О социогенезе монополии на налоги 26 3 страница

The historical fact that the heart of the fisc was situated in cetral Europe accounts for the partitions of central Europe in the ninth century, and made these regions a battle-ground of kings long before they became a battleground of nations... The dividing frontier between future France and future Germany was drawn in the ninth century because of the greatest block of the fisc lay between them». («Широкое распространение Каролингского фиска... сделало из него обширную сеть, в которой удерживалась вся империя. Разделение и растворение фиска представляли собой значительно более важный фактор в распаде империи франков, чем местные политические притязания удельной аристократии... Тот исторический факт, что сердцевина фиска располагалась в Центральной Европе, объясняет членение Центральной Европы в IX в., что сделало эти районы полем битвы между королями задолго до того, как они стали полем битвы между нациями...

Граница между будущей Францией и будущей Германией была начертана в IX в., поскольку между этими районами лежала мощная преграда для фиска... — А. Р.).

См. также: Thompson J. W. The Dissolution of the Carolingian Fisc. Berkeley: University of California Press, 1935.

² Luchaire A. Les premieres Capétiens. P., 1901. P. 180.

³ Petit-Dutaillis Ch. La Monarchie féodale en France et en Angleterre. P., 1933. P. 8; см. прилагаемые карты.

Подробнее о восточной границе западнофранкского государства и ее перемещениях см.: Kern F. Die Anfänge der französischen Ausdehnungs-politik. Tübingen, 1910. S. 16.

⁴ Kirn P. Das Abendland vom Ausgang der Antike bis zum Zerfall des karolingischen Reiches // Propyläen-Weltgeschichte. В., 1932. Bd. III. S. 118.

⁵ Brunner. Deutsche Rechtsgeschichte. Цит. по: Dopsch A. Wirtschaftliche und soziale Grundlagen der europäischen Kulturentwicklung. Wien, 1924. T. IL S. 100-101.

⁶ Dopsch A. Wirtschaftliche und soziale Grundlagen der europäischen Kulturentwicklung aus der Zeit von Cäsar bis auf Karl von Großen. Wien, 1918-1924. T. IL S. 115.

⁷ Kirn P. Ор. cit. S. 118.

⁸ Hoffman A. v. Politische Geschichte der Deutschen. Stuttgart-B., 1921 — 1928. Bd. I. S. 405.

⁹ Dümmler E. Geschichte des ostfränkischen Reiches. В., 1862-1888. Bd. III. S. 306.

¹⁰ Kirn P. Politische Geschichte der deutschen Grenzen. Lpzg, 1934. S. 24.

¹¹ Lot F. Les dernieres Carolingiens. P., 1891. S. 4; Calmette J. Le monde féodal. P., 1934. P. 119.

¹² Beaudoin, цит. по: Calmette. Le monde feodal. P., 1934. P. 27.

¹³ Luchaire A. Les premiers Capétiens. P. 27. Картину распределения власти во времена Гуго Капета см. также: Mignet M. Essai sur la formation territoriale et politique de la France // Notices et Mémoires historiques. P., 1845. Vol. II. P.154f.

¹⁴ Luchaire A. Histoire des Instituions Monarchiques de la France sous les premiers Capétiens (987-1180). P., 1883. Vol. II. Notes et Appendices. P. 329.

¹⁵ Hampe K. Abendländisches Hochmittelalter // Propyläen-Weltgeschichte. В., 1932. Bd. III. S. 306.

¹⁶ Kirn P. Das Abendland vom Ausgang der Antike bis zum Zerfall des karolingischen Reiches. S. 119.

¹⁷ Dopsch A. Die Wirtschaftsentwicklung der Karolingerzeit, vornehmlich in Deutschland. Weimar, 1912. Bd. I. S. 162. В целом о поместье рыцаря и деревне см.: Barnes, Flugel. Economic History of Europe. L., 1930. The Manor. P.163ff.

¹⁸ Bloch M. Les caractères originaux de l’histoire rurale française. Oslo, 1931. P. 23.

