Утопии и иллюзии советской социологии

Теоретическая парадигма социологии хрущевского и брежневского пери­одов во многом покоилась на идеях, заимствованных у социалистов-утопи­стов XVIII—XIX вв., прежде всего Мора, Сен-Симона и Фурье. Возвращение к давно забытым теоретическим идеям, списанным человечеством за нена­добностью, имело как положительные, так и отрицательные стороны. Т. Мор учил, что труд является не только обязанностью, но и честью для всех чле­нов общества. Он предлагал установить 6-часовой рабочий день, а свобод­ное время использовать для всестороннего развития личности. Абстрактно-гуманистические позиции занимал и Ш. Фурье, писавший, что труд должен доставлять человеку величайшее удовольствие — тогда он будет эффектив­ным и производительным. Труд в социалистическом обществе должен быть привлекательным.

Трудно переоценить издание и широкое распространение в советском обществе произведений социалистов-утопистов. Оно послужило своеобраз­ным окном в Европу. В СССР, где не издавали ни одного буржуазного фи­лософа и социолога (а если и издавали, то по случайному упущению цен­зуры), публикация гуманистических идей утопистов, являвшихся признан­ными «друзьями» и предшественниками марксизма, оздоровила ортодоксальный марксизм, смягчила общественные нравы, заставила отой­ти от принципов непримиримой классовой вражды. Ученым разрешалось писать о гуманистических аспектах общественного труда. То, что можно было встретить в сочинениях великих утопистов, являлось политически раз­решенным ходом мысли. В числе разрешенных тем оказались проблемы удовлетворенности работой, привлекательность профессии, заинтересован­ность в труде и многое другое, что никак не сочетается с принудительным характером труда, его обязательностью, всеобщностью.

Достаточно прочитать книги Д. Кайдалова и И. Чангли — ведущих в 70-е гг. теоретиков в области социологии труда, чтобы убедиться, насколько высказываемые ими идеи схожи с идеями социалистов-утопистов. Это не научные монографии, а гимн торжеству социалистического труда, восхище­ние широкими возможностями, которые открываются для дальнейшей гу­манизации труда при советском строе.

Разумеется, речь не идет о заимствовании или плагиате. Речь, возможно, должна идти о созвучности разных исторических эпох, о сходстве теорети­ческих подходов к общественному труду двух совершенно разных поколени й социальных мыслителей — французских утопистов и советских марксистов. Однако историческое сравнение выявляет и существенные различия сравни­ваемых явлений. Идеи социалистов-утопистов представляли собой критику того общества, в котором им довелось жить, а воззрения их советских пос-

ледователей — апологетику существующего строя. И опять же не об истори­ческом идеализме в понимании общественного труда надо говорить. Хотя совершенно очевидно, что наш отечественный идеализм вторичен по своей природе. Он имеет иную, более прочную аксеологическую и ценностно-мо-тивационную основу. Идеологические запреты, существовавшие в 70-е гг., вынуждали быть неискренними при описании объективной реальности и выражении своих взглядов, в то время как социалисты-утописты ничего не искажали, описывая ужасы капиталистического общества, они искренне выражали свои идеи.

Историка социологии должно тревожить другое: почему в 60—70-е гг. XX в. мы оказались отброшенными на теоретические позиции XVIII и даже XVI вв.? Русская дореволюционная социологическая мысль, которую мы вполне еще не изучили и по достоинству не оценили, начинала свое разви­тие с того же теоретического уровня, на котором находилась тогда европей­ская социология. Идеи О. Конта, пожалуй, даже раньше, чем на его родине, были изучены в России. Передовая интеллигенция тянулась ко всему ново­му, свежему. Русские социологи как с равными полемизировали с О. Кон-том, Г. Спенсером, Э. Дюркгеймом. Выдающийся статистик А. Чупров ос­тавил после себя глубокое эссе о неокантианской социологии. Наша страна дала миру социологов экстракласса — достаточно назвать М. Ковалевского и П. Сорокина.

Ко второй половине 20-х гг. общий уровень официальной философии и социологии в СССР резко снизился. Большевики собирались покончить с «буржуазной социологией», а покончили с социологией вообще. Ярким при­мером расправы с социологией является теоретическая дискуссия о ее пред­мете, проходившая в 1920-е гг.:

«Журнал "Историк-марксист" (1929, № 12) публиковал материалы дискуссии "О марксистском понимании социологии", проходившей 22 февраля 1929 г. на заседании социологической секции историков-марксистов¹⁸. Основной докладчик В.Н. Максимовский высказал мысль, что работа социологической секции определяется по принци­пу "остатков" (т.е. все, что не входит в состав других секций, переда­ется в социологическую секцию). Докладчик ставил задачу определить, что же такое социология и чем она должна заниматься. Основная по­лемика развернулась вокруг проблемы соотношения исторического материализма и социологии. Одни участники дискуссии, например П.И. Кушнер, В.Б. Аптекарь, утверждали, что исторический матери­ализм как теория общественного развития и есть общая социология, другие (И.П. Разумовский, А.Д. Удальцов) полагали, что следует по возможности обходиться без употребления термина "социология" применительно к историческому материализму, противопоставляя последний "буржуазному социологическому методу". Подводя итоги обсуждения, В.Н. Максимовский согласился с тем, что термин "соци­ология" в принципе и не нужен, хотя употреблять его можно»¹⁹.

