О присоединении боснии и герцеговины к австрии 6 страница
В чистой жизни этой в Москве поддерживала его особенно книжечка, которая попалась ему, о половой распущенности, где описывался вред и опасность полового разврата. Также и в деле хмельных напитков помогли ему книги. В деревне он на празднике и в компании пил, но в Москве, также благодаря книге о хмельных напитках, он совсем отказывался от всего хмельного. Товарищи звали его монахом и смеялись над ним, но смеялись добродушно и любили его, потому что он не только не хвастался перед ними своей чистой жизнью, но, напротив, как будто стыдился ею. Живя в Москве, у него была одна страсть, поглощавшая все его силы, это была страсть к званию, он весь горел этой страстью.
Но в Москве очень скоро это успокоение его разрушилось, и вопросы о том, почему сложилась жизнь людей так, что одни люди покупают по три рубля духи, а другие ходят днями не евши, а в церквах звонят колокола и блестят золотом иконы и парчовые ризы, всё чаще и чаще стали приходить. (1)
То, что это так было потому, что так было угодно богу, как толковал это священник, не могло быть правда, -- он чувствовал это всей душой, а то, чтобы это было просто оттого, что богачи были "сволочи", как говорили это пьющие товарищи, он тоже не мог соглашаться. Это было слишком просто. Должно было быть более ясное и разумное объяснение, и его-то он и искал. По мало того, что он искал его, он смутно боялся этого решения, потому что чуял, что решение это, если оно есть, перевернет всю его жизнь.
Вся жизнь, окружавшая его, представилась ему огромной, сложной загадкой, и разгадка этой загадки сделалась для него постоянно тревожившим его вопросом жизни. И отец и мать (он ее больше всех любил) и Аграфена, невеста, и домашнее хозяйство -- всё это занимало его, по всё это было каплей в море в сравнении с тем главным интересом -- разгадывания (2) загадки жизни. (3)
Внешняя жизнь его шла, как обыкновенно идет жизнь всех в людях живущих рабочих. Жил он на квартире с земляком. В восьмом часу приходил в контору, садился за счета, внося их в книгу, и за написание накладных и расписок в получении и т. п. Обедал, отдыхал, садился опять за работу, потом уходил домой, читал, писал стихи, очень плохие, но не знал, что они плохие. По праздникам, когда контора была заперта, ходил <в читальню>, в зоологический сад, иногда в театр. Одевался
(1) Зачеркнуто: И мало того, что стали возникать вопросы, но явились люди, которые прямо давали готовые ответы на эти вопросы.
(2) В автографе: разгадыванию
(3) Зач.: Он весь горел этим жизненным любопытством. Он жадно прислушивался к речам хозяев и покупателей, когда они приходили в контору, к разговорам в трактире, на улице. Он ходил в театр слушать знаменитые пьесы Гоголя, Грибоедова. Слушал, вытягивая шею, приглядывался блестящими глазами, читал газеты, книги с многообешавшими заглавиями, и везде тайна жизни оставалась тайною, и что-то, что надо было узнать, не узнавалось. Он сам не знал того, что составляло главный интерес его жизни. А между тем жизнь его так
чисто, любил это, но отцу все-таки посылал больше половины заработка. (1)
Один раз, в субботу вечером, когда он вместе с товарищем по конторе, Николаем Аносовым, выходил из конторы, Аносов сказал ему:
-- Вот ты охотник до книг, а читал "Царь-голод"?
Павел сказал, что не читал.
-- Так вот, заходи, у меня есть; пожалуй, дам.
Павел взял книжки и всю ночь читал их. Перед утром заснул. Проснувшись, хотел по привычке перекреститься, но вспомнил то, что он прочел, улыбнулся сам с собой и стал повторять в себе то, что он прочел и что было началом разгадки той загадки, которая так неотвязчиво мучала его.