¹⁹ Dopsch A. Wirtschafliche und soziale Grundlagen der europäischen Kulturentwicklung aus der Zeit von Cäesar bis auf Karl den Großen. T. IL S. 309. Ср. также фрагмент: «Чем большей была фактическая власть, хозяйственная и социальная опора у такого должностного лица, тем меньше мог король даже думать о том, чтобы после смерти чиновника забрать этот пост и отдать его кому-либо, не принадлежащему к его семье» (Ibid. S. 115.).

²⁰ Calmette J. La société féodale. P., 1932. P. 3.

²¹ Calmette J. La société féodale. P. 4. В связи с этим представляет интерес сопоставление европейского и японского феодализма, см.: Macleod W.Ch. The Origin and History of Politics. N.Y., 1931. P. 160ff. Правда, здесь (р. 162) феодализация в западном мире более объясняется предшествующими позднеримскими институтами, а не принудительностью актуальных взаимосвязей: «Many writers appear to believe that western European feudalism has its institutional origuns in Pre-Roman Teutonic institutions. Let us explain to the student that the fact is that Germanic invaders merely seized upon those contractual instituitions of the later Roman empire which...» («Многие авторы полагают, что западноевропейский феодализм имел свои институциональные истоки в доримских тевтонских институтах. Стоит показать студентам тот факт, что вторгнувшиеся германцы просто переняли те договорные учреждения поздней Римской империи, которые...». — А. Р.). Но именно тот факт, что в самых различных частях земли образуются аналогичные феодальные формы отношений и институты, становится понятным лишь в том случае, если четко видны сила актуальных отношений принуждения и механизмы взаимосвязи. Только анализ последних проясняет различия между процессами феодализации и феодальными институтами в разных обществах.

Другое сопоставление различных феодальных обществ мы находим у Отто Хинце (см.: Hintze O. Wesen und Verbreitung des Feudalismus // Sitzungsberichte der Preussischen Akademie der Wissenschaften. Phil.-hist. Klasse. В., 1929. S. 321 ff.). Находясь под влиянием рассуждений Макса Вебера о методе исторического и социологического исследования, автор пытается «описать тот идеальный тип, который лежит в основании понятия феодализма». Хотя автор здесь уже переходит от старого способа написания истории к новому, более полно учитывающему актуальные социальные структуры, а потому в отдельных случаях приходит к весьма плодотворным выводам, это сравнение различных феодальных обществ представляет собой один из многочисленных примеров трудностей, возникающих у историков, когда они перенимают основные методические идеи Макса Вебера, а именно — говоря словами Отто Хинце — следуют его стремлению получить «доступные созерцанию абстракции, типические образования». То, что наблюдатель находит сходным между различными людьми и обществами, относится не к идеальным типам, т.е. «типам», созданным при помощи мысленных операций исследователя, но к действительному сходству самих социальных структур. Если нет этого родства между ними, то невозможно и понятийное образование «типов» в концепциях историков. Это становится ясно, когда понятию «идеального типа» пытаются противопоставить другое, а именно, понятие реального типа. Сходство различных феодальных обществ является не искусственным продуктом мышления, а — скажем это еще раз — результатом принудительных взаимосвязей сходного рода. Они действительно, а не только согласно «идее», ведут к сходным историческим процессам, к родственным формам отношений и институтам в самые разные времена и в самых различных частях земного шара. (Теоретико-познавательное обоснование этих мыслей мы здесь не приводим; некоторые размышления по поводу этой проблемы приведены в прим. 129 к цитируемой работе «Общество индивидов»).

Пара выбранных наугад примеров, коими я обязан Ральфу Бонвиту, показывает, насколько принудительные взаимосвязи в Японии, приведшие к феодальным формам отношений и институтам, были близки структурам и взаимосвязям, известным нам по западному Средневековью. Сравнительный структурный анализ одновременно может прояснить и то своеобразие, каковым обладали феодальные институты в Японии, равно как и особенности их исторического развития, отличного от западного.

