Питер, повесь вторую трубку. €

Вот акцент у него совершенно неопределимый. Когда он говорит своим нормальным голосом. Но как по-южному тянет гласные «старина Тед»…

Я не говорила, что мне нужна помощь.

Зачем тогда ты звонишь?

Разве не могу я позвонить просто потрепаться?

Он засмеялся, и смех показался мне почему-то знакомым. Потом я поняла, что это — эхо того смеха, которым смеялся Питер — или наоборот, то было эхо от смеха Эдуарда. Генетически у них ничего общего нет, так откуда же это? Наверное, подражание.

Ты никогда бы не позвонила просто потрепаться, Анита. Не те у нас с тобой отношения. — Он снова засмеялся, повторяя вполголоса: «Просто потрепаться». Будто ему было так смешно, что и слов не найти.

Твое снисходительное отношение мне не нужно, спасибо.

Я злилась, а права злиться у меня не было. Я позвонила ему, и на себя теперь злилась. Сильно уже жалела, что позвонила — по очень многим причинам.

Что случилось? — спросил он, не обращая внимания на оскорбления.

Он слишком хорошо меня знал, чтобы реагировать на мелкую вспышку.

Открыла я рот, закрыла, потом сказала:

Думаю, с чего начать.

С опасности, — ответил он.

Вот это Эдуард. Не «с начала», а «с опасности».

Я звоню с просьбой о помощи, но помощь у меня уже некоторая есть. Не ты, но и не кучка любителей.

Я говорила честно. Крысолюды почти все — отставные военные, отставные полицейские или завязавшие уголовники. И от некоторых гиенолаков — то же ощущение профессионализма. Есть у меня помощь, не надо было Эдуарду звонить.

Говоришь так, будто пытаешься себя уболтать меня ни о чем не просить.

И в его голосе слышалось любопытство. Любопытство, но никак не тревога.

Пытаюсь.

Почему?

Потому что к телефону подошел Питер.

Резкий вдох.

Питер, повесь трубку, — сказал Эдуард.

Если Анита в беде, я хочу знать, в чем дело.

Повесь трубку, — повторил Эдуард. — И не заставляй меня говорить еще раз.

— Но…

Без но.

Щелчок.

Ну, — начала я.

Подожди.

Я сидела и молчала, гадая, чего мы ждем. Наконец Эдуард сказал:

Он отключился.

Он часто слушает телефонные разговоры?

Нет.

Откуда ты знаешь?

Я знаю… — Он остановился и поправился: — Я думаю, что он этого не делает. Просто ты — особый случай. Он сейчас живет в бывшей комнате Донны. Я разрешил ему оставить у себя телефон, если будет себя хорошо вести. Так что я с ним поговорю.

Если он в прежней комнате Донны, где же спите вы? То есть, это, конечно, не мое дело, — добавила я.

Сделали в доме главную спальню.

Ты переехал к ним?

Типа того.

И продал свой дом? — спросила я.

Нет.

Понятно. Бэтмен не продаст пещеру летучих мышей.

Нечто в этом роде.

Но голос его, который вначале звучал более-менее дружелюбно, сейчас дружелюбным не был. Он был пустым; со мной говорил Эдуард периода до знакомства с Донной. Пусть он сейчас говорил о семейных радостях и воспитании подростков, но я не видала более хладнокровного убийцы. И эта его личность никуда не делась. Вряд ли укладывалась у меня в голове мысль, как он смотрит на Бекки, занимающуюся балетом, или сидит с другими родителями, ожидающими своих крошек в пачках.

Умела бы я врать как следует, сейчас бы сочинила что-нибудь и повесила трубку.

Почему? — спросил он тем же пустым голосом.

Потому что, когда на звонок ответил Питер, до меня дошло, что развлечения и игры кончились. Если тебя убьют, они снова потеряют отца. И мне не хочется объяснять его потерю Питеру, Донне или Бекки.

Особенно Питеру, — заметил он.

Ага.

Поскольку врать мне ты не умеешь, Анита, то просто расскажи.

Его голос стал чуть теплее, в нем слышалось чувство. Эдуард ко мне относился хорошо, мы были друзьями. Ему не хватало меня, когда меня не было, а мне — его, но всегда имелся маленький вопрос: что, если как-нибудь мы с ним окажемся по разные стороны одной проблемы, и придется нам в конце концов выяснить, кто же из нас сильнее? Я надеялась, что не настанет такой день, потому что теперь для меня здесь победы нет. Живыми мы будем или мертвыми, но для нас обоих это будет поражением.