День первый: 27 февраля 1917 года

Настал день. В два часа после полуночи я вернулся из Думы и поспе­шил за письменный стол, дабы записать все сенсационные события этого дня. Поскольку я себя не очень хорошо чувствовал, а лекции в универ­ситете были в сущности прекращены, я счел возможным остаться дома и прочесть новый труд Вильфредо Парето "Трактат по общей социоло­гии". Время от времени звонил телефон, и мы с друзьями обменивались последними новостями.

— Толпы народу на Невском значительнее, чем когда-либо.

— Рабочие Путиловского завода вышли на улицы.

В полдень телефонная связь окончательно прекратилась; около трех один из моих студентов примчался ко мне с известием, что два воору­женных полка с красными знаменами покинули бараки и направились в сторону Думы.

Спешно покинув дом, мы отправились по направлению к Троицком) мосту. Здесь мы столкнулись с огромной, но спокойной толпой людей. прислушивающейся к выстрелам и жадно выпивающей с каждым "но вым" битом информации. Никто не знал ничего определенного.

Не без труда мы перебрались на ту сторону реки и добрались до Экономического совета и земства. Я думал о том, что если полки прибудут к Думе, то в первую очередь их следует накормить. Тогда я обратился к одному из своих друзей, члену совета: "По старайтесь раздобыть провиант и вместе с моим посланием отправьте его в Думу". Мой старый приятель, господин Кузьмин, присоединился к нам в тот момент, и мы тотчас же отправились в путь. Невский проспект на углу Екатеринина канала был все еще спокоен, но стоило нам свернуть на Литейный, как толпы стали расти, а выстрелы слышны все громче. Неистовые попытки полиции рассеять толпу оставались безо всякого эффекта.

— А, фараоны! Вот и наступил ваш конец! — завывала толпа.

Продвигаясь крайне осторожно вдоль Литейного, мы вдруг обнару­жили свежие пятна крови и увидели два трупа на тротуаре. Успешно маневрируя, мы в конце концов добрались до Таврического дворца, плотно окруженного толпами крестьян, солдат и рабочих. Однако по­пытки проникнуть вовнутрь русского парламента еще не предпринима­лись, но уже повсюду на виду стояли пулеметы и пушки.

Зал Думы являл собой совершенно контрастирующее зрелище безмя-тежья. Повсюду царили комфорт, достоинство и порядок. Лишь по углам можно было узреть небольшие группки депутатов, обсуждающих ситуацию. Дума же в действительности была распущена, хотя Испол­нительный Комитет был назначен временно исполняющим обязанности правительства.

Растерянность и неуверенность чувствовались в выступлениях депу­татов. Капитаны, ведущие государственный корабль в жерлр циклона, вовсе не были уверены в правильности взятого курса. Я вновь вышел во двор и объяснил группе солдат, что пытаюсь организовать для них провизию. Они быстро раздобыли автомобиль с развевающимся над ним красным флагом и стали пробираться сквозь толпу.

— Этого достаточно, чтобы всех нас повесить, если революция буде г
подавлена, —- сказал я шутливо моим гвардейцам.

— Бросьте переживать. Все будет хорошо, — ответили они мне.
Неподалеку от Думы проживал адвокат Грузенберг. Его телефон,

по счастью, работал, и я связался с моими друзьями, которые по­обещали, что провиант скоро будет доставлен. Вернувшись в Думу, я обнаружил, что толпы теснее окружают здание Думы. На площади и прилегающих улицах возбужденные группы людей толпились вокруг ораторов — членов Думы, просто солдат и рабочих, рассуждающих о значении дневных событий, приветствующих революцию и падение царского деспотизма. Все разглагольствовали о власти народа и при­зывали поддержать революцию.

Зала и коридоры Думы были переполнены людьми, солдаты были вооружены винтовками и пулеметами. Но порядок все еще превалиро­вал; улицы еще не "взорвались".

— Товарищ Сорокин! Наконец-то революция! Наконец день победы настал! — кричал мне один из моих студентов по мере того, как он и его друзья приближались ко мне. В их лицах читались надежда и восхищение.

Войдя в зал заседаний, я встретил там некоторых депутатов от социал-демократической партии и около дюжины рабочих — ядро будущих Советов. От них я получил настойчивое приглашение стать членом Совета, но в тот момент я еще не чувствовал в себе уверенности, тем более что они сами готовились к митингу с писа­телями, организовавшими нечто вроде официальной пресс-конференции революции.

— Кто избрал именно этих людей в качестве представителей для встречи с прессой? — вопрошал я себя. Вот они, назначившие сами себя цензорами, захватившие власть во имя подавления остальных, в их представлении нежелательных, готовящиеся удушить свободу слова
и печати. Внезапно слова Флобера пришли мне на ум: "В каждом революционере таится жандарм".

— Что нового? — спросил я у пробивавшегося сквозь толпу депутата. '

— Родзянко пытается договориться с царем по телеграфу. Исполнительный Комитет обсуждает возможность организации нового кабинета министров, ответственного одновременно и перед царем, и Думой.

