Глава 18. Все‑таки добрые намерения – великая вещь

Все‑таки добрые намерения – великая вещь. Благодаря им можно понежиться в теплых лучах своих будущих заслуг, не сходя при этом с дивана. Это как формула: «записаться в спортзал» = «заняться спортом». Так что, когда Бабс уходит, я некоторое время мечтательно парю на блаженно‑розовом облачке решимости.

Я найду себе идеальную работу, стану идеальной дочерью, идеальной сестрой, идеальной девушкой, идеальной бывшей девушкой (пора наконец извиниться перед Солом), идеальной подругой, идеальной хозяйкой (никаких упреков жильцам за то, что загнули ковер или бросили использованный чайный пакетик в мойку). Буду есть ровно столько, чтобы перестать линять. Буду такой, какой меня хотят видеть другие, и буду счастливой.

Первой в списке моих будущих унижений значится мама. Без особого пыла, свойственного новообращенным, набираю ее номер.

– Хирургическое отделение Аппер‑Граунд, – объявляет равнодушный голос. – Алло?

– Это я, мам, – говорю я. – Я просто хотела сказать, чтобы ты не переживала за меня. Все будет хорошо. Я нашла себе квартиранта: Энди – сам брат невесты! – будет теперь жить у меня. Это поможет мне с выплатой закладной. И еще, я сейчас же приступаю к поискам работы. Я занимаюсь не тем… правда, я не совсем уверена, чем… в общем, не тем, чем мне хотелось бы. Тебе больше не придется так сильно за меня переживать.

– Отличная новость, но, я надеюсь, дорогая, ты все‑таки будешь брать с Энди по нынешним расценкам, правда? – с беспокойством спрашивает мама. – Я знаю, он вроде как друг, но сейчас, когда ты без работы, тебе понадобятся деньги. Я даже не знаю, сколько нынче берут за двухместную комнату в престижном районе Лондона. Пятьдесят фунтов в месяц? Или все шестьдесят?

– Что‑то вроде того, – говорю я, чувствуя, как опускаются руки. – Удачно все получилось, правда? По крайней мере, одна проблема решена, да?

– Шестьдесят фунтов! Одним беспокойством меньше. К тому же хорошо, когда в доме есть мужчина: квартирные воры теперь дважды подумают. А что до новой работы, Натали, – для меня это как обухом по голове. Что ты умеешь делать? Вот это заботит меня сейчас больше всего на свете.

Меня лично гораздо больше заботит, что полярные льды могут растаять и затопить всю планету, но я все же согласна, что перспектива провести остаток дней перед телевизором – проблема в не меньшей степени серьезная.

– Я думала, может…

– У нас тут все вакансии, к сожалению, заняты, так что я поговорила с моей коллегой, Сьюзан, и, на наше счастье, ее муж Мартин – владелец химчистки, ну, ты знаешь Мартина, такой веселый здоровяк, в местных кругах известный как «трепач», так вот он как раз ищет себе помощника, чтобы поставить за кассу. Не ахти какая, но все же вполне ответственная работа, и есть возможность карьерного роста. Сама химчистка – в Боремвуде, так что ездить недалеко, и ты могла бы начать уже со следующей недели. Знаю, дорогая моя, знаю, это не идеальный вариант, но нищим выбирать не приходится, да и вдруг тебе понравится?

У меня просто нет слов. Чувствую себя страшно униженной, словно кошка, которой повязали красный бантик. Живо представляю, как весь остаток жизни роюсь в чужом грязном белье. Мой вечный «День сурка»: вымученная улыбка, палец на кнопке, пафосная фраза: «С вас двадцать четыре фунта и пятьдесят пенсов, пожалуйста». Монотонная работа на окраине какого‑то Скучингвуда, под буравящим присмотром Мартина‑Трепача (старого пердуна, профессионально вгоняющего людей в смертную тоску).

– Мама, – пищу я в ответ. – Все это, конечно, очень здорово, но…

И тут же замолкаю, парализованная воспоминанием о том, как в последний раз была в химчистке. Какая‑то тетка с тонкими губами толкнула меня тогда локтем в бок, презрительно фыркнув: «Видите тот малиновый брючный костюм из велюра? Это костюм моей золовки. Она ходит сюда раз в неделю. Будьте уверены, уж она‑то может себе это позволить». И как бы мне ни хотелось стать идеальной дочкой, я все же не настолько праведница, чтобы приносить себя в жертву химчисточной империи Мартина Пипкина. Вот только как бы мне сообщить об этом маме?

– Мам, – щебечущим голоском восклицаю я. На меня вдруг снисходит вдохновение. – Это восхитительная идея. Если бы не одно обстоятельство.

