Парадоксы российской социологии

Парадокс первый: свобода — есть, но социологии как социаль­ного института — нет

В 1994 г. я участвовала в конференции, посвященной двадца­типятилетию Ленинградской социологической школы. Слушая доклады В.А. Ядова, В.Н. Шубкина, Б.М. Фирсова, А.Н. Алек-

сеева и других авторитетных российских социологов, я обнаружила фунда­ментальный парадокс. Они столь ярко живописали тогдашнюю социологию, что показалось, будто ее состояние в советские времена было блестящим. По их мнению, социология просвещала общество, разоблачала идеологические мифы, готовила будущую демократизацию. Из их выступлений вырисовы­валась картина мощного научного направления, которое играло в обществе весьма заметную роль. С другой стороны, известно, что именно в 70—80-е гг., когда расцвела ядовская школа, ведущие социологи СССР оценивали поло­жение социологии весьма критически. И вот через 10 лет выяснилось, что на самом деле тогда был расцвет. То, что современники оценивали пессими­стически, потомки переоценили. По их мнению, в эпоху СССР социология переживала свой золотой век!

Каковы корни этой переоценки, как и почему она возникла? Причина одна — сравнение с нынешним временем. Как оказалось, на фоне нынеш­него состояния социологической науки ее состояние в эпоху СССР стало выглядеть не только не трагично, но даже оптимистично. Участники конфе­ренции вспоминали царивший в 60—80-е гг. дух творчества, глубокие резуль­таты, увлеченность работой, крупные научные школы, межрегиональные контакты, социологические экспедиции и т.д.

Не надумано ли все это? Ведь в СССР была цензура, был партийный и кегебистский контроль за мыслями, был запрет на изучение основных про­блем общества, власти и собственности, не говоря уже о десятках конкрет­ных тем, начиная от стратификации и кончая сексом.

Что показывает сравнение современной социологии с советской? По сравнению с советской эпохой сегодня у нас есть неоспоримые преимуще­ства: 1) свобода организации любых исследований; 2) свобода международ­ных связей; 3) свобода высказывания любых научных идей и концепций; 4) свобода использования и сбора любой информации. Однако кроме сво­боды, нужны еще базовые институциональные условия, которые позволя­ют эту свободу реализовать. К их числу нужно отнести по крайней мере семь: 1) существование научных организаций и (или) крупных научных коллек­тивов; 2) «живое», функционирующее научное сообщество (на макро- и микроуровнях) как социальная среда для творчества, социальный механизм, необходимый для повышения качества и накопления научных знаний; 3) нормальное воспроизводство научных кадров; 4) внутренний социальный заказ — спрос на исследования со стороны государства, ведомств, хозяй­ственных и других организаций, причастных к управлению экономикой и культурой; 5) стимулы и мотивы для проведения исследований; 6) разви­тые научные контакты с другими научными организациями как внутри страны, так и за рубежом; 7) методологические предпосылки для проведе­ния крупных исследований — таких, как национальная выборка населения, общедоступные банки информации по основным проблемам страны, дос­туп к временным рядам и др.

Если сопоставить состояние социологической науки в СССР и в постсо­ветский период по этим семи институциональным условиям, придем к па­радоксальному выводу: в СССР социология была социальным институтом, а в постсоветскую эпоху перестала им быть. Хотя социологические органи­зации и коллективы находились под сильным идеологическим контролем, их функционирование не теряло своего институционального характера.

Масштабы исследований были значительными, межнаучные контакты — тесными, обмен результатами (межрегиональные и отраслевые научные и научно-практические конференции, семинары) был нормой.

Конечно, идеология исследователей была разной — от прокоммунисти­ческой до диссидентской, но профессиональные нормы работы в сфере эмпирических исследований были довольно стандартизированными. И, глав­ное (о чем мы тогда не задумывались), как диссидентствующие, так и про­коммунистические социологи были ориентированы на анализ и решение проблем страны.

Именно в условиях тоталитаризма и огосударствленной экономики в на­чале 60-х гг. стали возникать и сформировались крупные, продуктивно рабо­тавшие научные коллективы, выполнявшие значительную социальную фун­кцию, так или иначе связанную с народно-хозяйственными задачами. Соци­ология тех лет была макросоциологией. Это выражалось в анализе крупных проблем — таких, как межрегиональные различия в условиях жизни населе­ния, сельско-городского различия, социальные проблемы в отраслях народ­ного хозяйства (в промышленности, сельском хозяйстве, строительстве и др.).