— Кто-нибудь пытается возглавить революцию?

— Никто. Она развивается совершенно спонтанно.

В этот момент подоспела провизия, быстро был сымпровизирован буфет, и студентки приступили к кормежке солдат. Все это способ­ствовало временному затишью. Но снаружи, как я понимал, дела шли куда хуже. Начались пожары. Возбуждение и истерия все возрастали, полиция ретировалась. Лишь только в полночь я покинул дворец.

Поскольку ни трамваи, ни извозчики не функционировали, я пошел пешком до Петроградской — путь довольно длительный от Думы. По дороге я лишь слышал непрекращающиеся выстрелы, поскольку фонари не горели, и я шел, погруженный во тьму. Внезапно на Литейном я увидал пожар. Великолепное здание Окружного суда сверкало огнями.

— Кто совершил поджог? — воскликнул кто-то. — В самом деле, ведь нет необходимости в здании суда для молодой России? — Вопрос так и остался без ответа. Можно было видеть, как горят другие правительственные дома и среди них полицейские участки, однако не предпринималось и попытки прекратить пожары. В огневых отблесках лица прохожих и зевак выглядели демонически; они ликовали, смеялись и танцевали. Повсюду валялись нагромождения резных российских двуглавых орлов; эти имперские эмблемы срывались со зданий и подбрасывались в костры под аплодисменты толпы. Старый режим исчезал в пепле, и никто не горевал по этому поводу. Никого не заботило, что огонь может переброситься на соседние частные дома. Пускай проваливают, -— язвительно заметил один из прохожих. — Лес рубят, щепки летят.

Дважды я натыкался на группы солдат и зевак, грабящих винные магазины, но никто не пытался даже остановить их.

Лишь к двум часам я прибыл домой и сел за стол, дабы сделать эти заметки. Рад ли я или печален? Мне трудно было сказать тогда что-либо определенное. Очевидно, меня одолевали назойливые и мрачные пред­чувствия.

Я взглянул на свои рукописи и книги и понял, что временно их придется отложить. О научных исследованиях надолго придется забыть; наступила пора действовать.

Вновь возобновились выстрелы.

День следующий

Поутру с двумя друзьями я вновь отправился пешком к Думе. Улицы были полны возбужденных людей. Все магазины были закрыты, деловая жизнь приостановилась. Канонада раздавалась уже в разных направлениях. Автомашины с солдатами и молодыми людьми, воору­женными винтовками и пулеметами, проносились туда и обратно. Они выискивали жандармов и контрреволюционеров.

Сегодня зала Думы выглядела совершенно по-иному. Солдаты, ра­бочие, студенты, горожане — стар и млад — толпились на площади. Ощущение порядка, сдержанности, опрятности испарилось. Его величе­ство народ вышел на авансцену. В каждой комнате и углу шли незап­ланированные митинги и публичные аудиенции. "Долой царя!", "Смерть всем врагам народа!", "Да здравствует революция и демократическая республика!". Можно было обезуметь от бесконечного их повторения. Уже сегодня стало проглядываться двоевластие. Одним из центров власти оставался Исполнительный Комитет Думы во главе с Родзянко. другим становился Совет рабочих и солдатских депутатов, заседающий в противоположном конце русского парламента. Во главе с группой моих студентов я вошел в комнату Советов. Вместо обычных двенадца­ти депутатов там присутствовали уже три-четыре сотни людей. Склады­валось впечатление, что любой желающий мог стать членом этого коллектива — в самом деле, вполне "неформальные" выборы. В перепо­лненной людьми комнате сквозь табачную завесу слышались разговоры одновременно из разных углов. Но главной темой дискуссии в тот момент, когда мы вошли, был вопрос о том, арестовывать ли Родзянко, нынешнего председателя Думы, как контрреволюционера, или нет.

Я был ошеломлен. Неужели все эти люди потеряли разум за ночь? Я попросил слова, и, после того как был распознан председателем собрания, мне дали возможность говорить.

— Вы с ума сошли, — обратился я к ним. — Революция лишь началась, и если ей удастся победить, нам необходимо всем сплотиться против царизма. Не должно быть никакой анархии. В эти минуты опасности люди. обсуждающие возможность ареста Родзянко, лишь попросту тянут время.

Меня поддержал Максим Горький, выступивший в этом же ключе, и на какой-то момент об аресте Родзянко вроде бы позабыли. Тем не менее было ясно, что в психологии толпы, утверждающей свое "я". просыпался не только зверь, но и откровенная человеческая глупость.

Иа обратном пути в комнату Исполнительного Комитета Думы я встретил одного из членов Комитета, господина Ефремова, и из разговора с ним понял, что борьба между Комитетом и Советами началась всерьез и что двоевластный контроль над ходом революции — факт объективной реальности. "Но что мы можем поделать?" — от­чаянно спросил он меня.

— Кто действует от лица Советов?

