Несоизмеримость ценностей: проблема социологии кризиса

http://centero.ru/digest/nesoizmerimost-i-konflikt-tsennostej-problema-sotsiologii-krizisa

Институт социологии РАН опубликовал в январе 2015 г. резюме по итогам общенационального исследования «Российское общество в контексте новых реалий».Исследование выполнено группой под руководством академика РАН М.К. Горшкова. Резюме изложено в 13 тезисах с пояснениями и презентации таблиц [10].

Тезисы и поясняющие утверждения вызывают много вопросов и сомнений.

Эти сомнения касаются принципиальных методологических положений, которые обнаруживаются именно в кризисном обществе, когда происходит его дезинтеграция и разные социокультурные группы расходятся и в сфере интересов, и в ценностной сфере. Эти расхождения нельзя игнорировать, их надо обсудить.

Рассмотрим главные утверждения ряда тезисов (1 и 3-5) в первой части текста (цитаты из них заключены в кавычки) . В них говорится, каково обобщенное представление граждан о положении страны к концу 2014 года.

В тезисе 1 сказано:

«Большинство населения оценивает ситуацию в стране как напряженную, кризисную, а треть воспринимает ее как нормальную, спокойную. К концу 2014 года произошел заметный рост (с 43% до 53%) доли населения, считающего ситуацию в стране напряженной, кризисной…Противоречивые оценки, которые россияне дают происходящим сегодня социальным переменам, свидетельствуют о сложившейся в массовом сознании неопределенности видения тенденций и перспектив развития страны».

Понятно, что оценки ситуации – это субъективные мнения опрошенных. Но последний абзац содержит вывод, сделанный социологами. Здесь возникает вопрос: каковы методологические основания для такого вывода? Если 53% населения считают ситуацию в стране кризисной, а треть считает ситуацию нормальной, почему эти оценки трактуются социологами как противоречивые? Ответы респондентов излагают вполне четко выраженные мнения групп, занимающих разные позиции в общественных противоречиях. Почему расхождение мнений разных групп названо в исследовании свидетельством неопределенности массового сознания? Возможно, есть какая-то теория, позволяющая рассматривать различия в восприятии признаком неопределенности, но никаких ссылок на нее не дано.

В пояснениях сказано:
«Оценивая направления социальных перемен в стране за последний год, россияне разделились на две сопоставимые по численности группы, отмечающие перемены к лучшему (45%) или к худшему (43%).

При этом при сопоставлении результатов опросов разных лет наблюдается все большая поляризация мнений по данному вопросу среди населения, что свидетельствует о растущем различии реального положения представителей различных социальных групп…

Что касается ожиданий населения относительно будущего страны, они могут быть охарактеризованы как сдержанно тревожные: почти половина респондентов сходится во мнении, что страну ожидают трудные времена, четверть россиян считают, что страна будет развиваться успешно, и аналогичная доля не ожидает никаких принципиальных изменений в развитии страны».

Кажется логичным считать, что когда наблюдается все большая поляризация мнений (т.е. углубляются расколы в обществе), расхождение мнений свидетельствует как раз о росте в массовом сознании определенности восприятия тенденций и перспектив развития страны. Было бы важно разобраться с этой нестыковкой.
Надо обратить внимание на тот критерий, который в исследовании был принят за основание оценки положения страны.

В тезисе 1 сказано:

«Оценки общественной ситуации дифференцируются по ряду параметров, ключевым из которых выступает самооценка индивидом своего материального положения» (выделено мной – С. К-М).

«Самооценка индивидом своего материального положения» опирается на параметры и индикаторы, лежащие в системе координат инструментальных ценностей. Между тем, подавляющее большинство населения явно чувствует фундаментальную угрозу для системы именно терминальных ценностей. Страна столкнулась с угрозой, масштабы которой еще трудно оценить – на Украине идет гражданская война, за которой стоит Запад. Люди гибнут в боях с применением тяжелой техники – а социологи принижают масштаб этой экзистенциальной катастрофы до «самооценки материального положения».Это ведет к взаимному непониманию смысла вопросов и ответов.

На мой взгляд, именно это стало причиной несоизмеримости ответов опрошенных и вывода социологов в тезисах 3, 4 и 5. Совместим ряд ответов с выводом:

«Осенью 2014 г. … 40% работающих россиян считали вполне или очень вероятным то, что уже в ближайший год они смогут оказаться без работы. … Наиболее неуверенно чувствуют себя жители средних городов с численностью населения от 250 до 500 тыс. человек – половина из них считает потерю работы в ближайший год возможной… Наибольшую обеспокоенность перспективами своей занятости проявляют работники торговли и сферы бытового обслуживания, а также технический персонал офисов и прочие служащие без высшего образования…

В условиях потребительского бума, с одной стороны, и ощущения нестабильности своего положения, с другой, россияне работают на пределе своих физических возможностей. В итоге половина работающего населения страны «перерабатывает», средняя продолжительность рабочего дня составляет в современной России 9,5 часов, а каждый седьмой имеет рабочий день в 12 и более часов…

По ряду позиций картина в течение 2014 г. ухудшилась, особенно существенно – по ситуации на работе, возможностям отдыха в период отпуска, возможностям проведения досуга.

С другой стороны, позитивные оценки россиян продолжают доминировать по степени распространенности над негативными – причем по большинству аспектов их жизни… Важно подчеркнуть – показатели удовлетворённости населения своей жизнью в последние годы достаточно устойчивы» (выделено мной – С. К-М).

Возникает ощущение разрыва в логике: как после того, что сказано в первых трех абзацах, можно утверждать, что «позитивные оценки доминируют по большинству аспектов жизни»? Как социологи сумели получить эти «позитивные оценки жизни»?