– Какое еще обстоятельство? – Ее голос чуть надтреснут, и в нем явственно прослушиваются нотки обиды.

– Кассирша из боремвудской химчистки! Да меня же поднимут на смех все потенциальные женихи: отсюда и до самого Рейкьявика! После такого ни один уважающий себя дипломированный сноб даже не подумает пригласить меня на свидание!

Убийственная пауза.

– Я понимаю, что ты имеешь в виду, – наконец говорит мама. – Я позвоню Тони. Может, он что‑нибудь подыщет.

Ага, если только я первая ему не позвоню. Нажимаю кнопку ускоренного набора и думаю, что бы такое ему предложить. Наш Тони сродни любой знаменитости. В смысле, его нельзя тревожить по пустякам. Он сразу захочет знать, какая лично ему от всего этого выгода и какую цену ты готова заплатить. Я не могу предложить ему никаких супермаркетов (хотя, если буду вести неправильную игру, то, возможно, у меня вскоре появится доступ к химчисточному бизнесу), но зато у меня имеется – пусть и временный – доступ к Мел. Как бы там ни было, прошла уже неделя, как Тони оттолкнул меня от себя, и к настоящему моменту он, по идее, должен бы остыть. Тони может сколько угодно орать, сыпать угрозами, запугивать, но стоит вам отползти в угол, оставляя за собой тянущийся кровавый след, и начать зализывать раны, как его сердце смягчается, и он готов вас простить.

– Не могли бы вы передать ему, – умоляю я секретаршу, – что речь идет о жизни и смерти?

– Ну, удиви меня, – говорит Тони. И громко зевает, для пущего эффекта.

– Вот, – начинаю я, облегченно вздыхая: удостоилась‑таки королевского помилования (подразумевается, что мне не оторвали голову). – Есть хорошая новость: ты нравишься Мел. Но ей… э‑э, не нравится, когда все идет слишком просто, так что на твоем месте я бы пока не предпринимала никаких действий… э‑э, конкретно ко Дню святого Валентина.

– В смысле, она откажется от уикэнда в Париже?

Я ошеломлена.

Максимум, чем мой брат когда‑либо одаривал девушек на День святого Валентина, – так это пинком под зад.

– Я хотела сказать, что на твоем месте я бы не предпринимала никаких действий конкретно ко Дню святого Валентина, разве что пригласила бы ее провести уикэнд в Париже.

– Я так и думал.

– А теперь – новость плохая, – верещу я, пока он не успел повесить трубку. – Меня все‑таки уволили, и мама хочет, чтобы я пошла кассиршей в химчистку в Боремвуде!

Услаждаю его урезанной версией моей запутанной истории (время – деньги). Тони даже присвистывает.

– Киска, – говорит он тихим голосом. – Один вопрос. Мы швыряемся в маму картофельным пюре; мы треплем языком про то, что вообще‑то не нашего ума дело; нас пинком под зад вышвыривают с фабрики балетных пачек; мы крутим романы с менеджерами сомнительных дворовых команд. Мы – тихий омут, в котором черти нынче зажигают рок‑н‑ролл. А с башней у нас там как – все в порядке?

Даю колкостям время осесть.

– Насколько мне известно, – отвечаю наконец, – я пока еще в здравом уме.

– Черт!

– В чем дело? – спрашиваю я.

– В переводе на язык «Уловки‑22», – говорит Тони серьезным тоном, – это означает, что ты – законченная психопатка.

Мой брат еще говорит, а я уже ищу номер гинекологической клиники Фэрбраш. Пусть даже все, о чем Тони распинается, не так уж лестно. И все же, моя решимость немного поутихла. Теперь я чувствую себя так, словно ею почавкала огромная крыса, и все, что осталось, – это лишь тоненькая жилочка.

Номер я набираю очень медленно.

– Гинекологическая клиника Фэрбраш! – щебечет регистраторша, судя по всему, хорошенько поработавшая над собой и вкладывающая всю душу в эту бесценную фразу. – С кем вас соединить? (Четкая дикция, мягкий – и в то же время жгучий – акцент на «кем», плавно переходящее в воркование Мерилин Монро «соединить», размеренность, ненавязчивая техника придыхания, – в совокупности весьма убедительно).

– Здравствуйте. Могу я поговорить с доктором Винсентом Миллером? Это его дочь.

– Секундочку, пожалуйста, я соединю вас с его ассистенткой.

Выдерживаю следующую порцию дежурных фраз, но доктор Миллер в данный момент занят с пациенткой.

– Простите, я могу оставить ему короткое сообщение?

– Конечно, – кисло произносит ассистентка, развеивая – в очередной раз – миф о неизменной вежливости американцев. Странно. Лично я всегда стараюсь угодить иностранцу: ведь в этот момент я представляю всю нацию!

