Г) партийность и церковность

Родион: Теперь осталось окончательно сформулировать, чем отличается Церковь от тоталитарной системы.

Константин: Разбирая мысль свт. Василия Великого, мы поняли ее в том смысле, что Бог, изначально бывший нашим Творцом, становится нам Отцом. Но если сказать точнее, Творцом нашим является Бог-Троица, а Отцом во Христе становится Бог Отец: именно Ему нас усыновляет Христос во Св. Духе.

Родион: Это верно, но как это нас приближает к ответу об отличии Церкви от тоталитарной системы?

Софроний: Кажется, я догадываюсь. Дело в том, что оруэлловский Старший Брат стоит во главе системы. Он занимает место Бога Отца и Христа одновременно. В самом деле, по описанию Оруэлла, только Старший Брат и Партия существуют, а тот, кто сопротивляется им, лишается бытия. Вспомните диалог героя, осмелившегося пойти против системы, Уинстона, с ее комиссаром О’ Брайеном:

– Старший Брат существует?

– Конечно существует. Партия существует. Старший Брат – олицетворение партии.

– Существует ли он в том смысле, в каком существую я?

– Вы не существуете, – сказал О’ Брайен

<--->

– Старший Брат когда-нибудь умрет?

– Конечно нет. Как он может умереть?1

Родион: Это понятно, коммунисты в своей мифологии тоже говорили о Ленине, что он «живее всех живых». Но мне всегда казалось, что «ересь» коммунистов в том, что они поклонялись своему учителю и вождю, молились на него и т.п. Но Христос ведь истинный Бог, и уже одного этого достаточно, чтобы никогда не впасть в ту же ошибку, если мы говорим об отношении к Нему.

Константин: Не совсем так. Ведь тот вопрос, который вы задали, касался условий и критериев того, что наша вера истинна, т.е. спасительна в христианском смысле, а не в оруэлловском.

Конечно, Бог со Своей стороны сделал все для нашего спасения, но мы знаем случаи, когда церкви превращаются в лжецеркви, однако именуют себя Христовыми (о чем сказано уже в «Апокалипсисе»). Начинается же отпадение с повреждения веры, которую поставлен хранить в чистоте епископ (рыба, как говорится, гниет с головы). И даже если нам кажется невероятным, что наш епископ может превратиться для нас в Старшего Брата, а наша Церковь в оруэлловскую партию…

Софроний: Это действительно невероятно, т.к. епископ в церкви сегодня является, как правило, администратором, не имеющим почти никакого духовного авторитета, стать «гуру» ему точно не грозит.

Константин: Сегодня – так, завтра – иначе, дело не в этом. В любом случае, кто бы ни был реальным «гуру» в Церкви (т.е. какое бы место в иерархии он ни занимал), важно, что для тех, кто еще находится вне Церкви, но ищет истину, такое искажение церковного сознания может быть соблазном, не позволяющим ее найти. Для них может быть крайне важно уяснить отличие истинной Церкви, которой они еще не знают, от тоталитарной системы, которую они уже испытали на себе или о которой читали. Я полагаю, вы спрашивали именно об этом.

Родион: Точно. Вы меня поняли даже лучше, чем я сам.

Константин: Так вот, мы заметили, что с рождения Бог является нашим Творцом. В качестве Творца Он не является еще нашим Отцом в собственном смысле, т.е. нашим ипостасям с рождения не усваивается ипостасная идиома Сына Божия. Это усвоение происходит во Христе и Св. Духе, когда мы становимся причастны внутритроичной жизни.

Христос не подменяет Собой Бога Отца. Будучи тварью, человек становится сыном Божиим по благодати. Здесь важны оба аспекта – и то, что человек, даже обоженный, остается тварью, и то, что, несмотря наэто, он становится сыном Божиим, т.е. обретает идиому сына Божия.

Родион: Что-то Вы, Константин, уклонились от темы. Вопрос-то был о тоталитаризме.

Константин: Тоталитарное вырождение христианства возможно в том случае, когда именно этого – приобщения внутритроичной жизни, обожения, усыновления Богу Отцу не происходит, когда это не ставится в качестве цели христианской жизни, не имеется в виду, когда за существо христианства принимается нечто другое, например, добродетельная жизнь. Мы уже говорили об этом в первых беседах.

Родион: Не пойму я, как совместимы добродетели и лояльность тоталитарной системе.