Выполнялись крупные исследовательские проекты динамического ха­рактера: проект «Человек и его работа» в Ленинграде продолжался 12 лет (1965-1977); проект «Таганрог— 1,2иЗ»— 14 лет (1975—1989); проект «Ме­тодология системного изучения советской деревни» в Новосибирске — 15лет(1967-1982).

Именно в советскую эпоху появились стимулы для серьезного изучения социальных проблем. В 60—70-е гг. в социологию шли математики, инжене­ры, кибернетики, лингвисты, юристы, историки, педагоги, врачи, руково­дители предприятий. Приходили люди, искренне желавшие понять устрой­ство общества, его трудности и проблемы и, главное, стремившиеся прак­тически участвовать в решении этих проблем.

Именно в советское время сформировалась методология исследований, основанная не только на опросах общественного мнения, но и на «поведен­ческих» проектах, касающихся миграции, ориентации и поведения в сфере труда, в личном подсобном хозяйстве, в жилищном вопросе. Изучались кон­кретные категории населения (например, потенциальные мигранты, владель­цы личных подсобных хозяйств и т.п.). Их мнения о ситуации соотносились сданными об их намерениях и действиях, с госстатистикой.

Советская социология продуктивно работала на промышленных и других предприятиях, решала социальные проблемы многих трудовых коллективов страны. Разработанная социологами методология социального планирования безусловно была полезной как с принципиальной стороны (как форма забо­ты об интересах работников), так и в практическом смысле. Социальное планирование усиливало стимулы к труду, улучшало обстановку на предпри­ятиях, помогало управлять коллективами.

Институциональный характер советской социологии бесспорен. Не ме­нее бесспорно и то, что сегодня свой институциональный характер россий­ская социология утратила.

Парадокс второй: свобода есть, а углубления исследований — нет

Сегодня крупные научные коллективы распались на мелкие и мельчай­шие группы, работающие, как правило, по западным проектам. Соответ-

ственно, произошла «дисперсификация» научного сообщества в целом. Со­кратился приток научной молодежи, а следовательно, приостановилось вос­производство профессионалов. Практически не проводятся крупномасштаб­ные и долгосрочные исследования, социологи ориентируются не на соци­альные нужды и проблемы страны, а на западные заказы. Ухудшилась технология исследований (за исключением отдельных крупных проектов, фи­нансируемых западными организациями).

Советское общество социологи знали. Понимая его фундаментальные дефекты, хотя и не имея возможности изучать их, писать о них, социологи делали то, что разрешалось. Но все-таки они изучали общество достаточно глубоко и масштабно. Нынешнее российское общество социологи изучают фрагментарно,поверхностно.

Каков баланс приобретений и потерь? С одной стороны, перестройка и последующие реформы сняли идеологические запреты. Нет цензуры, нет идеологического контроля, изучать можно все. Можно проводить любые исследования за рубежом, сотрудничать с любыми партиями, придерживать­ся любой идеологии. Можно самостоятельно искать заказчиков, иметь дело с кем хочешь, кого найдешь — от министерств до преступного мира. Можно издавать любые книги, любые журналы, любые газеты. Можно ездить куда желаешь. Можно развивать любую западную теорию, создавать любые соци­ологические организации. И при этом — никаких требований к науке со сто­роны государства, по существу, не предъявляется.

В результате облик социологии существенно изменился. В жизнь вошли опросы общественного мнения. Возникли десятки новых социологических центров. Расширились контакты с западными учеными, стали нормой совме­стные исследования. Стали разнообразнее, интереснее научные публикации.

Вроде бы новая эпоха продвинула социологию вперед. Но, расширив сво­боду, социальные изменения привели к фактическому сужению фронта на­уки.

Избавившись от идеологического заказа советских властей, социологи изучают то, что нужно за рубежом. А там чаще всего нужны не долгосроч­ные проблемы, а рейтинги политиков и, конечно, анализ спроса на прода­ваемые в России западные товары. В результате мы изучаем рынок жвачек, но не изучаем положение российской школы и российских больниц.

Во-вторых, на место существовавших во времена СССР больших научных коллективов пришли маленькие группки, «завязанные» на западного заказ­чика. Ушли в прошлое крупные научные темы, основанные на межрегиональ­ных исследованиях. Не проводится и межрегиональных и тематических кон­ференций по основным проблемам развития страны. По существу, утрачена традиция изучения макросоциологических проблем производства и труда.

