Глава ХIII. ЮРИСПРУДЕНЦИЯ СВЯТОЙ ПАЛАТЫ – ГРАЖДАНСКИЕ ВЛАСТИ

Сравнительно легкие приговоры выносились тем, кто соглашался на отречение от ереси, в которой их подозревали за предоставление крова отлученным и тем, кого подвергали каноническому очищению, освобождающему от «дурной репутации», о чем уже упоминалось.

Остается разобраться, как Святая палата обходилась с «negativos» – теми, кто упорно продолжал отказываться от признания в ереси или вероотступничестве даже после того, как суд счел доказательства вины достаточными, и с «relapsos» – теми, кто после возвращения в лоно католической веры, однажды наказанный и прощенный, вновь впадал в заблуждение.

Такие преступники передавались в руки гражданских мастей (изобретение церковников для приведения в исполнение смертных приговоров) – исход, аналогичный судьбе нераскаявшихся еретиков или еретиков, не подчинившихся постановлению суда.

Тот, кто, будучи изобличенным достаточными свидетельствами, упорствовал в отрицании своей вины, утверждает Эймерико, должен быть передан гражданским властям на том основании, что, отрицая свою причастность к преступлению, он со всей очевидностью проявляет себя нераскаявшимся еретиком.

Злонамеренность упорства в данном случае сомнительна. Ведь обвиняемый мог отрицать свою вину, потому что был невиновным и притом – добрым католиком. И, как мы увидим, такая возможность не исключалась, хотя и оставалась на втором плане.

Действительно, Эймерико настоятельно советует инквизиторам тщательно вести допрос свидетелей, рекомендуя предоставить обвиняемому время, чтобы он решился сделать признание, и использовать любые возможные способы, чтобы добиться добровольного раскаяния.

Он советует заточить арестованного в тесное отвратительное подземелье, заковав руки и ноги в кандалы, часто его посещать и склонять к раскаянию. Уступи узник этим настояниям, его признали бы раскаявшимся еретиком, иными словами, он избежал бы костра, но взамен получил бы пожизненное заключение.

Выражение «пожизненное заключение» или «пожизненное заточение» не стоит понимать буквально. Инквизитору обладали достаточной свободой действий, чтобы изменять или смягчать приговоры о тюремном заключении. Но конфискация собственности узника и бесчестие, обрушиваемое на него самого, его детей и внуков (то есть тяжелейшая часть наказания) никоим образом не подлежали замене.

Когда запоздалое признание совершалось одним из «negativos», инквизиторам надлежало выслушать и принять его. Даже если он уже был у столба и из страха перед смертью обращался к монаху (который не покидал его, пока пламя не охватывало хворост), признавая свою вину и заявляя об отречении от ереси, жизнь его надлежало сохранить.

И это несмотря на то, что они понимали: раскаяние выжималось «скорее страхом перед смертью, чем любовью к Богу».

Для каждого очевидно, что проводимые под покровом секретности допросы свидетелей не предоставляли обвиняемому шанса опровергнуть предъявленные улики, поскольку ему не сообщали их сразу в полном объеме; многих добрых католиков или, по крайней мере, многих людей, не замешанных в каких бы то ни было еретических действиях, отправляли на смерть как «negativos». Методы Святой палаты широко распахнули дверь низменным чувствам человека (человеческая природа есть человеческая природа – такой она была и в пятнадцатом веке), проявляющимся заметнее, когда можно скрытно, из темноты нанести удар в спину тому, кому завидуешь, кого ненавидишь или желаешь сжить со свету.

Арестованному недостаточно заявить о своей невиновности. Он должен неопровержимо доказать ее. Однако невиновный не всегда может привести неопровержимое доказательство; заподозренному в ереси чрезвычайно трудно найти свидетелей зашиты, ибо давать показания в пользу такого человека очень опасно: если подозреваемого признавали виновным, свидетели защиты могли сами пострадать как сотоварищи еретика. Но даже в тех случаях, когда удавалось представить свидетельства защиты, судьи обычно принимали сторону обвинителей. А поскольку своей миссией инквизиторы считали скорее осуждение, чем оправдание, они всегда исходили из того, что обвинители информированы лучше, чем защитники.