Софроний: А почему бы и нет? В утопии Оруэлла, где люди воспитываются в беспредельной любви к Старшему Брату, культивируется не только верность Партии, но также, например, добродетель целомудрия («Все партийные женщины одинаковы. Целомудрие вколочено в них так же крепко, как преданность партии.»1), организуются антисексуальные лиги, особо преданные партийцы дают обет безбрачия.

Мы уже вспоминали и о том, что все партийцы должны стать «благомыслящими», что подразумевает «инстинктивное умение остановиться на пороге опасной мысли»2 – это почти в точности соответствует православной аскетической практике отсечения помыслов. Человек должен научиться «правильно чувствовать, видеть правильные сны»1. Т.е. речь идет не просто о добродетели, но о некоем совершенном контроле над сознанием и подсознанием, который из любви к партии и Старшему Брату должен установить истинный партиец. Так что добродетели в тоталитарном обществе налицо.

Родион: Да, но ведь в отличие от христиан, которые полагают жизнь друг за друга, там люди из ужаса перед муками (например, под угрозой заживо быть съеденными крысами) предают друг друга, предпочитая выдать вместо себя на казнь другого, если это может избавить от нее их самих. Не понимаю, при чем здесь христианство?

В утопии Оруэлла дети доносят на родителей, муж на жену, ближние друг на друга. Т.е. вместо бесстрастных страстей, которые претерпевает христианин во имя Христово здесь – человек во имя Партии и Старшего Брата причиняет предельные (не только физические, но и душевные) страдания ближним, пользуясь доступом в их внутренний мир. В таком сообществе человек человеку – бес. Оно абсолютно безбожно.

Константин: Во-первых, не абсолютно, о чем мы еще поговорим. А во-вторых, разве вам не приходилось встречать христиан, которые беззаветную преданность своей церкви и любовь ко Христу сочетают с мыслью о том, что адские муки предстоят всем тем, кто не принадлежит их церкви и не живет, как они? Вот вам и предание других на муку вместо себя. Так что добродетельная жизнь, хотя конечно и в искаженном, карикатурном виде, и некоторый тип лжехристианства вполне совместимы.

Родион: Что же это за лже-христианство, каковы его родовые черты?

Константин: Тоталитаризм в христианстве – это, повторяю, явление антихристово. Это справедливо в отношении не только таких систем, как коммунистическая или фашистская. Антихрист, как мы уже сказали, в церковном предании понимается как «обезьяна Христа». Как замечает в своей «Диалектике» преп. Иоанн Дамаскин, «обезьяна подражательное животное». Нам сейчас не столь важно, насколько точно святой отец охарактеризовал обезьян, сколько связь «обезьянничания» с «подражанием». Надо быть предельно осторожным с самим понятием «подражания» Христу или святым отцам.

Родион: Но каковы критерии различения «обезьяннего христианства» и подлинного? Что является той сутью, центром христианства, что обезьянничанию не поддается?

Благочестивость, смирение могут быть неподлинными, как и целомудрие, вера, мудрость, ведение. Недаром же говорят о фарисействе, смирении паче гордости, «юродивых девах», о том, что и бесы веруют и трепещут, о лже-старчестве и лжеименном знании. Вообще все добродетели превращаются в своих лжеименных двойников, когда нет главного.

Софроний: Ну, значит, нам, грешным, вообще не избежать опасности попасть в сети антихриста. Впрочем, может быть, чтобы не купиться на «поддельное христианство», лучше вообще не идти путем делания добродетелей. Где нет претензии на подвижничество, там не может быть и стилизованного православия.

Константин: Такой выход видят те, кого «ревнители благочестия» называет «модернистами»: они не хотят слепо следовать отцам, пренебрегают буквальным соблюдением устава, некоторыми службами, постами и т.д. Сами они, в свою очередь, обвиняют других, консервативных православных, в стилизации. Порой их обвинения бьют в точку.

«Многим из нас более чем знаком – а некоторым (особенно нецерковным людям) только он и знаком – такой тип “православных людей”, которые были или, может быть, даже и остаются в каких-нибудь сферах (профессиональной, например) нормальными людьми – но, став православными, они как-то стали похожи... на актеров, часто даже костюмированных. У человека появляется особое – “благостное” – выражение лица, особая манера разговора (вовсе для него не естественная; обычно эта неестественность разоблачается тогда, когда этот человек оказывается вне своей референтной аудитории: например, елейная церковная мамаша может целыми днями орать на своих домашних)» (я взял это точное наблюдение из Интернета).