Вскоре после этого Аносов (2) ввел Павла в союз рабочих, где Павел познакомился с целями их деятельности. Мало того, что ясно было признано и доказано умными учеными людьми, что существующее устройство жизни нехорошо, несправедливо, возмутительно, было найдено средство исправить всё, и мало того: дана возможность участия в этом исправлении.
И Павел весь отдался этому делу. Он перечитал все книги: и "Хитрую механику", и Кропоткина, и Реклю. (3)
И в душе Павла всё переменилось. В сущности, было то же, что было в деревне. Разница была только в том, что там он руководился
(1) Зачеркнуто: В тот день, когда, отец его собирался посылать ему письмо, вызывая его в деревню, с Павлом случилось казалось бы неважное событие, но событие это изменило всю его жизнь. Николай Аносов, служивший прежде вместе с Павлом в конторе, встретил Павла на улице и зазвал его к себе на квартиру. Аносов был развеселый парень, девушник, песенник и вместе с тем умный, начитанный и смелый. Что-то у него с месяц тому назад вышло с хозяином, его разочли. Аносов был без места, но, видимо, не нуждался, был по-прежнему хорошо одет и был такой же веселый. На квартире он мимоходом поиграл с хозяйской дочкой. Девушка обругала его, смеясь, очевидно не обижаясь на его игру, и дала ему ключ от его каморки.
-- Вот что, брат Паша, первым делом обещай, что никому говорить не будешь.
-- Известно.
-- Всяких много, да я тебя знаю, все-таки с понятием. Так вот, видишь, есть такие люди, что понимают, от чего одни с жиру бесятся, а другим жрать нечего. Мало [?] что понимают. Пришло время, что конец этому.
-- Т. е. как же?
-- А вот возьми книжки да почитай.-- И Аносов передал Павлу две брошюрки.--Прочтешь, завтра вечерком приходи к Звереву (трактир), там потолкуем. (2) Зач.: познакомил Павла с Владимиром Васильевичем Разумникок. Павел стал ходить на собрания и стал революционером
-- Зач.: И знавшие его считали его выдающимся деятелем и дорожили им.
тем пониманием жизни, которое там было обще всем, теперь он руководился тем, которое здесь было обще окружавшим его. Еще. разница была в том, что там он не радовался на себя, не был доволен собою; здесь же он не мог не радоваться на себя и не быть довольным. Но зато там он не испытывал недобрых чувств к людям, даже приказчика, оштрафовавшего его отца за лес, он не ненавидел, а признавал, что тот сделал то, что по его должности нужно, и не ставил себя на место барчука, пролетавшего мимо него на велосипеде, -- почему-то считая, что так это должно быть. Теперь же он не мог не спрашивать себя, почему не он едет с этой дамой на рысаке, а тот, с усиками кверху, и чувствовал недоброе чувство к этому господину с усиками. Третье было то, что там он ничего не ожидал от всей жизни, а всё только от себя, здесь же была надежда, даже уверенность, что всё это вот-вот переменится, и в этой перемене он будет одним из участников, пожалуй, что и главным: были же руководители из рабочих.
Так жил он до 15-го июня, всё дальше и дальше погружаясь в эти мысли и чувства и всё больше и больше забывая о деревне и Аграфене.
Целомудрен он был и в деревне, также воздержан он был и здесь, весь поглощенный мыслью о революции. В деревне он был целомудрен, потому что считалось дурным распутничать. (1) Когда при прощании Аграфена сказала ему: "Теперь забудешь меня с московскими кралями", он сказал: "Буде язык чесать по-пустому; сказал -- тебя одну люблю, тебя и буду любить". Теперь в Москве он, вспоминая это, улыбался сам на себя, и ему странно было любить безграмотную Грушку. Он думал теперь о духовной связи с интеллигентной женщиной и ради этой связи и революционного дела хотел быть и был целомудрен.