Следовательно, даже над невиновными нависала угроза смертной казни. Сами инквизиторы не упускали из вида такой возможности, ибо они не упускали ничего. Но какие меры они могли принять? Пенья немало рассуждает об этом. Он пишет, что многие авторитеты отстаивали мнение, что если «negativos» заявляет о своей стойкой вере в учение римской католической церкви, то такого человека не следует передавать в руки гражданских властей.

Но приводимый им аргумент схолиаст немедленно опровергает. «Это недоказуемо», – безапелляционно утверждает он. А коли так, то почти всегда подобное заявление останется без внимания.

Торквемада однозначно высказывается по этому поводу, разъясняя в параграфе XXIV своих первых «Наставлений», что «negativos» надлежит считать нераскаявшимся еретиком, как бы он ни клялся в своей верности католицизму. Обвиняемый не может удовлетворить таким ответом церковь, которой требуется лишь раскаяние в грехопадении, чтобы дать отпущение греха, чего она не может сделать без соответствующего признания. Такова инквизиторская точка зрения.

Данное постановление подтверждает, что риск совершить ошибку и случайно бросить в костер невиновного человека вовсе не заботил умы инквизиторов. Пенья совершенно равнодушно относится к возможности подобной ошибки:

«В конце концов, если невиновный будет несправедливо осужден, ему не следует жаловаться на приговор церкви, опирающейся на достаточные факты и не имеющей возможности судить о скрытом. Если на него сделан ложный донос, ему следует принять приговор со смирением и радоваться, что умирает праведным человеком».

Нам остается добавить, что ему также надлежит с той же беспечностью радоваться предстоящим лишениям и позору своих детей…

Создается впечатление, что аргументировать можно буквально все и что безумнейший аргумент оказывается убедительным для того, кто хочет сам им воспользоваться. Здесь Пенья совершенно откровенен.

Невиновный человек мог попытаться спасти свою жизнь, сделав требуемое признание. Многие могли таким образом избежать сожжения на костре. Эту возможность схолиаст также упоминает и приводит пример – дело, в котором обвиненный по ложному доносу ради спасения жизни признался в преступлении, которого не совершал.

Пенья утверждает, что даже при самой доброй репутации всякий волен пожертвовать ею, чтобы избежать мучительных пыток или спасти свою жизнь, которая дороже всех богатств.

В этом споре ему недостает обычной правдоподобности. Он совершенно упускает, что виновен человек или нет, сожгут его на костре или на всю жизнь посадят за решетку, – репутация в любом случае погублена. Умолчание этого факта красноречиво говорит само за себя. Инквизиторы понимали, что сей результат неизбежен.

Но очевидно, что и сам Пенья не вполне удовлетворен. Он немного колеблется. Даже такому сильному пловцу водовороты бурных вод казуистики доставляют серьезные неприятности. Здесь, кажется, он разворачивается в попытке вновь вернуться к берегу:

«Тот, кто наговаривает на себя, впадает в простительный грех себялюбия и ложного признания в совершении преступления, к которому непричастен. Но такая ложь становится преступной, если произносится перед судьей при исполнении им своих юридических обязанностей, то есть становится смертным грехом, ибо нельзя совершать греха ради уклонения от смертной казни или пытки.

Потому, сколь бы тяжелым ни казался смертный приговор в отношении невиновного человека, духовный пастырь обязан убедить его не делать на себя ложных наговоров, напоминая, что если он примет смерть со смирением, то заслужит бессмертный ореол мученика».

Короче говоря, сгореть у позорного столба за несовершение преступлений – благо, привилегия, честь, за которую следует благодарить инквизиторов, удостоивших невиновного такого конца. Причем схолиаста не мучает раскаяние от мысли, что сам он предпочел бы отказаться от подобной чести.

Человека считали «relapso» – вновь впавшим в ересь – не только в том случае, если он в указанные сроки выступил с самообличительным заявлением и уже был однажды прощен, но и если человек уже прошел отречение от ереси, попав под «сильное» или «тяжелейшее» подозрение. При этом совершенно не имело значения, обвиняли его в проступке, за который он ранее уже попадал под подозрение, или на сей раз речь шла совсем о другом. Более того, чтобы вновь обвинить человека, уже прошедшего отречение от ереси, достаточно было доказать, что он некогда поддерживал отношения с еретиками. Даже если он поддерживал отношения с «relapso», вина которого в свое время была неопровержимо доказана, но тот отрекся от ереси и после отречения поведение его было совершенно непорочным. Аргумент для предъявления нового обвинения был прост: новые улики доказывают, что прежнее решение (когда его допустили к отречению) было слишком мягким, ибо тогда он был лишь подозреваемым.