Но предлагаемая модернистами альтернатива тоже ошибочна. Христиан без подвига борьбы со страстями и упражнения в добродетелях не бывает. И рассчитывать здесь самому «изобрести велосипед», отвергая опыт Церкви, – значит коснеть в гордыне, без победы над которой спасения точно не достичь.

Так что получается, что и подвизаться надо по отцам, и при том еще трезвиться и бодрствовать, не полагая, что стяжание той или иной добродетели и есть христианство.

Родион: Что же то главное, без чего даже все добродетели могут оказаться не просто чем-то пустым и бесполезным, а превращаться в свои антихристовы противоположности? Может быть, это любовь? Ведь ап. Павел сказал: «Любовь никогда не престает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится» (1 Кор. 13, 8).

Софроний: Знаем мы эту любовь! Во имя любви, какие только злодеяния в 20-м веке не делались, ведь и многие коммунисты верили, что несут людям добро. А получилось, как поется в одной песне: «От вселенской любви / только морды в крови. // От красивой души / только черви да вши».

Константин: Так это не о той любви говорится. Судите сами, любовь, как сказал преп. Максим Исповедник: «есть благое расположение души, в соответствии с которым она ничего из сущего не предпочитает ведению Бога. Но навык такой любви невозможно приобрести тому, кто имеет пристрастие к чему-либо земному»1. И все добродетели в христианстве, как говорит преп. Максим, «содействуют уму в его любви к Богу»2. Следовательно, если добродетель не ведет к любви к Богу, не имеет в виду эту любовь и познание Бога в качестве своей цели, то такая добродетель легко превращается в свою противоположность.

Родион: А как это происходит на практике?

Константин: Давайте обратимся к вашему любимому Оруэллу. Вспомните, как «теоретик» системы О’Брайен поймал беднягу Уинстона. Уинстон думал, что верой партии, которой она оправдывает все свои злодеяния, является вера в то, что она служит людям, несет им добро. Но О’Брайен развеял его иллюзии. Истинной целью Партии является не добро (т.е. любовь к людям), а власть. «Цель власти – власть … Мы – жрецы власти … Бог это власть»3. Ну вот, а вы говорили, что утопия Оруэлла безбожна. Ее Бог – власть.

Родион: Но какое это имеет отношение к антихристовой опасности в христианстве?

Константин: Самое прямое. Вспомните, как устроено общество в утопии Оруэлла. Партия власти, спаянная, как мы убедились, поклонением власти и осуществлением ее, – и «пролы», которые ведут скотскую жизнь. Так вот, согласно христианской антропологии (восходящей еще к Платону), душа человека характеризуется тремя силами – разумной, пожелательной и яростной. Для антихристианского образа существования характерно неправильное функционирование всех трех. Разум впадает в неведение, желательная способность – в себялюбие, а яростная – в тиранию1.

Итак, если разум не устремляется к познанию Бога (а предпочтение ведения Бога всему сущему и является истинной любовью), то неразумные части души подчиняют себе разум. Тогда на авансцену выходят покушающаяся на тиранию яростная часть души и обуреваемая похотью – желательная.

В утопии Оруэлла мы и видим два типа людей – осуществляющих тиранию партийцев и подвластных им «пролов», живущих скотской жизнью. При этом тиранию осуществляют люди, так сказать, «добродетельные», а подвластными им оказываются «грешники», ведущие животный образ жизни.

Софроний: Это тем более интересно, что напоминает не менее гениальную антиутопию «Протоколы сионских мудрецов». Но Вы снова говорите о нехристианской антиутопии. А как это преломляется в тоталитарном христианстве?

Константин: Здесь может происходить нечто подобное. Когда в христианстве имеет место все, кроме главного – предпочтения боговедения всему остальному, т.е. когда нет любви, как ее понимает преп. Максим и вся православная традиция, то на передний план начинают выходить лжеименные добродетели, единственной целью носителей которых является власть (идеологическая, а порой и политическая) над всеми остальными, ведущими, с их точки зрения, скотскую жизнь, людьми.

Подобным вырождением христианства является послушание лже-старцам, авторитет которых основан не на истинном богопознании, а на «продвинутости» в тех или иных добродетелях, что производит неизгладимое впечатление на «простых христиан». Древний гностицизм, деливший людей на избранных, духовных и всех остальных (душевных и плотских) прорывается в современное христианство и ощутимым образом искажает церковную жизнь.