В-третьих, сокращение финансирования науки привело к прерыванию начавшегося в 60—80-е гг. воспроизводства кадров. В социологию не только не приходят новые поколения, но, напротив, она лишилась молодежи, ко­торая начинала научную карьеру. Социологов 30—40-летнего возраста очень мало. Выпускники вузов в науку не идут. А это значит, что накопленные тра­диции утрачиваются.

В-четвертых, размываются нормы научной деятельности, прежде всего принцип открытости информации. Именно это делает науку социальным институтом, обслуживающим потребности общества. Но о какой открытос-

ти может идти речь, если группы социологов конкурируют за заказчиков? Напротив, теперь все исследования — если не «эксклюзив» западных спон­соров, то как минимум — коммерческая тайна. В результате данные, полу­чаемые разными исследователями на одних и тех же объектах, чаще всего не только не сопоставляются, не обобщаются, не накапливаются, но просто не показываются «посторонним».

В-пятых, свернута практика полевых исследований, в частности экспе­диционные методы. В СССР существовали научные коллективы, для кото­рых социологические экспедиции были если не главным, то важнейшим методом работы. На этом стояла Новосибирская школа. Сегодня крайне ред­ким стал сбор информации непосредственно на изучаемых объектах. Не слу­чайно социология отождествляется с «опросами общественного мнения». Но обследование общественного мнения — это особое направление работы, а не универсальный метод для изучения социальных проблем страны.

Парадокс третий: социологи боролись за смену власти, но новая власть ус­траняет социологию

Как изменилось положение социологии в обществе, каковы ее взаимо­отношения с властью? Сегодня есть четыре класса социологов: 1) «придвор­ные» — аналитические центры при властных структурах: Президенте, Пра­вительстве, министерствах, силовых ведомствах и др.; 2) «рыночные» — центры опросов общественного мнения; 3) социологи, работающие на за­падные фирмы; 4) академические — остатки научных организаций.

В целом отношение власти к социологии осталось тем же самым: серьез­ные исследования, касающиеся наиболее сложных социальных проблем стра­ны, ее мало интересуют. Но теперь у власти возник свой особый интерес — рейтинги политиков и, реже, поддержка или осуждение «народом» тех или иных политических и экономических решений. Хотя, как и раньше, ника­ких практических выводов власть не делает. Достаточно вспомнить: обще­ственное мнение было против войны в Чечне, а война шла два года.

Зависимость социальных исследований от власти не только сохранилась, но стала сильнее. Власть приватизировала социологию. Сегодня каждая ветвь власти создала «при себе» аналитические центры, службы обществен­ного мнения. Хотя существуют десятки НИИ,занимающихся этими же про­блемами. Это создает парадоксальную ситуацию: цифр добывается много, а обобщений нет. Зато цифры напрямую используются в политической борьбе.

На положении социологии сильно сказывается прагматизм власти: важ­но то и только то, что можно продать сегодня. Знания, которые касаются не текущего момента, а продолжительного периода времени, не покупаются. Поэтому кажется, что фундаментальные исследования не нужны. Полити­ческий прагматизм порождает два следствия: делается ненужным долгосроч­ный прогноз и тем более ненужной оказывается социальная теория. Но крат­косрочные обследования не позволяют разобраться в сложных проблемах современности.

Парадокс четвертый: свобода есть, а социальной теории нет

Прорисовывается еще один парадокс: западные деньги — работают, а за­падные теории — нет. Дело в том, что социология — национальна: в разных

национальных обществах проблемы иоблик общества разные. Поэтому за­падные теории среднего уровня, например теория политики, теория среднего класса, «слепленные» с западного общества, годятся только в качестве общей схемы, требуют конкретизации. С конкретизацией не получается. Мы день­ги западные берем, а в западное научное сообщество войти не можем. По­этому нас и используют как сборщиков информации, а не как коллег. Весь­ма показателен пример Е. Гайдара: проведя рыночную реформу на основе западных моделей рынка, но при полном игнорировании специфики россий­ского общества, он не получил ожидаемого результата.