Фактически в вину ему вменялось, что он не был искренним в своей вере; отказался сделать честное признание, когда представилась такая возможность; пытался обмануть казначейство в отношении своего имущества, которое надлежало конфисковать. Посему его относили в разряд нераскаявшихся еретиков, а им не было прощения (либо, как мы видели, допускалось совершенно незначительное смягчение приговора).

Каноническое очищение влекло за собой последствия, аналогичные отречению. Можно сослаться на пример, приведенный в работе Пеньи: если человек считал, что к еретикам следует относиться терпимо, и после канонического очищения сохранил прежнее мнение, его следовало отнести в разряд еретиков, вновь отвернувшихся от веры.

Впоследствии Торквемада издал декрет о том, что всякого, кто после примирения с церковью не исполнил наложенной на него епитимьи хотя бы частично, надлежит считать вновь впавшим в ересь. Очевидно, отказ от выполнения епитимьи расценивался как свидетельство недостаточной искренности в раскаянии, что могло объясняться только одной причиной – злонамеренной ересью.

Вновь впавшего в ересь, чья виновность однажды уже была полностью доказана, надлежало «передать в руки гражданских властей», не обращая внимания на новые заявления о раскаянии и обещания. «Sine audientia quacumque» («без каких-либо разбирательств» (лат.) ), – пишет Эймерико.

«В сущности, – добавляет его комментатор, – достаточно и того, что люди этого сорта уже однажды обманули церковь ложным раскаянием» – утверждение, диаметрально противоположное заветам основателя христианства относительно прощения и снисхождения.

Все милосердие, которым инквизиторы удостаивали вновь впавших в ересь, опять признавшихся и раскаявшихся, заключалось в том, что их душили у позорного столба прежде, чем огонь охватывал их тела.

Эймерико наказывает инквизиторам иметь в виду, что узник находит утешение в мыслях о бренности этого мира, ничтожности земной жизни и радостях рая. Ему надо дать понять, что нет надежд избежать смерти в этой плотской жизни и что следует привести в порядок дела совести перед уходом в мир иной, для чего надо разрешить ему пройти таинство раскаяния и причастия, если он попросит об этом со смирением. Инквизитору не советовали навещать узника одному, ибо в этом случае обреченный мог уступить соблазну и впасть в грех злобы, отвратившись от пути терпения, на который его необходимо наставить. Как видим, инквизиторы не питали иллюзий по поводу чувств, которые при их появлении охватывали приговоренных ими к смерти людей.

За несколько дней до казни инквизитору следовало посоветоваться с гражданскими властями о дне, часе и месте передачи им еретика. Кроме того, надо было оповестить население, приглашая верующих присутствовать на казни, поскольку инквизитор должен пропагандировать церемонии веры, обещая пришедшим обычную в таких случаях индульгенцию.

Нет необходимости вдаваться сейчас в подробности страшной церемонии и описывать пугающую, почти театрализованную, торжественность, наводящую величайший ужас, который исходил из самой утробы христианства…

«Азиат, – утверждает Вольтер, – приехавший в Мадрид в день аутодафе, – терялся в сомнениях, фестиваль это, религиозный праздник, жертвоприношение или казнь. Все это присутствует здесь. Монтесуму упрекают за жертвоприношения пленных. Что бы сказал он, будь он свидетелем аутодафе?»

Позже нам представится случай вникнуть в детали. В данный момент нас больше занимают слова инквизиторов, чем их действия, и законы, управляющие этим изощренным, дьявольским действом, к которому Святая палата прибегала в нарушение всех юридических норм.

Ничто во всей ее юриспруденции не приправлялось столь буйным лицемерием, как акт передачи еретика гражданским властям. Подобные фарсы модно называть словом «иезуитство», но, пожалуй, более подходящим и точным было бы «доминиканство». Тем не менее, нельзя утверждать, что эти люди лицемерили сознательно. «Тупость» – тупость человека, одержимого одной идеей, не воспринимающего более ничего вокруг себя, – это слово лучше отвечает их действиям, чем «лицемерие».

Их переполнила страсть к соблюдению установленных норм, к скрупулезному следованию принятой процедуре и букве закона; но они неизменно находили оправдания, когда сами обходили закон и извращали его дух безумными аргументами, одурманивая рассудок фанатизмом, который бил ключом из их неестественного интеллекта.