Именно добродетель послушания более всего подвергается искажению. Ведь в оруэлловском обществе в первую очередь требовали нерассуждающего отсечения своей воли и мысли. Но, во-первых, послушание может быть только добровольным, а во-вторых, оно может быть правильным – не тоталитарным, а православным – только в том случае, если и старец, и послушник не ставят ничего выше любви к Богу и боговедения, причем старец должен опытно знать путь к Богу, по которому он ведет ученика, да и при таком знании все равно всегда опираться еще на святых отцов. В противном случае старец превращается в Старшего Брата.

Нередко это выражается в том, что духовное чадо «старца» попадает в личную зависимость от духовника, отношения с которым дают ему иллюзию освобождения от ответственности перед Богом. При этом иногда апеллируют к максимам «послушание выше молитвы» и «Бог не судит дважды» (последняя имеет тот смысл, что Бог потребует ответа за любой поступок, с верою совершаемый послушником, только со старца, давшего это указание), забывая о том, что эти максимы приложимы лишь к отношениям с истинными старцами.

Как сказал преп. Симеон Новый Богослов относительно послушания послушника или инока: «однако да поступает так [т.е. беспрекословно действует по указанию духовного отца. – К.] в таком случае, когда знает, что духовный отец его причастник Духа, что он не будет говорить ему противоположного воле Божией, но по дарованию своему и по воле повинующегося, возглаголет угодное Богу и полезное для души, чтоб не оказаться повинующимся человеку, а не Богу»1.

Из жития преп. Симеона Нового Богослова мы знаем, что старцем для него был преп. Симеон Благоговейный, которого он выбрал только после того, как тот зримо явил ему благодать Божию, и который, в отличие от подавляющего большинства известных ему духовников и «старцев» того времени, не только понимал, что цель христианской жизни – обожение, но и опытно знал, что это такое.

Было бы неправильно сказать, что в современном мире истинное старчество и духовничество невозможны. Но всевозможные формы тоталитаризма наложили такую печать на сознание и психику людей, что в этой сфере надо особенно «бодрствовать и трезвиться».

Сегодня истинным старцем, наверно, будет тот, кто скажет своим духовным чадам (передаю слова одного пожилого батюшки): «Если я что-либо говорю или делаю против Церковного учения, против святых отцов и не слушаю ваших увещаний – бегите от меня...».

В любом случае, как мы видим из слов преп. Симеона Нового Богослова, следует искать послушания воле Божией, будь то через послушание такому старцу или через следование учению святых отцов (познаваемому из книг и через духовника).

Родион: Вы живо обрисовали опасность послушания лже-старцу. Но ведь опасность непослушания истинному старцу тоже существует, не так ли?

Константин: Нет, не так. Опасности непослушания истинному старцу не существует. Это, кстати, еще один важный признак, отличающий истинного старца от ложного.

Софроний: Я Вас не понял.... Если нужны не слишком давние примеры, то можно вспомнить хотя бы случай из жизни обратившегося в Православие англичанина Дэвида Бальфура, бывшего в послушании у преп. Силуана Афонского. Старец передал Бальфуру Божию волю о том, чтобы он поехал сначала во Францию, а потом проповедовать Православие в Англию, но тот не послушал его, написав, что не может относиться к слову старца как к оракулу. Преп. Силуан с горечью сказал: «Что же он наши молитвы сравнивает с оракулом? Дешево же он нас оценил. Пусть он живет по-своему, как хочет. Опыт его научит. Он потерял веру, а без веры пользы не будет». Позднее Бальфур, который действительно потерял веру, прошел через тяжелейший духовный кризис и только в конце жизни вернулся к Православию, говорил: «Если бы я поступил по совету Старца, моя последующая жизнь потекла бы иначе». О своем преслушании Бальфур сожалел до последних дней жизни1.

Родион: Вот именно. Ведь Вы же не сомневаетесь, Константин, что Силуан был истинным старцем. Разве Бальфур не проявил непослушание ему?

Константин: Нет, он проявил непослушание не старцу, а воле Божией, которую старец ему открыл. Наш друг в своем пересказе упустил существенный момент. Как только старец увидел, что Бальфур в глубине души эту волю Божию о себе не принимает, он тотчас же сам изменил свой совет ему. Ведь истинный старец знает не только волю Божию, но и «сердце» (т.е. глубинное намерение) вопрошающего (даже когда тот сам его не сознает). Вот как передает рассказ об этом старца Силуана его ученик, о Софроний:

«Первый раз он [т.е., Бальфур. – K.] меня спросил, ... я молился Богу – вышло ему возвращаться во Францию. Сказал ему. Он, вижу, не хочет. Хочет в Грецию; я молился, – сердце не слагается. Он захотел в Иерусалим. Пусть едет. Ведь он как дитя. Я, как нянька, удерживал его от беды, чтобы он голову не сломал»1.