Тот же результат дает пробное исследование военного общества гомеровской эпохи. Возьмем для примера хотя бы одно явление: возникновение великих эпических циклов в античном обществе благородных воинов, равно как в западном рыцарском обществе или во многих других со сходной социальной структурой, не нуждается в спекулятивных биологизаторских гипотезах вроде «молодого возраста» общественного «организма». Для объяснения нам достаточно полного исследования специфических форм общения, которые сформировались при средних и крупных феодальных дворах или возникли во время рыцарских войн и походов. Певцы и чтецы сообщали информацию о судьбах и геройских деяниях великих воинов в стихах, которые передавались затем из уст в уста; они занимали определенное место в актуальной жизни этих феодальных обществ и выполняли определенную функцию в зависимости от положения тех же певцов в рамках одного племени.

О структурных изменениях в античном военном обществе говорят нам и исследования, посвященные изменениям стиля античных ваз и изображений на них. Например, если на вазах определенного периода появлялись «барочные» по стилю образы с аффектированными или «утонченными» жестами и одеяниями, то причины этого нужно искать не в биологическом «постарении» общества, но в процессе дифференциации, который вел к выделению из общей массы воинов богатых домов военных вождей или князей, к появлению «рыцарей», ведущих «придворную» жизнь, либо во влиянии на них других могущественных дворов. Постижение специфических противоречий и процессов европейского раннефеодального общества, облегчаемое наличием богатого фактического материала, помогает и при анализе античности. Разумеется, такие гипотезы нуждаются в строгой проверке, и их выдвижение должно сопровождаться структурно-историческим анализом самого античного материала.

Сравнительные социогенетические и структурно-исторические исследования такого рода пока почти не предпринимались. Для их проведения необходимо преодолеть как чрезмерно строгое разделение научных дисциплин, так и недостаточно тесную кооперацию различных областей науки, доныне затрудняющие работу такого рода. Например, для понимания раннефеодального общества и его структуры совершенно необходимо сравнительное исследование существующих в современном мире феодальных обществ, пока таковые еще имеются. Необходимые для изучения каждого общества мелкие детали, структурные связи и опосредования при фрагментарности дошедших до нас свидетельств стали бы понятны, если бы современные этнологи не ограничивались простейшими «племенами», а историки интересовались не только умершими обществами и ушедшими в небытие формами и процессами. Обе дисциплины должны совместно заниматься описанием тех ныне существующих обществ, напоминающих по своему строению средневековое западное общество; обе они должны интересоваться структурами таких обществ, функциональными зависимостями, связывающими людей в определенного рода союзах, теми принудительными силами, которые направляют трансформацию этих зависимостей и отношений.

²² По этому вопросу см.: Kulischer А., Kulischer E. Kriegs- und Wanderzüge. B.-Lpzg, 1932, S. 50f.

²³ Bury I.B. History of the Eastern Roman Empire. 1912. P. 373 (цит. по: Kulischer A., Kulischer E. Ор. cit. S. 62).

²⁴ Pirenne H. Les villes du moyen âge. Bruxelles, 1927.

²⁵ Kirn P. Politische Geschichte der deutschen Grenzen. Lpzg, 1934. S. 5. Подробнее о различиях в скорости и структуре феодальных процессов в Германии и Франции см.: Thompson J.В. German Feudalism //American Historical Review. 1923. Vol. XXVII. P. 440. Ср. также (Ibid. P. 444.): «What the ninth century did for France in transforming her into a feudal country was not done in Germany until the civil wars of the reign of Henry IV». («To, что девятый век сделал для превращения Франции в феодальную страну, было осуществлено в Германии только во времена гражданских войн в царствование Генриха IV». — А. Р.)