Мы утверждаем, что это должно было дойти и до сознания многих из них, так как находим подтверждение тому в книгах, предназначенных только для инквизиторов и прочего духовенства. Поскольку эти книги оставались недоступными для остального мира, не возникало никакого подозрения в умышленном и лицемерном использовании софистики, дабы ввести в заблуждение общественное мнение.

Сами себя они успокаивали надуманными аргументами, и хотя невозможно отрицать, что обман и подлость вызывают презрение каждого самостоятельно мыслящего человека, все-таки следует помнить, что этот обман был прежде всего самообманом, свойственным всякому фанатику независимо от вида его фанатизма. Из-за слишком долгого и пристального внимания, уделяемого определенному предмету, сам предмет становится неясным и расплывчатым.

«Ecclesia abhoret a sanquine».(«Церковь с отвращением отвергает кровопролитие (лат.) ).

Вот их руководящий принцип. Подумать только!

Догмат, гласящий, что христианин не должен быть замешан в пролитии крови или смерти единоверца, не впервые затрагивается на этих страницах. Мы видели, что на заре христианства отказ христиан от воинской повинности привел к серьезным разногласиям с римскими властями, ибо был воспринят как открытое неповиновение, и стал одной из причин гонений, выпавших на долю христиан в первом и втором столетиях нашей эры. С течением времени под давлением реальностей окружающего мира христианин оставил прекрасные и возвышенные идеалы. А вскоре и вовсе забыл о них – настолько, что надел плащ крестоносца и с ликованием, сжимал в руке меч, бросился пускать кровь неверным во имя любящего Христа, апостол которого принес в Рим учение о милосердии и терпимости.

Но сколь бы оправданным и даже необходимым ни счел применение меча христианин-мирянин, духовному лицу по-прежнему запрещалось проливать кровь или содействовать убийству человека. Инквизитору не только не дозволялось выносить решающий приговор, посылая человека на смерть, но даже каким-либо образом быть причастным к этому.

Так гласила буква закона, но она оказалась не такой уж действенной. Вовсе нет. Когда подследственного признавали виновным в ереси, инквизитор внимательно следил за тем, чтобы в вынесенном им приговоре не содержалось выражений, которые позволили бы возложить на него ответственность за гибель правонарушителя. Инквизиторы настоятельно просили гражданских судейских чиновников, которым препоручали обвиняемого, не причинять ему каких бы то ни было повреждений.

Обратимся к формулировке приговора, предложенной Эймерико. Она заканчивается так:

«Церковь Господа нашего не может более ничего сделать для тебя, поскольку ты уже злоупотребил ее добротой… Потому мы изгоняем тебя из церкви и оставляем гражданскому правосудию, умоляя тем не менее – и настойчиво – смягчить приговор, дабы распорядиться твоей судьбой, не допуская пролития крови твоей и не подвергая опасности жизнь твою».

Они заботились о том, чтобы не употреблять выражение «передача гражданским властям», ибо оно подразумевало причастность к делу, где им следовало быть совершенно пассивными. Они лишь «оставляли» правонарушителя. Подобно Пилату, они умывали руки. Если гражданские судебные чиновники предпочли осудить несчастного и сжечь у позорного столба, несмотря на их «настоятельное ходатайство» об обратном, то это уже дело самих чиновников.

Таким образом, буква закона соблюдалась очень тщательно, а инквизитор своим ходатайством в интересах еретика демонстрировал доброту, приличествующую его духовному знанию. Совесть его была совершенно спокойна.

Что же до остального, то он, конечно, знал, что существовала булла Иннокентия IV, известная как булла «ad extirpanda» («об искоренении» (лат.) ), которая предписывала гражданским судебным чиновникам (под страхом великого отлучения и признания их самих еретиками и «fautores» («сочувствующими» (лат.) ) выносить смертный приговор в течение пяти дней со дня принятия еретика под свою юрисдикцию.

Франческо Пенья рекомендует инквизиторам не пренебрегать ходатайствованием в пользу еретика, дабы самим не нарушать юридические нормы. В то же время он затрагивает интересный вопрос, может ли инквизитор согласовать подобное ходатайство со своей совестью. Не может, предположили бы вы, ибо оно влечет за собою обман: существовало однозначное запрещение заступаться светским властям за еретика. Подобный поступок привел бы к подозрению в сочувствии еретикам, которое считалось столь же тяжелым преступлением, как и сама ересь.