15-го июня Павел, уходя вечером из конторы, натолкнулся на улице на бывшего товарища по конторе и товарища по фракции рабочей организации, членом которой уже с нового [года] состоял Павел, Николая Аносова, веселого, разбитного парня, считавшегося очень умным, начитанным и смелым товарищем.
Первым словом Аносова было:
-- Як тебе, Паша. В контору не хотел идти. Ну его, эксплуататора, еврея. А до тебя дело и важное и хорошее.
Павел пошел с ним, и дорогой Аносов рассказал Павлу, что в их фракции (он с особенным удовольствием пользовался всяким случаем говорить такие слова) решено для покупки
-- Зачеркнуто: И в Москве он первое время держался чистоты, потому что
типографии -- а типография нужна для пропаганды -- делать экспроприации. И в этом должны участвовать все сознательные рабочие. А так как Павел считался таким сознательным членом партии, то он предлагал ему с ним вместе сейчас же идти в комитет рабочей ассоциации, где будет решено, как и где совершить экспроприацию. Павел, (1) слушая Аносова, едва держался от волнения и восторга. Он думал не о том, что ему предстоит, не о том, что такое экспроприация. Он знал, что это делают. И этого было довольно. Стало быть, это хорошо. Он краснел и бледнел от восторга, слушая Аносова. Главное, самое важное было для него то, что он вступал в прямое общение с вожаками революции, что он мог участвовать в освобождении народа, мог действовать. Аносов звал его сейчас же. Но Павлуша сказал, что ему надо забежать домой по делу, но что через три четверти часа будет на Бронной.
Павел пошел скорым шагом домой, не чувствуя себя от восторга, что он уже член, что будет участвовать, покажет себя. И рядом с этими мыслями он подумал о том, что для того, чтобы в первый раз войти в общение с этими необыкновенными людьми, надо произвести на них хорошее впечатление. А для произведения этого впечатления нужен костюм, как он называл это. И у него был такой пиджачок небрежный, короткий и, главное, брюки, узкие, хорошо обрисовывавшие ноги, которые ему особенно нравились. Он быстро дошел до дома, переоделся, посмотрелся в зеркало, поправил усики, причесался и больший шагом пошел на Бронную.
Владимир Васильевич Антипатров, бывший студент 5-го курса медицинской академии, присужденный к каторге за участие в бунте рабочих, бежавший с каторги за границу и возвратившийся в Россию под другим именем, летом 1906 года приехал в Москву, чтобы вербовать рабочих в партию социал-революционеров. (2)
(1) Зачеркнуто: выслушал, выспросил и вместе с Аносовым пошел на Бронмую, где, как говорил Аносов, заседал Комитет.
(2) Далее в автографе следует место с пометой на полях: "пропустить": <Лежал> еще в постели, обдумывал план действия сегодняшнего дня, когда к нему постучал Аносов. Накануне было затянувшееся до 2 часов ночи собрание московской фракции комитета социал-революционеров, и Владимир Васильевич много говорил, спорил, не мог заснуть и после того, как разошлись. Спор шел о том, что для Владимира Васильевича и других товарищей его было давно и окончательно решено и против чего восстал один из новеньких, именно о том, можно и должно ли добывать необходимые для партии деньги экспроприациями?
История Владимира Васильевича была такая. Сын дьякона, он в семинарии еще обратил на себя внимание и начальства и товарищей необыкновенно блестящими способностями, честностью, правдивостью и большой наружной не красотой, но привлекательностью. Улыбка у него была такая заразительная, что самый серьезный, огорченный человек не мог удержаться от ответной улыбки. Родители его с большими хлопотами добыли ему место священника при условии женитьбы на дочери старичка деревенского священника. Сколько он ни убеждал отца, что он не годится в священники, сколько ни упрашивал мать, родители сердились, обещались проклясть его. Владимир решил избавиться другим способом. Он поехал к невесте и прямо объяснился с ней, сказал, что он не верит в церковь, не имеет любви к ней, что поэтому его вступление с ней в брак и на место священника было бы подлостью, гадостью. Простая, добрая девушка сначала огорчилась, но потом была побеждена прелестью улыбки и правдивостью жениха и решила расстроить свадьбу. Всё так и сделалось. Владимир уехал из дома без копейки. Отец только больше ругал его и не позволил матери помочь сыну.