Родион: А разве хорошая нянька, чтобы спасти ребенка не лишит его свободы?

Константин: Мы ведь выяснили, что спасти человека для жизни вечной, лишив его свободы, невозможно. Поэтому истинный старец – т.е. хотящий обращающегося к нему за советом человека не себе поработить, а Богу, – даже зная о нем совершенно достоверно волю Божию, никогда ее ему не навязывает. Потому и голос его (в отличие от голоса лже-старца) заглушить легко. Не труднее, чем голос собственной совести – а уж с этим каждый из нас справляется. Ведь и за благословением к духовнику мы обращаемся часто не для того, чтобы отказаться от своих планов, если окажется, что они не угодны Богу, но чтобы заручиться его поддержкой и снять с себя ответственность. В подобных случаях, когда мы не говорим Богу сердцем: «Да будет воля Твоя», Бог через старца (или духовника) говорит нам: «да будет воля твоя»2.

Софроний: Хорошо. Но давайте вернемся к нашим теоретическим выкладкам относительно обретения во Христе Богосыновней идиомы, в свете которой преображаются и все остальные.

Константин: Подытожить их можно так. Ипостась обретает усыновление Источнику ее бытия (Отцу) через рождение от Него в Крещении. Просвещение Крещением есть начало боговедения. Критерием же его является исправление, точнее, преображение наших ипостасных идиом, характеризующих связь с другими ипостасями, когда человекообщение является для нас одновременно и Богообщением, а другой человек (кем бы он ни был по своему отношению к нам – «другом» или «врагом») становится для нас образом Божиим, самим Христом.

Родион: Говорить-то такие красивые слова легко, да бывает ли такое в жизни?

Константин: Со святыми бывает, и святые учат именно такому отношению к ближним. Ведь мы занимаемся догматическим богословием, а догматы являются осмыслением опыта святых. Поэтому и опираться надо не на наш с вами опыт, а именно на опыт святых.

Вот, например, что говорил авва Дорофей послушнику своему Досифею, который подвизался в больнице и порой срывался на гнев в отношении лежавших там больных: «Так-то, Досифей, ты гневаешься. И не стыдишься, что гневаешься и обижаешь брата своего? Разве ты не знаешь, что он есть Христос, и ты оскорбляешь Христа»1.

Родион: Но разве можно такое отношение к людям, нам, грешным, обрести?

Константин: Святыми не рождаются. А ставшие святыми свидетельствуют, что тут требуется пройти длительный путь. Не всякий сможет пройти его до конца, но важно на него вступить и по нему двигаться. Христианский подвиг – это движение по пути, основные вехи которого обозначены, например, в таких словах преп. Максима: «Любовь рождается от бесстрастия, бесстрастие от упования на Бога. Упование от терпения и великодушия, сии последние от воздержания во всем, воздержание от страха Божия, страх от веры в Господа»2.

Там же, где послушание мотивировано «бегством от свободы», происходит не единение с Богом нашего «внутреннего человека», а подведение «человека внешнего» под какой-то заданный стандарт. Веру в Господа замещает вера в «старца» или «батюшку», страх Божий – страх нарушить его предписания, воздержание во всем – воздержание в том, в чем велел «старец» (и порой полную невоздержанность во всем остальном), великодушие – снисходительность к грехам «своих» и непримиримость к грехам «чужих», и т.д. Наконец, место любви к Богу занимает беззаветная любовь к «старцу» или «батюшке».

Даже вокруг истинных светочей Православия, таких, как св. праведный Иоанн Кронштадтский, иногда собираются кружки-секты «почитателей», о которых (по отношению к этому святому) можно сказать: «И тьма не объяла его».

В любом случае, все определяется тем, правильная или неправильная у нас перспектива духовной жизни, предпочитаем ли мы любви к Богу все остальное. Если да, то любая неудача на пути стяжания любви к Богу и ближнему хотя и сокрушает наш дух, но не должна нас останавливать.

Так авва Дорофей, когда находил Досифея плачущего, то «догадывался, что он сказал кому-нибудь худое слово. И говорил ему: “что такое, Досифей? Или ты опять оскорбил Христа?” … Когда же авва опять видел, что он насытился плачем, то говорил ему:” встань, Бог да простит тебя; опять положи начало и исправься наконец”. Досифей тотчас же с верою отвергал печаль оную и шел на дело свое»1.