– Передайте ему, пожалуйста…

– Подождите… Да, продолжайте.

– Просто передайте ему, пожалуйста, – стискиваю зубы, – что Кимберли Энн может позвонить мне в любое удобное время, чтобы обсудить известные ей вещи.

– Простите?

– Вещщи! – грохочу я. – Теперь вы должны сказать: «будьте здоровы» !

– Простите?

– Ладно, не обращайте внимания, – бормочу я, удивляясь сама себе. Ну, почему я постоянно унижаю себя, вылезая с разными шутками, причем такими бородатыми – куда там Санта‑Клаусу! – Большое спасибо, до свидания.

На самом деле я отнюдь не собираюсь брать в голову всю ту новомодную чушь, которую станет нести Кимберли Энн. Дружеский жест – вот что важно. В общем, папа порадуется. Падаю на стул, рассуждая, что облачко‑то облачком, но, по большому счету, добрые намерения – это суровое испытание, и у меня просто нет сил – ни моральных, ни физических – звонить сейчас Солу. Живо представляю себе его радостное лицо. Все же я скучаю по нему, чуть‑чуть. Сол – джентльмен. Джентльмен, обожающий комфорт, – его собственные слова! – как домохозяйка средних лет. Нет. Неправда. Я ни капельки по нему не скучаю. Вместо Сола звоню Крису.

– Есть хоть какая‑то надежда, что ты, мм, свободен сегодня вечером?

– Возможно, – отвечает он. – А что? Корешок тебя кинул?

Устало хихикаю.

– Ты же знаешь – Робби просто друг. Нет, даже не друг! Знакомый. В общем, я подумала, что, раз уж сегодня канун Дня св. Валентина, то я могла бы приготовить для нас ужин.

– Ужин? – переспрашивает Крис.

Я знаю, едок он тот еще: кожа да кости, и мне редко удается увидеть, как он ест.

– Э‑э, да, – отвечаю я, искренне надеясь, что не сморозила, по глупости, чего‑нибудь ужасного, что можно истолковать двояко.

– Канун Дня святого Валентина? – продолжает Крис.

– Это шутка, – невнятно бормочу я, слишком поздно сообразив, что 14 февраля, – особый день.

Получается, я занесла топор фальшивого романтизма над его невинной головой и нашими уязвимыми отношениями. Пожелала, чтобы его чувства вылились в пестрые букеты, слащавые открыточки и сентиментальные подарки.

– Я что хотела сказать, – добавляю я поспешно. – Я хотела сказать, что завтра – День святого Валентина, но не надо ничего такого делать.

Едва справляюсь с тем, чтобы не подавиться собственными словами.

– Ну, если ты настаиваешь, – растягивает он слова. – Я буду в восемь.

– Отлично, – бормочу я. – Договорились.

Взрыв.

Когда звонит мобильник, я ношусь по «Теско», словно бык с булавкой в заднице.

– Алло? – отвечаю я, с визгом тормозя перед бесконечными рядами полок со сливками: сливки для взбивания, сливки к кофе, особо густые сливки к кофе, сгущенные сливки, густые сливки для взбивания, сливки для сметаны…

– Натали! – слышится громкий голос, и, как ни странно, вполне приветливый.

– Да? – отвечаю я осторожно.

– Это Энди. Бабс мне все рассказала! Значит, я прощен? Натали, ты прелесть! Еще одна неделя с родителями – и я превратился бы в придурка, который разгуливает в перепачканных желтком свитерах с узором и узнает о новых прическах из «Улицы Коронации».[38]

– И истратил бы целое состояние на железнодорожные билеты, – подсказываю я. – Всю оставшуюся жизнь мотаясь между Лондоном и Манчестером.

– Ты спасла меня, – подтверждает он. – Честно тебе скажу: я был на волоске! В общем… когда мне заселяться?

Я сообщу вам кое‑что о семействе Барбары. Чувство застенчивости им вообще неведомо. Если бы мне предложили комнату, то я бы первым делом поинтересовалась, точно ли предложение остается в силе, – хотя бы просто из вежливости. Какое наивное простодушие – считать, что люди действительно имеют в виду то, что говорят! Все равно, что поклясться в вечной дружбе чудесной супружеской паре, с которой ты познакомилась где‑нибудь на курорте, пройдя через испытание обязательным обменом адресами и пообещав непременно навестить их в их забытом богом Хаддерсфильде, а затем, месяц спустя, когда загар уже сошел и ты напрочь забыла об их существовании, вдруг получить излишне фамильярный звонок по телефону от двух незнакомцев, нахально напрашивающихся к тебе в гости на весь ближайший уикэнд!

– В воскресенье?