В университетском городе Владимир обратился к бывшему преподавателю семинарии, тот достал ему уроки, и Владимир, перебиваясь уроками, поступил в медицинскую академию. Тут началась его революционная деятельность. Вызвана она была преимущественно той поразительной противуположностью, которую он не мог не чувствовать не только между безумной роскошью тех семей, в которых он давал уроки (из таких семей была особенно поразительна одна, где он готовил в гимназию очень глупого мальчика), но, главное, той противуположностью утонченных научных знаний и ужасного по грубости и непоколебимости суеверного невежества и его отца, дьякона, и товарищей семинаристов, и, главное, масс народа. Главным, единственным двигателем его в революционной деятельности было желание просветить народ, избавить его от того невежества, поддерживаемого церковностью, при котором он не мог не подпадать власти всех тех, кто только хотел пользоваться ею.
С начала своей деятельности Владимир Васильевич жил все последние 5 лет своей жизни, не имея никаких личных желаний, весь отдаваясь своему делу. Не говоря уже об удобствах жизни, о радостях женской любви, он всякую минуту был готов отдать свою свободу, жизнь во имя той цели, которую он преследовал. Он берег себя, скрывался от своих врагов, но делал это не для себя, для своей личности, а для дела, великого общего дела избавления народа от матерьяльного и духовного ига. Удобств жизни он не знал и не хотел знать никаких. С женщинамй, и с очень многими, у него были самые близкие отношения, но настолько целомудренные и деловые, что, несмотря на то, что и Юлия Кравцова и Атансон были обе влюблены в него, он, хотя и подозревал это, не позволял и самому себе сознать в этом.
Теперь в Москве он жил у одного товарища, бывшего артиллерийского офицера, и у него же устраивал собрания. На последнем собрании, в начале июня, был и Павел. Речь на собрании шла о необходимости приобретения денег для покупки типографии. Аносов <бывший на собрании> веселым...
<ПАВЛУША>
Драма.
ДЕЙСТВИЕ I
Небольшая комната, бедно меблированная. Стол посередине, вокруг, стулья. Самовар без скатерти. В комнате хозяйки сидят у стола: 1) Аронсон, Анна Осиповна, красивая брюнетка, курсистка; 2) ее подруга Мария Иванов и а Шульц, серьезная блондинка, (1) фельдшерица: 3) Разумников, бывший офицер, в русской рубашке и высоких сапогах, высокий, сильный, красивый: 4) Алмазов, Николай Гаврилович, бывший студент 5 курса медицинской академии, решительное, умное, насмешливое лицо, худой, среднего роста4 5) Шам, эстонец, плотный, молчаливый: 6) Матвеев, 22-летний крестьянин, горячий, с блестящей сильной речью.
[ЯВЛЕНИЕ 1]
Шульц (подает стакан чая Разумникову). Да полноте спорить. Ведь решено большинством, что экспроприация необходима.
Разумников (горячо). Да я не спорю, я только говорю, что как нашим правителям, если им нужны казни, надо самим вешать, а не принуждать людей чуждых, не нуждающихся.
Алмазов (с тонкой, насмешливой улыбкой доканчивает его речь). Так, мол, и нам, если мы хотим экспроприапий (точно как будто мы хотим), то подобает, мол, (2) и нам самим заниматься этим приятным делом, предоставив вот хоть Шаму или столь уравновешенному, практическому юноше, как тонкий дипломат Юзя (указывая на. Матвеева), вести самое дело, переписку, организацию, печатание и т. д.
Разумников. Я говорю, что риск этого дела нельзя наваливать на других.