— Суханов, Чхеидзе и некоторые другие, — ответил он.

— Неужели никак невозможно приказать солдатам арестовать эту
кучку людей и распустить Советы? — снова спросил я.

— Подобный акт агрессии и конфликт не должны были произойти
в первые дни революции, — был его ответ.

— Ну, тогда готовьтесь к тому, что вы сами будете в скором
времени арестованы, — предупредил я его. — Будь я членом вашего
Комитета, то я бы действовал незамедлительно. Дума — все еще
высшая власть в стране.

В этот момент к нам присоединился профессор Гронский.

— Не могли бы вы написать заявление от имени будущего правите­
льства? — попросил он меня.

— Почему это должен делать именно я? Набоков — лучший специ­
алист по подобным делам. Обратитесь к нему. — Посередине нашего
разговора в комнату ворвался некий офицер и потребовал, чтобы его
сопроводили в зал Комитета Думы.

— Что-нибудь произошло? — поинтересовался я.

— Офицеры Балтийского флота умерщвлены солдатами и моряками,
— прокричал он. — Комитет должен вмешаться.

Я похолодел от ужаса. Воистину было полным безумием ожидать
бескровной революции. Я добрался до дому глубокой ночью. Душа
не радовалась. Но я тешил себя тем, что назавтра все изменится
в лучшую сторону. ......

Назавтра

Назавтра дела, однако, не изменились в лучшую сторону. Улицы были полны неуправляющимися толпами людей, все те же автомобили с вооруженными людьми, все та же охота за жандармами и контр­революционерами. В Думу поступило известие, что царь отрекся от престола в пользу цесаревича Алексея.

Сегодня вышел первый номер газеты "Известия".

Численность Советов возросла до четырех-пяти сотен людей. Коми­тет и Советы организовали Временное правительство, Керенский высту­пал в качестве посредника между ними. Он был вице-президентом Советов и одновременно министром юстиции. Я встретился с ним, выглядел он крайне устало.

— Разошлите телеграммы всем начальникам тюрем с приказом
освободить всех политических заключенных, — произнес он.

Когда я составил текст телеграммы, он подписал его: "Министр юстиции, гражданин Керенский". Это "гражданин" было нечто новым, слегка театральным, хотя и не исключено, что вполне подходящим к месту. Я был не уверен, насколько прав Керенский, выступавший посредником, и очень переживал, что двойственное правление Времен­ного правительства и экстремистов из Советов не продлится долго. Одна сила должна поглотить другую. Но кто кого? Для меня было очевидно, что Советы. Монархия пала, сознание людей стало респуб­ликанским. Просто буржуазная республика — не радикальное решение вопроса о власти для большинства людей. Я опасался этих экстремистов и психологии толпы.

Ужасающие новости! Резня офицеров возрастала. В Кронштадте адмирал Вирен и много других офицеров были убиты. Было заявлено, что офицеры были убиты согласно заготовленному ге­рманцами списку.

Только что прочитал "Приказ № 1", выпущенный Советами, в су­щности, позволяющий солдатам не подчиняться приказаниям своих офицеров. Какой сумасшедший написал и опубликовал эту вещь?

В библиотеке Думы встретился с господином Набоковым, который ознакомил меня с проектом Заявления Временного правительства. В нем декларировались все свободы и гарантии граждан и солдат. Россия становилась самой демократической и самой свободной страной мира.

— Что вы по этому поводу думаете? — гордо спросил он меня.

— Восхитительный документ, но...

— Что но?

— Боюсь, что он слегка расплывчат для революционной поры
и самого разгара мировой войны, — вынужден был констатировать я.

— У меня тоже есть некоторые сомнения, — отвечал он, — но
я надеюсь, что все будет хорошо.

— Мне остается лишь присоединиться к вашим надеждам.

— Сейчас я намерен составить Декларацию об отмене смертной
казни, — продолжил Набоков.

— Как! Даже в армии! И в военное время?
-Да!

— Но это же безумие, — воскликнул кто-то из присутствующих.

— Только лунатик может рассуждать о подобном в этот час, когда
офицеров безжалостно забивают, подобно овцам. Мне столь же ненави­
стен царизм, как и любому другому, но я сожалею, что он пал именно
в этот час. На свой лад, конечно же, но ему все же лучше было известно,
как управлять государством, чем всем этим мечтательным болванам.

Что касалось меня, то я чувствовал его правоту.

Старый режим, без сомнения, уничтожен. И в Москве, и в Пет­рограде народ гулял, как на Пасху. Все славили новый режим и Ре­спублику. "Свобода! Святая Свобода!" — раздавалось повсюду. "За­мечательная Революция! Бескровная Революция! Чистая, подобно хи­тонам безгрешных ангелов!" — услышал я как-то от марширующих по улице студентов.

Все это правильно, конечно. Кровопролитие пока еще не становилось устрашающим. Если не последуют новые жертвы, то наша революция сможет войти в историю как Бескровная Революция.