Правда, распад западнофранкского государства связывается здесь (Р. 443) — как впоследствии в работе Оулт (см.: Ault W.O. Europe in the Middle Ages. 1932) — прежде всего с более серьезной внешней угрозой: «Germany being less exposed to attack from outside and possessed of a firmer texture within than France, German feudalism did not become as hard and set a system as was French feudalism. “Old” France crumbled away in the ninth and tenth centuries, “old” Germany, anchored to the ancient duchies, which remained intact, retained its integrity» («Так как Германии меньше грозило вторжение извне и она обладала более прочным, чем Франция, строением, то немецкий феодализм не стал столь же жесткой системой, сколь феодализм французский. «Древняя» Франция развалилась в IX— X вв., «древняя» Германия, укорененная в своих незатронутых переменами исконных герцогствах, сохранила свою целостность».— А. Р.). Однако решающее значение для темпов и силы феодальной дезинтеграции западнофранкского государства имел как раз тот факт, что после того как норманны осели на землю, вторжения чужих племен, давление и угроза извне были здесь значительно меньшими, чем у восточных франков. Следовало бы еще проверить, распадаются ли некогда единые крупные области медленнее (а однажды распавшись, не интегрируются ли они с большим трудом), чем небольшие, — эта социальная механика нуждается в исследовании. Во всяком случае, постепенное ослабление дома Каролингов, хотя бы отчасти обусловленное уменьшением ero богатства из-за раздачи земель за службу, разделом его между потомками (даже это нуждается в проверке), сопровождалось дезинтеграцией всего каролингского удела. Быть может, уже в IX в. у западных франков это движение зашло несколько дальше, чем в немецких областях. Но там оно замедлялось именно из-за наличия внешней угрозы. Существовавшая долгое время внешняя угроза давала отдельным немецким князьям возможность становиться центральными правителями за счет побед над общими врагами, а тем самым вновь оживала каролингская централизованная организация. Усилению центральной власти долгое время способствовала и возможность колониальной экспансии, захвата земель непосредственно у восточных границ немецкого рейха. В западнофранкских областях оба фактора — и угроза вторжения других племен, и возможность экспансии — играли значительно меньшую роль. Соответственно, меньшими были и шансы на образование сильного королевства: отсутствовала присущая королю «задача». Тем самым ускорялся и шел интенсивнее процесс феодальной дезинтеграции (см. выше, с. 20сл. и с. 40—41).

²⁶ Levasseur. La population française. P., 1889. P. 154. I.

²⁷ Bloch M. Les caractères originaux de l’histoire rurale française. Oslo, 1931. P. 5.

²⁸ Cohn W. Das Zeitalter der Normannen in Sicilien. Bonn - Lpzg, 1920.

²⁹ See H. Französische Wirtschaftsgeschichte. Jena, 1930. S. 7.

³⁰ Breysig K. Kulturgeschichte der Neuzeit. В., 1901. Bd. IL S. 937f. Особый интерес представляет следующий фрагмент: «Если сравнить образ действия трех монархий... и попытаться выяснить, чем объясняется различная степень успешности их действий, то последнюю причину этого различия следует искать не в отдельных удачах и неудачах. Норманнско-английское королевство извлекло пользу из тех обстоятельств, которые зависели не от королей, да и не от воли смертных вообще, но от сплетений событий внешней и внутренней истории Англии. Так как после 1066 г. новое государство в Англии строилось как бы с самого фундамента, то стало возможным использовать тот опыт, что уже имелся в больших монархиях в целом, и в особенности тот, которым располагала ближайшая, французская монархия. Раздробление ленов крупных феодалов, ликвидация наследования чинов — эти выводы норманнские короли сделали, глядя на судьбы ближайшего к ним королевства» (S. 948). ³¹ Pirenne H. Les villes du moyen âge. Brüssel, 1927. P. 53. Противоположный подход к данной проблеме развивался и в последнее время Д. М. Петрушевским. Его работа (см.: Petruševski D.M. Strittige Fragen der mittelalterlichen Verfassungs- und Wirtschaftsgeschichte // Zeitschrift für die gesamte Staatswissenschaft. Tübingen, 1928. Bd. 85,3. S. 468ff.) не лишена интереса, поскольку ее односторонность делает очевидными некоторые неясности, сохраняющиеся при традиционном историческом подходе, и присущую данному подходу неразработанность понятийного аппарата.