Можно предположить, что в вопросах и ответах кроется неосознанная подмена понятий. Может быть, вообще просить у людей дать гласную «оценку своей жизни» – прием сомнительный. Возможно даже, что это – неосознанное табу. Ведь сам перечень «аспектов», составленный из инструментальных ценностей, даже не касается главного в жизни человека.

В конце сказано:

«О локализации удовлетворенности или, напротив, неудовлетворенности своей жизнью в выделенных на основе формальных признаков социальных группах можно говорить с большой долей условности».

Это неубедительное оправдание. Что значит «можно говорить с большой долей условности»? Социологи могут неверно понять ответы на вопросы, которых не смогли понять респонденты? Зачем тогда задаются такие вопросы? Ведь вывод вовсе не условный, он весьма многозначительный и ответственный.

В порядке гипотезы можно высказать такое суждение. В опросах, которые требуют дать оценку жизни человека, терминальные и инструментальные ценности переплетаются. Более того, поскольку терминальные ценности трудно формализовать («значение есть - найти не могу»), респонденты в своих ответах опираются на инструментальные ценности, которые, как кажется, заменяют трансцендентные понятия. При этом трудно избежать подмены понятий. Так и получается: с работой плохо, квартиру не купить, доступ к врачу усложняется и требует денег – и при этом жизнь прекрасна!

Большинству людей присущ антропологический оптимизм. Несмотря на социальные невзгоды и даже удары судьбы, люди верят, что «терпение и труд все перетрут». Поэтому когда разговор касается не каждодневной суеты и потерь, а жизни, человек в норме верит в лучшее будущее и знает, что в выполнении жизненного долга ему есть чем гордиться. Он следует голосу «естественного религиозного органа», ощущению святости бытия и красоты мироздания.

Но этот оптимизм нельзя смешивать с оценками «земных» социальных условий – эти два образа лежат в разных плоскостях. А получается, что социологи эти оценки смешивают, и возникает некогерентность. Это ведет к ошибочному выводу, и он чреват риском дезинформации. Так бывает, когда «земные» невзгоды достигают порога, за которым инструментальные ценности преобразуются в терминальные. Терпимые невзгоды становятся оскорблением – покладистые терпеливые люди, которые с оптимизмом отвечали, что «слава Богу, жить можно», срываются в бунт.

Я считаю, такая некогерентность стала системным дефектом интерпретации эмпирических данных значительной части исследований в российской социологии. Это наблюдается с конца 1980-х годов, причем в исследованиях очень важных и исключительно ценных.

В качестве наглядного примера рассмотрим одну из ключевых тем социологии реформ – отношение населения к приватизации промышленности в 1990-е годы. За отправную точку возьмем большое Всероссийское исследование (май 2006 г.) [1].

Вот главный вывод исследования, который в отчете выделен курсивом:

«Несмотря на расхождения в оценках приватизации, следует признать, что ее экономические результаты и последствия оцениваются обществом во многом положительно. В значительной степени, как считают опрошенные, те цели и задачи, которые она преследовала, удалось решить».

Но если, как выразился Дж. Александер, «события – это одно дело, представление этих событий – совсем другое», то к чему относится положительная оценка общества? Индикатором чего является выраженная в пропорции ответов оценка? Как разделить веса двух разных величин, которые совместно определяют оценку – вес реальной «групповой боли» и вес качества «продукта культуральной и социологической работы» идеологических служб реформаторов (см. [8])?

Какого-то одного надежного метода нет, но полезно построить временной ряд оценок, т.е. измерить сходные параметры в разные моменты «культуральной и социологической работы». В обзоре «Новая Россия: десять лет реформ» [2] говорится: «Проведение ваучерной приватизации в 1992-1993 гг. положительным событием назвали 6,8% опрошенных, а отрицательным 84,6%».

Таким образом, в 2002 г. общественная оценка приватизации была однозначно негативной. К 2006 г. положение в экономике улучшилось, социальное настроение повысилось. Это не было связано с приватизацией и не могло изменить ее рациональной оценки – оптимизм момента побудил к забвению «групповой боли». Без этого не мог бы человек «примириться», надо было прибегнуть к социальной мимикрии. Но это значит, что социолог имеет дело с маской. Она кивает и улыбается, но выражают ли эти знаки действительное мнение? По каким показателям можно судить о выражении лица под маской?

Ценные данные дает изучение отношения к перестройке, которая воспринимается как подготовительный этап реформы. Спустя 20 лет (в 2005 г.) исследователи пишут:

«После 1988 г. число поддерживающих идеи и практику перестройки сократилось почти в два раза – до 25%, а число противников выросло до 67%. И сегодня доля россиян, позитивно оценивающих перестройку, хотя и несколько возросла и составляет 28%, тем не менее, большинство населения оценивает свое отношение к ней как негативное (63%)» [3].

Трудно рационально совместить такое устойчивое отрицание перестройки с положительной оценкой приватизации как главного практического продукта этой самой перестройки. Скорее, отрицание перестройки в 2005 г. было уже «оформлено» в массовом сознании, и в ее оценке не надо было прибегать к мимикрии. А общий вывод из исследования 2005 г. весьма жесткий:

«Приведенные данные фиксируют очень важное обстоятельство – ни перестройка сама по себе, ни последовавшие за ней либеральные реформы, ни социальные трансформации сегодняшнего дня не смогли создать в России той общественной “среды обитания”, которая устроила хотя бы относительное большинство населения» [3].

Вот еще точка на оси времени. Уже в 1994 г. наблюдалось такое явление: неприятие приватизации сочеталось с молчанием населения. Многие тогда замечали, что это молчание – признак гораздо более глубокого отрицания, чем протесты, митинги и демонстрации. Это был признак социальной ненависти, разрыв коммуникаций.