– Отлично, меня это вполне устраивает, – отвечает Энди. – В какое‑то конкретное время?

– О господи, я даже не знаю… когда тебе удобней.

– Тогда – в три?

– Да, нормально.

– Класс! Ты только сразу скажи, сколько платить, и проинструктируй насчет домашнего распорядка, – ну, там, ночные оргии не больше пяти человек, только легкие наркотики, комендантский час с восьми тридцати?

– Комендантский час с восьми пятнадцати, – говорю я сурово. – И не более четверых в одной кровати!

Отключаясь, я улыбаюсь.

А вот Крис не улыбается. Последние три часа я угрохала на то, чтобы приготовить потрясающе изысканное пиршество: гуакамоле[39]и хрустящие картофельные шкурки со вкусом паприки (из кулинарного труда Найджеллы Лоусон «Как правильно питаться»); треска, обернутая в ломтики ветчины, с шалфеем и луковой чечевицей (опять Найджелла: эта женщина – просто гений!); шоколадный пудинг «семь минут на пару» (она же: «если не развалился, то и не надо его трогать»); свежий кориандр и лайм, привнесшие на кухню волшебный взрыв острого солнечного оптимизма; приятное потрескивание картофельных шкурок, – таких горячих и хрустящих, – взывающее к желаниям; толстая, сочная, зеленая мякоть авокадо; прохладная, скользкая белизна рыбы; сладкий розовый перламутр ветчины; коричневый блеск чечевицы; такие приятные цвета; восхитительнейший образец современного искусства; всепоглощающий аромат густого, чуть влажного шоколада, вцепляющийся в мои органы чувств, словно вампир клыками в шею. Все это время я резала, крошила, черпала, месила, чистила, мяла, пекла – и теперь наблюдаю за Крисом, смачно пожирающим все до мельчайшего кусочка. Что же до меня, то я не такая голодная, а потому тихонько потягиваю белое вино.

Но Крис не улыбается. А все потому, что, покуда он выскребает остатки клейкого пудинга из фарфоровой чашки, я объявляю, что с воскресенья здесь будет жить Энди. Время для сообщения не совсем удачное, но после дискуссии с Бабс я чувствую себя немного смелее. К тому же теперь я знаю наверняка, что ничего не получу ко Дню святого Валентина, и, раз уж я скатываюсь вниз, то можно смело падать на самое дно.

– Энди? Что еще за хрен? – спрашивает Крис.

– Брат Бабс. И решение тут исключительно деловое, – блею я, хотя внутренне вся дрожу. – Он поживет буквально пару месяцев. Пока не выедут его собственные жильцы, – добавляю я. – У него своя квартира в Пимлико. Да он нормальный парень, разве что немного скучноватый. Дело в том, что мне нужны деньги, и я… в долгу перед Бабс.

– Понятно, – говорит Крис ничего не выражающим тоном. Затем отодвигает от себя чашку и зажигает сигарету. Мне он пачку не предлагает, так что приходится воспользоваться своей.

– И чем же этот чувачок занимается?

– Я точно не знаю. Раньше занимался финансами.

Крис хрюкает. Прочесть подтекст не составляет большого труда: «типичная капиталистическая свинья».

– Ты… мы… были у него на дне рождения в мексиканском ресторане, на караоке, помнишь?

Крис презрительно выпускает из носа струю дыма.

Я стряхиваю пепел в серебряную пепельницу, купленную в «Хилз»,[40]и размышляю над тем, как бы отказать Энди. Мне не хочется расстраивать Криса, но точно так же мне не хочется обижать Бабс. Я уже практически готова попросить прощения за свою глупость, когда Крис вдруг поднимается из‑за стола со словами:

– Мне пора.

– Ты уходишь?

– А что? – говорит он, да еще таким тоном, от которого зачах бы целый лес.

– Нет‑нет, – заикаюсь я. – Ничего.

– Хочу, чтобы ты знала, принцесса, – отрезает он уже на выходе. – Не надо мне мозги пудрить. Capisce?[41]

Никто никогда раньше не говорил мне «capisce», и потому меня охватывает восторг: пусть даже мещанский и глупый. Который вовсе не исключает того, что после ухода Криса я сажусь за стол и горько плачу: из‑за своей неуклюжей бестактности, пропавшего ужина, впустую потраченных усилий, безрадостных перспектив на День святого Валентина, моей неспособности сделать нормально хоть что‑нибудь так, как нужно. Однако в десять минут первого, когда я перестаю жаловаться на саму себя, до меня вдруг доходит, что впервые в жизни меня обвинили в том, что я «пудрю» мозги. И неважно, что я промокла от слез, – в этот момент я не могу не испытывать, пусть маленького, но все же чувства гордости.