Скажем, расхожему представлению, будто античные города целиком исчезли в Средние века, здесь противопоставляется тезис, столь же односторонний и неточный, — достаточно сравнить его с более взвешенным подходом А.Пиренна (Pirenne H. Economic and Social History of Medieval Europe. L., 1936. P. 40): «When the Islamic invasion had bottled up the ports of the Tyrrhenian Sea... municipal activity rapidly died out. Save in southern Italy and in Venice, where it was maintained thanks to Byzantine trade, it disappeared everywhere. The towns continued in existence, but they lost their population of artisans and merchants and with it all that had survived of the municipal organization of the Roman Empire» («Когда исламское вторжение закрыло порты на Тирренском море... быстро замерла и городская активность. За исключением юга Италии и Венеции, где эта активность сохранялась благодаря торговле с Византией, она повсюду исчезает. Города продолжали существовать, но они теряют население, состоявшее из ремесленников и купцов, а вместе с ним и все то, что выжило от муниципальной организации Римской империи». — А. Р.)

Статическому представлению о «натуральном хозяйстве» и «денежном хозяйстве», выступающим не как обозначения направлений исторического процесса, но как два раздельных и несоединимых друг с другом состояния общественного тела, Петрушевский противопоставляет иное представление, согласно которому вообще не существовало никакого «натурального хозяйства»: «Не говоря уж о том, что само понятие «натуральное хозяйство», как его понимает Макс Вебер, принадлежит к тем научно-утопическим терминам, которые не только не существуют и никогда не существовали в жизненной реальности, но которые, в отличие от других столь же утопических общих понятий... по своему логическому характеру вообще не применимы к какой бы то ни было жизненной реальности» (Petruševski D.M. Ор. cit. S. 34, 61).

Можно опять сравнить это со взглядами Пиренна: «From the economic point of view the most striking and characteristic institution of this civilization is the great estate. Its origin is, of course, much more ancient and it is easy to establish its affliation with a very remote past... What was new was the way in which it functioned from the moment of the disappearence of commerce and the towns. So long as the former had been capable of transporting its products and the latter of furnishing it with a market, the great estate had commanded and consequently profited by a regular sale outside... But now it ceased to do this, because there were no more merchants and townsmen... Now that everyone lived off his own land, no one bothered to buy food from outside... Thus, each estate devoted itself to the kind of economy which has been described rather inexactly as the “closed estate economy”, anf which was really simply an economy without markets» (Pirenne H. Ор. cit. P. 8—9) («С экономической точки зрения самым поразительным и наиболее характерным институтом этой цивилизации является большое поместье. Конечно, его истоки восходят к куда более древним временам — легко установить связь с весьма давним прошлым... Новым был способ его функционирования с того момента, как исчезли торговля и города. Пока торговля была способна предоставлять продукты, а города обеспечивали ее рынками, большое поместье поставляло на них продукты и тем самым получало выгоду от регулярной внешней торговли... Но теперь оно перестает это делать, ибо уже нет ни купцов, ни горожан... Все теперь живут с собственных земель, никто не покупает продукты питания со стороны... Таким образом, каждое поместье обращается к экономике, которая не слишком точно описывалась как «закрытая поместная экономика», но на деле была просто экономикой без рынков». — А. Р.).

Наконец, тому воззрению, будто «феодализм» и «натуральное хозяйство» были как бы двумя различными сферами существования, или этажами, общества, где одно служило базисом, а другое надстройкой, произведенной или обусловленной этим базисом, Петрушевский противопоставляет другую точку зрения, согласно которой два эти явления вообще не имели друг с другом ничего общего: «...фактический материал вообще не подтверждает представлений о том, что феодализм был обусловлен натуральным хозяйством, будто он не может совмещаться с более обширной государственной организацией» (S. 488).