Место социологии на идеологическом Олимпе вскоре занял историчес­кий материализм. Представители старой социологии, объявленные идеа-

куссия о марксистском понимании социологии // Историк-марксист. М., 1929. Т. 12.

нкова 3., Гридчин Ю. Историко-социологическая проблематика//Социология в России / Под

В.А. Ядова. 2-е изд., перераб. и доп. М.: Изд-во Института социологии РАН, 1998. С. 52-53.

14В

листами, были либо высланы, либо расстреляны, а новые марксистские кадры обществоведов по своему научному потенциалу и теоретическому уровню явно уступали идейным оппонентам. В духовной области прочно утвердились принципы, проповедуемые сторонниками Пролеткульта — еще одного варианта вульгарного материализма. Тем не менее 20-е гг. дали миру замечательных мыслителей. Можно назвать выдающегося экономиста и специалиста в сфере экономической социологии Н.Д. Кондратьева, авто­ра социальной инженерии и самой эффективной по тем временам системы НОТ А.К. Гастева, наконец, замечательного ученого-плановика, написав­шего фундаментальные работы по социальной истории общественного тру­да и бюджетам времени, С.Г. Струмилина. Все это люди с мировым име­нем.

После 20-х гг. последовал продолжительный период затишья — на про­тяжении почти 30 лет в стране не было создано ни одной сколько-нибудь значимой работы по социологии труда, не проведено ни одного серьезного эмпирического исследования, не организовано ни одной научной конферен­ции, не подготовлено ни одного профессионального социолога.

За эти 30 лет американская социология в целом, и индустриальная со­циология в частности, как раз наработала тот мощный теоретический ка­питал, которым она питалась и продолжала питаться последующие десяти­летия. В конце 20-х — начале 30-х гг. проведены знаменитые Хоторнские эксперименты, положившие начало индустриальной социологии как науке. В 40—50-е гг. в США проведены известные эмпирические исследования и на их базе созданы ставшие классическими: а) иерархическая теория потреб­ностей А. Маслоу; б) двухфакторная теория мотивации Ф. Херцберга; в) те­ория мотивации достижения Д. Макклелланда и др.

Начиная с 60-х гг. за рубежом говорят уже о новом этапе развития инду­стриальной социологии и социологии менеджмента, который уже не отно­сится к отношениям между людьми. Это означает, что первый этап в разви­тии движения «человеческие отношения» к тому времени завершился. Мы его полностью «прозевали». После Второй мировой войны мы застали зару­бежную индустриальную социологию на неизмеримо более высоком уров­не, чем в первой четверти XX в. Слишком многое нам было непонятно и непривычно. Методолого-методический инструментарий, используемый обычно иностранными специалистами в своих исследованиях и созданный ими в 30—50-е гг., начал нами осваиваться только в 70-е гг. (Хотя были и исключения: в середине 60-х гг. группа ленинградских социологов во главе с В.А. Ядовым проводила эмпирическое исследование в промышленности по методике, сопоставимой с методикой Ф. Херцберга.)

Если бы советская послевоенная социология начинала с простого воспро­изведения тех идей, концепций и методолого-методических инструментов, которые достались ей в наследство от до- и постреволюционного периодов развития отечественной социологии труда, то ее продвижение вперед было бы более заметным и эффективным. Хотя и в этом случае мы уже намного отставали бы от мировой науки.

Характерно, что в теоретическом плане позиции советской и американ­ской индустриальной социологии в 60—70-е гг. даже как-то сблизились. В том и в другом случае говорилось о необходимости привлечь внимание к чело­веческому фактору на производстве, о всестороннем развитии личности ра-

ботника, о гуманизации труда и т.д. Идейные призывы по обе стороны оке­ана звучали одинаково. Но лишь по форме, а не по содержанию: американ­ские социологи-прикладники получали высокую оплату труда, добиваясь серьезных результатов в области гуманизации труда — прежде всего эконо­мической эффективности и прибыли. Разработки американских социологов отличались крайним прагматизмом, точностью расчетов, конкретностью формулировок. Заводские социологи в СССР подчас создавали проекты, не уступавшие американским, но экономической отдачи в масштабах страны они не давали. Конечно, в отдельных отраслях, на отдельных предприятиях и в отдельных цехах отмечалось увеличение каких-то показателей, но даль­ше помпезных выступлений о необходимости гуманизировать условия тру­да и всесторонне развивать личностные качества, звучавших на съездах партии и заседаниях райкомов, дело не шло.