Парадокс пятый: социологи боролись за рынок, но рынок устраняет соци­ологию

Как показала постсоветская история, после распада СССР социология утратила те завоевания, которые приобрела в советское время, при диктату­ре ЦК КПСС. Надежды на ее бурное развитие, которое имела советская интеллигенция, не оправдались. Ожидания в адрес социологии, из которых исходила интеллигенция в 80-е гг., были идеализированными, утопически­ми. Действительно, в те годы нам казалось, что выводы и рекомендации со­циологов откроют глаза властям, что власть будет становиться умнее. И чем умнее будет власть — тем больше мы будем знать об обществе. И тем лучше будет становиться оно само. Не менее утопической была и вера в созидатель­ную роль свободы. На деле оказалось, что все намного сложнее. Не было учтено, к примеру, что в условиях свободы общество станет «теневым» и поэтому изучать его станет невозможно. Оказалось, что свобода породила такое общество, такую власть и такую экономику, которые вымывают соци­ологию.

Парадокс шестой: социологическое образование — есть, а специальнос­ти — нет

Социологическая специальность — не просто умение собирать и обраба­тывать информацию, а искусство анализа социальных процессов. Социоло­ги — это мыслители, которые открывают в обществе то, чего «простые люди» не видят. И тем самым помогают понять происходящее. Поэтому специаль­ность «социолог» не может быть массовой. Тысячи крупных мыслителей никому не нужны.

В СССР все получилось наоборот. Когда социология была, наконец, при­знана, социологов стали выпускать сотнями. Ею заменили научный комму­низм. Произошла профанация социологии как науки и как специальности.

Есть ли спрос на социологов? Если под социологами иметь в виду специ­алистов по анализу социальных процессов и массовых форм поведения, то спроса на таких специалистов нет. Есть спрос на маркетологов, изучающих ситуацию на рынках, интервьюеров, занимающихся опросами. Для сбора такого рода информации вполне достаточно иметь десять классов образова­ния. Я, конечно, немного утрирую: пригласив десятиклассников для учас­тия в опросе, их надо два-три года поучить. Но обучаться социологии пять лет для такой работы не нужно.

Вообще-то Россия — сверхпроблемная страна. Поэтому, если говорить о спросе на социологов, очевидно: потенциальный спрос на социологов в Рос­сии огромный. Но он не осознан ни обществом, ни государством. Поэтому

реальных рабочих мест под эту специальность сегодня нет. Под видом соци­ологов из вузов выпускают тех, кого может принять рынок — маркетологов, специалистов по рекламе или просто людей, которые могут работать на ком­пьютере.

В СССР спрос на социологов обеспечивало государство. Государство рас­пределяло выпускников нате рабочие места, где они в той или иной степе­ни могли использовать полученные знания. Практически во всех министер­ствах и на предприятиях существовали социологические службы, отделы социального планирования. Это обеспечивало стабильные рабочие места для социологов. Можно было считать, что профессия социолога стабильна.

Второй канал занятости социологов по специальности — научные учреж­дения. Вузы могли оставлять талантливую молодежь для научной работы в качестве аспирантов и ассистентов. Например, в Сибирском отделении АН СССР действовала система отбора отличников для пополнения научных кадров. Парадокс, но в условиях застоя готовились кадры глубоких анали­тиков, настоящих ученых.

Сейчас модно говорить о необходимости «стыковки» науки и высшего образования. Создаются НИИ при учебных заведениях (например, в Акаде­мии народного хозяйства, в Высшей школе экономики), учебные центры при академических институтах (Российский центр гуманитарного образования). Но эти организационные формы не решают основной проблемы: для прове­дения исследований нужны деньги. Поэтому студентов учат... без поля, без социологической практики.

В России судьбы социологической науки и социологического образова­ния оказатись разными. Пик социологического образования был достигнут в 1988 г., когда было принято постановление ЦК КПСС, впервые признав­шее необходимость высшего социологического образования в стране. Пос­ле этого была открыта «зеленая улица» для социологических факультетов. Что касается социологической науки, то в этот период в ней шел противополож­ный процесс.

Сегодня социологию преподают даже в кулинарных техникумах. Возникло очевидное противоречие: прием огромный, но теоретической базы образо­вания нет, рабочих мест — тоже нет. Поэтому социологическое образование оказалось фиктивным, номинальным.

Переход России к рынку породил новый критерий обучения в вузах — не возможность использования полученной специальности в данной стране, а наличие людей, которые могут заплатить за обучение.

Многие родители рассуждают еще проще: в вузе молодежь взрослеет. А чему они там 5 лет учатся или не учатся вообще — это не имеет значения. Время работает на молодежь, социализирует ее.

Сокращенно по источнику: Рывкина Р. В. Парадоксы российской социоло­гии // Социологический журнал. 1997. №4. С. 197—208.

В. Шляпентох