Попытка обрисовать действительное положение дел содержится в нашем тексте. Специфическая форма натурального хозяйства, с которой мы имеем дело в раннем Средневековье, — слабо дифференцированные и не связанные с рынками хозяйства крупных землевладельцев, — и та специфическая форма военно-политической организации, которую мы называем «феодализмом», представляют собой просто две различные стороны одной системы отношений между людьми. Мы мысленно различаем их, но даже в мышлении они не должны выступать как две субстанции, имеющие раздельное существование. Властные и военные функции феодала неотделимы от ero функций владельца земли и крепостных. При всех изменениях в положении этих феодальных господ, оказывавших влияние на строение этого общества в целом, их нельзя объяснить только переменами в экономических отношениях или одними изменениями в их военно-политических функциях. Объяснение возможно только в том случае, если перед нашим взором предстает вся сеть неразрывно связанных между собой функций и форм отношений.

³² См. введение Луи Альфена в книге: Luchaire A. Les Communes Françaises à l’époque des Capétiens directs. P., 1911. P. VIII.

³³ Halphen L. Ор. cit. P. IX.

³⁴ Luchaire A. Les Communes Françaises à l’epoque des Capétiens directs. P. 18.

³⁵ Werveke H.v. Monnaie, lingots ou marchandises? Les instruments d’échange au XIe et XIIe siècles // Annales d’Histoire Economique et Sociale. 1932. Septembre. № 17. P. 468.

³⁶ Werveke H.v. Ор. cit. Процесс, идущий в противоположном направлении, — выход денег из обращения, оплата натуральными продуктами — начинается еще в ранний период поздней античности. «A mesure qu’on avance dans le III^e siècle, la chute se précipite. La seule monnaie en circulation reste l’antoninianus... La solde de l’armée tend de plus en plus à être versée en nature... Quant aux conséquences inéluctables d’un système qui ne permet de récompenser les services rendues que sous forme de traitement en nature, de distribution de terre, on les entrevoit aisément: Elles mènent au régime dit féodale ou à un régime analogue» («По мере того как мы подходим к III в., падение ускоряется. Единственной монетой в обращении оставался antoninianus... Плата солдатам все время выдавалась натурой... Что же касается неизбежных следствий системы, позволяющей вознаграждать за службу лишь натурой, земельными наделами, то они вполне понятны: они ведут к феодальному — или аналогочному ему — режиму. — А. Р.)(Lot F. La fin du monde antique. P., 1927. P. 63-67).

³⁷ Rostovtsev M. The Social and Economic History of the Roman Empire. Oxford, 1926. P. 66—67. (см. также р. 528 и еще ряд мест, где речь идет о транспорте).

³⁸ Noettes L. de. Le cheval de selle à travers les âges. Contribution à l’histoire de l’esclavage. P., 1931. Исследования Лефевра де Ноетта как по своим результатам, так и по постановке вопросов, имеют огромное значение. Учитывая важность этих результатов (пусть некоторые пункты требуют дополнительной проверки), можно оставить без внимания то, что автор ставит с ног на голову причинные связи и превращает развитие тягловой техники в причину устранения рабства.

Необходимая корректировка данных выводов содержится в критическом анализе этой книги, осуществленном Марком Блоком (см.:

Bloch M. Problèmes d’histoire des techniques // Annales d’histoire économique et sociale. 1932. Sept.). Он уточняет по крайней мере два положения Лефевра де Ноетта: 1) влияние Китая и Византии на средневековые изобретения нуждается в дальнейшем исследовании; 2) к тому моменту, когда появляется новая сбруя, рабство уже долгое время не играло значительной роли в структуре раннесредневекового мира. См. также р. 484: «En absence de toute succession nette dans le temps comment parler de relation de cause à l’effet?» («В отсутствие всякой четкой временной последовательности — как говорить об отношении причины и следствия?» — А. Р.).