На этот вопрос сам Пенья отвечает так:

«Непозволительно предоставлять еретику ходатайство, которое могло бы дать ему какую-нибудь выгоду или воспрепятствовать справедливому решению в отношении содеянного им преступления. Ходатайство имеет единственную цель – устранить нарушение нормы, что может быть поставлено в вину инквизитору».

Далее Пенья пишет, что, когда еретик оставлен гражданским чиновникам, последние обязаны объявить ему свой приговор и отвести на место казни – так, чтобы его могли сопровождать благочестивые христиане, которые молились бы за него и не покидали его, пока он не расстанется со своей душой. Он также напоминает инквизиторам – хотя это вряд ли было необходимо – что, если городские судьи будут мешкать с проведением смертной казни, надлежит считать их «fautores» и возбудить против них судебное расследование.

Иннокентий IV, как мы видели, установил мировым судьям срок в пять дней на выполнение ими своего долга, В Италии сложилось обыкновение забирать еретика обратно в тюрьму после вынесения приговора и в один из последующих дней – непременно укладываясь в отведенные сроки – выводить его на сожжение. В Испании же обычай был таков: мировые судьи объявляли свой собственный приговор, как только еретика оставляли им, и немедленно приступали к казни.

Согласно некоторым авторам, смертные приговоры не стоило произносить в церквах. Пенья соглашается с ними, но не из-за осквернения святилища, как считали они. Пенья исходит из того, что на открытом пространстве можно воздвигнуть высокий эшафот и собрать многочисленные толпы зрителей, превратив казнь в «вдохновляющий» спектакль триумфа веры. Под тем же предлогом он отметает замечания тех, кто полагает, что еретиков не стоит предавать смерти по воскресеньям. Он считает, что это – наиболее подходящий день недели, и находит превосходным испанский обычай устраивать аутодафе в воскресенье, «ибо присутствие многочисленных зрителей полезно: страх заставит их свернуть с недоброго пути, поскольку зрелище внушает присутствующему ужас и разворачивает перед ним страшную картину грозящего всякому еретику суда».

Подобает ли осуждать еретика на смерть? Никто из благочестивых авторов не осмеливается даже обсуждать эту тему. Но обнаруживаются расхождения во мнениях относительно того, какими способами должна осуществляться казнь. Схолиаст всецело на стороне подавляющего большинства, считающего огонь наиболее подходящим средством, и ссылается на слова Спасителя: «Кто не пребудет во Мне, извергнется вон, как ветвь, и засохнет; а такие ветви собирают и бросают в огонь, и они сгорают»^[65].

Если обвиняемым оказалось духовное лицо, епископу надлежало лишить его духовного сана и разжаловать, прежде чем облачать в позорящее санбенито и передавать гражданским властям. Если обвиненный за неявку по вызову суда отсутствовал и при вынесении приговора, сжигали его манекен; потом, после ареста, уже без дополнительных разбирательств сжигали и самого осужденного.

К сожжению манекенов приговаривались также те, кто был признан виновным после смерти. Их изображения швыряли в пламя костра вместе с останками умершего, эксгумированными специально для этой цели.

Мы несколько раз уже упоминали о санбенито, в которое облачали всех, кого Святая палата признала виновным в ереси и на кого пало «тяжелейшее подозрение».

В этих одеяниях их оставляли гражданским властям. Если же даровали прошение, то приговаривали к определенному сроку ношения санбенито, а иногда – к пожизненному облачению в это позорящее одеяние.

Осуждать на ношение санбенито рекомендовал сам Святой Доминик. Но тогда санбенито, носимое даже принцами, говорило, что человек всей душой раскаивается в содеянном грехе. Теперь же носящий его был посрамлен и презираем.

Святой Доминик указывал, что санбенито должно быть сшито из мешковины и быть похожим на рясу монахов его собственного братства; выбор цвета оставался на усмотрение носившего – оно лишь должно иметь мрачный оттенок. В обычаях церкви было ношение «мешка» или рясы членами религиозных братств или теми, кому это присуждалось в качестве наказания. В последнем случае одеяние называлось «saco bendito» («благословенная власяница» (лат.) ), что с течением времени превратилось в «sanbenito», известное также под испанским названием «zamarra» («безрукавка, обычно меховая (исп.)).