(1) Зачеркнуто: учит[ельница]
(2) В подлиннике: и мол,
Алмазов (раздражаясь). Говорить про это можно бы было, если бы ваш покорный слуга сидел бы в безопасности, а то, кажется, риск для всех один. Тут простое разделение труда.
Аронсон (с горячностью). Ну, вам не нравится, не делайте. А упрекать -- кого же? Николая Гавриловича, который всё отдал и отдает жизнь.
Шульц. Да будет спорить, пейте чай.
Разумников. Я высказал свое мнение, а вы делайте, как хотите.
Матвеев. Риск. Мы рады опасности. Мы жизнь готовы отдать и только рады случаю показать свою искренность. Только скажите мне, что делать. Хотя бы на верную смерть -- с радостью пойду. И знаю, что Павел Бурылин такой.
Шульц. (улыбаясь). Ну, загорелся Юзик.
Матвеев. Вы ведь не знаете, что такое наш брат мужик или фабричный, когда вдруг в темноту его ворвется свет. Надо знать эту темноту, думать, как мы думали, что эта темнота нормальна, думать, что так и надо, чтобы мужик, рабочий голодал и считал бы за милость, что ему дают работу на чужой земле или на чужом капиталистическом устройстве, и вдруг...
Алмазов. (переглядывается с Аронсон и Шульц). Верно, верно.
Матвеев. Да, думать так, жить в гробу, и вдруг понять, что этого не должно быть, что должно быть совсем другое, что не мы, рабочие руки, должны зависеть от капитала, а капитал от нас...
Алмазов. Это всё так. Но вы хотели сказать про Бурылина...
Разумников. Он мне очень понравился.
[Вместе].:
и
Шульц. Редко симпатичный юноша.
Матвеев. Да, про Бурылина. А то, что он теперь находится именно в этом экстазе прозрения. Я вчера говорил с ним. Он весь горит. И чем больше узнаёт, тем больше ему хочется узнать. А главное--хочется делать, не говорить, а делать. На то мы и мужики...
Все смеются.
Алмазов. Понимаю, понимаю.
Аронсон. Бурылин и Аносов ждут внизу. Что ж, позвать их? Как решили?
Алмазов (ко всем и преимущественно к Разумникову). Как же, товарищи? Поручим это Бурылину и Аносову? И если да, то позвать их и передать.
Разумников. Я высказал свое мнение.
Аронсон. Да ведь вы знаете, что типография куплена, что нужны эти деньги, что их нет и что дело это и необходимое и спешное.
Разумников. Я высказался.
Алмазов (обращаясь ко всем, кроме как к Разумникову). Согласны, господа, поручить Бурылину с Аносовым экспроприировать, сколько могут, у хозяина парфюмерной фабрики?
(Все выражают согласие.) Большинство согласно. Юзя, зовите их. (Матвеев уходит.)
[ЯВЛЕНИЕ 2]
[Те же без Матвеева.]
Алмазов (к Аронсон). (1) Какой огонь и как умен!
Аронсон. Да, ваш воспитанник. Вы хоть кого разожжете.
Шульц (к Разумникову). Я, пожалуй, и согласна с вами, но не хочется отделяться.
Шам. Надо помнить первое -- дело, первое всего. Всё оставить, только дело.
Разумников. Да, но не в ущерб другим.
Шам. Зачем щерб?
ЯВЛЕНИЕ 3 (2)
Те же и Аносов и Бурылин входят, здороваются со всеми за руку.
Шульц (к Павлу). Садитесь, вот сюда. (Усаживаются. Молчание неловкое.) Алмазов (к Павлу). Ваш товарищ по службе, а наш по убеждениям и делу сообщил нам, что вы разделяете наши убеждения и что вы желаете содействовать нам.
Павел (в волнении). Я на всё, на всё готов. Я теперь понял не то, что...
