариуса и свидетелей он перечислил все свои претензии к папе Льву X, этому главе беззакония и произвола, закосневшему в своем упрямстве еретику, врагу и гонителю Священного Писания, хулителю и поносителю Святой Христовой Церкви. Снова он обращался за помощью к императору, а также к «князьям-курфюрстам, графам, сеньорам, рыцарям, дворянам, муниципальным советникам, ко всем городам и коммунам германской нации». Как видим, посев Гуттена принес обильный урожай.
Вдохновившись новой ролью верховного владыки, 10 декабря Лютер через Меланхтона собрал на городской площади Виттенберга своих коллег и студентов. Все вместе разложили огромный костер, в который полетели книги по римскому праву, труды схоластов и сочинения всех оппонентов Лютера. Когда огонь хорошенько разгорелся, Лютер швырнул в пламя осуждавшую его буллу и наставительно произнес ритуальное заклинание: «Тебя, порушившего правду Божью, да порушит тебя Господь этим огнем». Уже на следующий день Лютер, объясняя свой поступок, снова не смог избежать двусмысленности: сожжение книг, по его словам, представляло собой лишь символический акт, тогда как на самом деле следовало бы сжечь самого папу. И тут же оговорился: «Я имею в виду римскую кафедру». Так или иначе, этот наглядный урок принес свои плоды. Когда на ближайшем карнавале в толпе, изображавшей «романистов», появился студент, переодетый папой Львом X, толпа долго гналась за ним по улицам, пока не поймала; студент был арестован и осужден.
Еще несколько дней спустя, верный своей привычке публично оправдываться в каждом совершенном поступке, Лютер опубликовал небольшую, на несколько страничек, работу под названием «Почему доктор Мартин Лютер сжег писания папы и его учеников?» Здесь, предавая анафеме целый ряд положений об организации церковной жизни, он излагал основы собственного учения в этой области, в карикатурном виде повторяющего католицизм, при том с сильным привкусом схоластики. В частности, из этого труда мы узнаем, что папа подчинен собору, что Христос вовсе не воздвигал свою Церковь на престоле Петровом, что папа не имеет права толковать Писание и не может запрещать священникам жениться. Одним словом, мы узнаем, что папа — антихрист.
3 января 1521 года, поняв, что ждать больше нечего, горько разочаровавшись в лучших своих надеждах, Лев X обнародовал буллу «Decet Romanum pontificem», в которой сообщалось, что Мартин Лютер, принявший обет монаха ордена бл. Августина, является упорствующим в своих заблуждениях еретиком, а потому подлежит отлучению от Церкви. Лютер отвечал новым самооправданием, написанным и на латыни, и на немецком. Это произведение называлось «Защита всех положений, осужденных новой буллой папы Льва X». Заканчивалось оно изложением символа веры в самого себя, которое отныне из уст Лютера будет звучать часто: «Я уверен, что Слово Божие со мной, а не с ними».
Осудив ересиарха, Рим изложил свою позицию, к которой больше ничего не мог добавить. Страница истории религии была перевернута, и теперь открывалась страница истории политики, чтение которой заняло куда больше времени, чем могли предположить Лев X и сам Лютер. Никакого торжества в Риме не испытывали, напротив, здесь царило настроение скорбной озабоченности. Папа действительно проявил долгое, очень долгое терпение, но результат оказался еще хуже, чем если бы он стал действовать не раздумывая. Упорство, с каким держался своих ошибочных убеждений этот строптивец — крещеный христианин, монах, священник, доктор богословия — наполняло сердце Льва X глубокой печалью. Задумывался ли он, глава Святой Церкви, о том, какая доля ответственности за роковую развязку всего происшедшего ложилась лично на него? Конечно, с точки зрения католической традиции, поведение Лютера выглядело гораздо более возмутительным, чем самые злостные на-рушения, допускаемые при римском дворе, ведь его нападки затрагивали самые основы веры, тогда как их злоупотребления касались в основном лишь нравственности. Они использовали существующие церковные институты во зло, он же отрицал самую необходимость их существования. С другой стороны, разве в Риме не понимали, что именно злоупотребления ведут к утрате доверия? Папа осудил виновного, даже не задавшись вопросом о доле собственной вины. Читая кощунственные писания еретика, он сознательно не желал видеть в них те места, где на него прямо указывалось пальцем.
Если бы Лютер не стал свидетелем безобразий, творившихся в Риме, он, скорее всего, так или иначе пришел бы к своей идее оправдания одной верой, поскольку она сформировалась у него уже в 1515 году, то есть еще до того, как он обратил внимание на мерзости, процветавшие в среде духовенства. Но в этом случае он не дал бы себя вовлечь в будущий мятеж и последовавший за ним раскол, поддержанный и собратьями по религии, и студенческой молодежью, и немецким дворянством. Ему просто не пришло бы в голову искать удовлетворения в упорном отстаивании своей позиции, добиваться личной славы ценой кощунств и святотатства. Папство эпохи Возрождения, конечно, не виновато в том, что отдельный человек проникся еретическими идеями, папство виновато в том, что эти идеи привели к расколу христианского мира и народным распрям.
3.