Когда крестовый поход против еретиков-альбигойцев на юге Франции достиг высшей точки, не только крестоносцы носили крест на своих одеждах, но и все правоверные католики. Ибо – как и в ночь Святого Варфоломея четыре столетия спустя – человек не мог рассчитывать на спасение жизни своей, не продемонстрировав сей знак. Святой Доминик желал, чтобы наказание предоставляло такую же защиту, но чтобы выделить человека, носящего крест в соответствии с требованием епитимьи, он повелел в этом случае носить спереди два креста – по одному на каждой стороне груди.

Позднее, когда войны на религиозной почве прекратились и всеобщее ношение креста отошло в прошлое, прошедший в 1229 году в Тулузе Вселенский собор постановил, что покаянные кресты должны быть желтого цвета, а состоявшийся еще через четыре года собор в Безье сделал следующий шаг в этом направлении, установив определенные размеры крестов на одежде наказанных. Кроме того, если раньше оба креста располагались на груди, то отныне следовало один нашивать на груди, другой – на спине, а третий – на капюшоне или вуали.

Для сочувствующих еретикам официальная епитимья была определена Вселенским собором, состоявшимся в 1242 году в Таррагоне:

«В день Всех Святых, в первое воскресенье рождественского поста, на Рождество, во время церковного очищения, на Крещенье, на день Пречистой Девы Марии (в феврале), на день Святой Марии (в марте – Благовещение Пресвятой Богородицы – прим. пер. ) и во все воскресенья Великого поста кающиеся грешники обязаны приходить в кафедральный собор для участия в процессиях. Они должны надевать только свои рубища, идти босиком, со скрещенными руками, а епископу или старшему из священников надлежит поносить их при прохождении процессии. Им также предписывается посещать кафедральный собор по средам страстной недели, облачившись в рубище, босиком, со скрещенными руками и подчиняться изгнанию из церкви на время Великого поста. В это время им надлежит оставаться у дверей церкви и слушать оттуда церковные службы. Во вторник страстной недели они должны приходить в церковь за примирением в соответствии с каноническим уложением. Наказание стоянием у дверей церкви во время Великого поста и поношение при участии в процессиях должны совершаться ежегодно весь остаток жизни наказанного».

До времен Эймерико санбенито сохранило свою первоначальную форму – ряса, подобная тем, какие носили члены монашеских орденов. Но в четырнадцатом веке санбенито превратилось в накидку с отверстием для головы, спускающуюся не ниже колен, наподобие наплечника, который монахи надевали поверх рясы. Вскоре вслед за этим изменением были приняты и другие: позорное одеяние должно быть желтого цвета, а кресты на нем – красные.

Можно утверждать, что с этого времени одеяние, свидетельствовавшее ранее исключительно об искреннем раскаянии, превратилось в знак бесчестия.

Мы отмечали, что ношение санбенито в качестве наказания прекратилось в пятнадцатом веке. Однако Торквемада склонен был видеть в нем определенные достоинства. Поэтому он возобновил забытую традицию, и по его распоряжению все жертвы Святой палаты облачались в эти отвратительные одежды, за исключением тех, против которых имелось лишь обвинение в дурной репутации и которые согласились на процедуру церковного очищения.

Заключительная стадия эволюции санбенито относится к временам знаменитого Хименеса де Киснероса, который стал Великим инквизитором приблизительно через десять дет после смерти Торквемады; в этой форме санбенито сохранилось до полного отмирания инквизиции.

Киснерос заменил обычный прямоугольный крест на груди и на спине санбенито на «aspa» – крест Святого Андрея – и ввел три вида «покаянных мешков», чтобы по ним можно было узнать о совершенном преступлении и о вынесенном приговоре. Три вида санбенито означали три степени силы подозрения, павшего на тех, кто прошел очищение от ереси: легкому подозрению соответствовало простое санбенито без крестов или других отличительных знаков; при сильном подозрении следовало нашивать на грудь и спину по одной ветви андреевского креста; при тяжелейшем – полагалось носить полный крест.