На немецком языке основные результаты труда Лефевра де Ноетта были представлены Л.Левенталем (см.: Löwenthal L. Zugtier und Sklaven // Zeitschrift für Sozialforschung. Fr.a.M., 1933. H. 2).

³⁹ Noettes L. de. La «Nuit» du moyen âge et son invetntaire // Mercure de France. 1932. T. 235. P. V. ⁴⁰ Werveke H. v. Monnaie, lingots ou marchandises? P. 468.

⁴¹ Zimmern A. Solon and Croesus, and other Greek essays. Oxford, 1928. P. 113. См. также: Zimmern A. The Greek Commonwealth. Oxford, 1931. С какого-то времени (и с полным на то правом) стали подчеркивать, что в Риме наряду с рабами ручным трудом занимались и свободнорожденные. Это достаточно точно установил в своих работах М.Ростовцев, а затем на эту тему появились специальные исследования (см.: Rostovtsev M. The Social and Economic History of the Roman Empire, Oxford, 1926; Barrow R.H. Slavery in the Roman Empire. L., 1928.P. 124f). Но тот факт, что труд свободнорожденных (как бы мы ни оценивали его долю в производстве в целом) был реальностью, все же не противоречит сказанному А.Циммерном в приведенном фрагменте. А именно, не противоречит тому, что в обществе, где значительная часть работы выполняется рабами, социальные закономерности и процессы будут иметь специфические отличия от тех, что действуют и протекают в обществе, где по крайней мере в городах применяется исключительно труд свободных. Социальной тенденцией в первом случае оказывается стремление свободных дистанцирование от тех видов деятельности, которые осуществляются рабами, а тем самым и появление «бедных бездельников». Эта тенденция была весьма заметна и в древних, и в современных обществах с большой долей рабского труда. Понятно, что под давлением нужды какая-то часть свободнорожденных все же оказывается принужденной выполнять ту же работу, что и рабы. Но столь же ясно и то, что на их положение, как и на положение всех занятых ручным трудом в таком обществе, существенное влияние оказывает рабский труд. Такие свободные — или хотя бы часть из них — вынуждены соглашаться на те же условия труда, что и рабы. В зависимости от количества рабов в таком обществе и степени их участия в данной сфере производства труд этих свободных оказывается под большим или меньшим давлением конкуренции со стороны рабского труда. Это также является одной из закономерностей строения рабовладельческого общества.

См. также: Lot F. La fin du monde antique. P. 69ff.

⁴² Согласно исследованиям А.Циммерна (см.: Zimmern A. Solon and Croesus. P. 161), в классическую эпоху греческое общество не было типично рабовладельческим: «Greek society was not a slave-society; but it contained a sediment of slaves to perform its most degrading tasks, while the main body of its so-called slaves consisted of apprentices haled in from outside to assist together and almost on equal terms with their masters in creating the material basis of a civilization in which they were hereafter to share». («Греческое общество не было рабовладельческим; оно включало в себя слой рабов для выполнения самых низких работ, но основную часть его так называемых рабов составляли завезенные извне подмастерья, которые чуть ли не на равных со своими мастерами создавали материальный базис цивилизации, плодами которой они также пользовались». — А. Р.)

⁴³ Pirenne H. Les villes du moyen âge. Bruxelles, 1927, P. 1 ff.

⁴⁴ Ibid. P. l0 ff.

⁴⁵ Ibid. P. 27. В качестве подтверждения тезиса о «возврате в глубь континента» и значения такого возврата для становления западного общества служит тот факт, что развитие средств наземного транспорта, превосходящих античный уровень, начинается на век раньше, чем соответствующий прогресс в технике мореплавания. Развитие первых начинается где-то между 1050 и 1100 гг., тогда как второй — лишь с 1200 г.

См. по этому поводу: Noettes L. d. De la marine antique à la marine moderne. La révolution du gouvernail. P., 1935. P. 105 f. См. также: Byrne E.H. Genoese Shipping in the Twefth and Thirteenth Centuries. Cambridge (Mass.), 1930. P. 5-7.