Осужденные за ересь надевали также высокую митру (конусообразный колпак), изготовленную из картона и обшитую желтой тканью: а для точного определения провинности еретики, раскаявшиеся до исполнения приговора и не подлежавшие сожжению на костре, обязаны были носить на груди, на спине, а также спереди и сзади колпака («coroza», как в Испании называли митру еретика) полные кресты Святого Андрея. Тех же, кто повторно впал в ересь, но раскаялся до исполнения аутодафе (они также носили упомянутые кресты), следовало заложить до пояса вязанками хвороста и поджечь. Когда языки огня охватывали санбенито и колпак, пламя сбивали в знак того, что грешник не подлежал смерти на костре, хотя тело его уже было сильно обожжено. Он заслужил помилование, пройдя через муки, задыхаясь у столба в пламени горящего хвороста. Такое помилование Святая палата дарила еретику, в последний момент признавшему свою вину и пожелавшему вернуться в лоно матери-церкви, чтобы умереть у ее любящего сердца. Поэтому два сопровождавших монаха отвязывали раскаявшегося, чтобы он во всеуслышание сделал свое признание, спасая тело от безумных истязаний, а душу – от вечных мук геенны огненной.

Наконец, нераскаявшийся еретик нес те же знаки отличия, что и вновь впавший в ересь, но в этом случае языки пламени могли целиком охватить его, чтобы показать, что ему подобало бы принять смерть от огня; его санбенито затем размалевывали изображениями чертей – пугающими гротескными карикатурами, – дабы известить о темных силах, управляющих его душой.

Теперь предстоит сделать некоторые выводы о самом духе инквизиции, нашедшем отражение в трудах Эймерико и его комментатора Пеньи, где подробно изложены принципы юриспруденции Святой палаты. Но прежде стоит упомянуть и о мнениях других авторов относительно правосудия и милосердия в понимании инквизиции и рассмотреть поясняющие пассажи, вышедшие из-под пера Гарсиа де Трасмиера.

Трасмиера, на которого мы уже ссылались, был инквизитором из Арагона, жившим в семнадцатом веке – почти двести лет спустя после интересующей нас эпохи. Мы могли бы обратиться еще к двум десяткам авторов, начиная с Парамо, которые придерживались тех же позиций, и единственной причиной нашего выбора является то, что сочинение Трасмиера имеет характер краткого конспекта.

Он сформулировал, пожалуй, все аргументы, которыми Торквемада и его сторонники убеждали себя не только в своей правоте, но и в неизбежности – если они намерены исполнить свой долг перед Богом и людьми и следовать предназначению, ради которого явились на свет, – тех свершений, за которые взялись.

«Обе эти добродетели – милосердие и справедливость – неразрывно соединены в Боге, хотя мы по несовершенству своему противопоставляем их, говоря, что божественный промысел лишь полезен в первом и наиболее величествен во втором. Истинным проявлением божественного милосердия, без сомнения, является спасение души, и разве можно усомниться в том, что суровое правосудие трибунала инквизиции – это поистине предписанное милосердием исцеление во благо грешника?

Так же, как варварством было бы приписывать жестокость хирургу, который прижигает огнем заразную язву на теле пациента, так же полнейшим невежеством было бы полагать, что кажущиеся суровыми законы предназначены для чего-то отличного от намерений, управляющих хирургом или отцом при наказании своих детей. Спаситель учит: «Кто не пользуется розгами, тот не любит ребенка», – и в другом месте: «Бог строг с теми, кого любит».

Может ли извращенность зайти дальше подобного толкования? В Риме во времена Торквемады Его Святейшество раздавал отпущения грехов, заменяя казнь на денежные штрафы, объясняя сию замену христианской заповедью: Бог не желает смерти грешников, но хочет видеть их здравствующими и обращенными в истинную веру.

Может показаться, что Великий инквизитор и папа по-разному понимают милосердие и справедливость. Сие сказано к чести папы.

Трасмиера, вторя инквизиторской казуистике, отточенной за многие века, считает, что строгость правосудия обусловлена милосердием. Нераскаявшегося отступника, обратившегося к иудаизму, следовало посылать на костер. Шло ли это ему на благо в этом мире или в мире ином? Можно признать определенную логику аргументов, когда инквизиторы сжигали раскаявшихся или невиновных: их грехи были отпущены, и инквизиторы могли гарантировать им спасение души по причине их чистоты нынешней и невозможности согрешить в будущем. Но сжигать нераскаявшихся, опираясь на выдвигаемые Святой палатой доводы, сознавая при этом, что как бренная плоть человеческая сгорает в огне костра, так и бессмертная душа будет вечно гореть в аду, – значит, согласно их собственным разъяснениям, совершать убийство этой души.