Алмазов. Дайте мне договорить. Так я сказал: желаете (3) содействовать нам. Это, разумеется, для нас желательно, с нами солидарны (4) уже не сотни, а скоро тысячи рабочих, но чем больше, тем и вернее успех нашего дела, но мы должны предупредить вас, что для успеха нужны и энергия и выдержке, осторожность, тайна, мы окружены врагами. (5)
Павел высказывает длинно, взволнованно всё, что он пережил. Как он был во мраке. Как они, мужики, ничего не понимают. Как попы их обманывают. Как он написал на это стихотворение.
(1) Первоначально было: Арон. (к Алмаз.)
(2) В подлиннике: 2-е
(3) Зачеркнуто: примкнуть к
(4) Зач.: (согласны).
(5) Далее рукой Толстого написано и зачеркнуто: Не идет, глупо. Не могу. Дальнейшие строки Толстой, добавил не в автографе, а в исправленной им копии, написанной рукой С. Л. Толстой (см. описание рук. N 7).
Алмазов, улыбаясь, останавливает его и возвращает к делу.
Павел опять болтает лишнее о том, как ему радостно узнать настоящих людей, таких людей, которые отдают свою жизнь за друзей, за дело, великое дело уничтожения эксплоатации, деспотизма. И с такими людьми он на всё готов.
Алмазов дает поручение и спрашивает, как он думает сделать это.
Аносов (вступает и предлагает план -- рано утром войти в контору, сломать замок и уйти). Очень просто, как пить дать. И не попахнет. А там тысяч 10 верных.
Павел. Десять не десять, а 7 должно быть.
Всё это было 16 июня. 17 же июня, в тот самый день, когда отец Павла встретился с Аграфеной и Аграфена и мать Павла так любовно поминали о нем, в этот самый день ранним утром Павел вместе с Аносовым исполнял сделанное ему революционным комитетом [поручение] экспроприации своего хозяина. (1) Хозяин фабрики, крещеный еврей, Михаил Борисович Шиндель, в этот день пришел несколько раньше обыкновенного в контору, так как это был день выдачи денег рабочим. Вечер накануне 17-[го] Шиндель провел у литератора, знакомством с которым Шиндель особенно дорожил и гордился. Литератор работал в кадетской либеральной газете и любил Шинделя и как единомышленника и как приятного знакомого. На вечере был проездом один бойкий и даровитый член думы, обновленец консерватор, и вечер в очень оживленных политических спорах, в которых и Шиндель принимал участие, затянулся очень долго: речь шла о многом и, между прочим, о положении рабочих. Шиндель, как человек, имеющий дело с рабочими, отстаивал их право собираться в союзы, высказывая свои требования, и даже за мирные стачки. Он видел, что такое его, независимо от положения фабриканта, мнение нравилось и вызывало уважение, и ему это было очень приятно.
Проснувшись рано, чтобы идти в контору, он повторял в памяти вчерашний разговор и свои слова, и ему это было приятно. С такими приятными мыслями он (2) вышел из своей
(1) Первоначально эта глава начиналась так: Так вот в тот самый день 17 июня, когда отец Павла встретился с Аграфеной и Аграфена и мать Павла так любовно поминали о нем, в этот самый день ранним утром с Павлом происходило в Москве следующее: Аносов исполнял сделанное ему революционным комитетом [поручение] экспроприации своего хозяина.
(2) Зачеркнуто: вошел первый в контору и, поговорив с дворником о хорошей погоде -- (ему приятно было думать, что он как равняй с равным обращается с дворником, -- он взялся за книги, чтобы сверить,
квартиры, соображая о том, достанет ли у него денег для расплаты с рабочими и за принятый на неделе в кредит товар. Он подходил к конторе.
-- Надо будет спросить у Бурылина (у Павла), -- подумал он. И он при мысли о Бурылине тотчас же вспомнил о том, что он говорил вчера, именно имея в виду Павла, доказывая умственное и образовательное развитие и нравственность рабочих.
К удивлению его, контора была отперта.
Войдя в приемную, он увидал в ней Бурылина. Это не удивило его. Поздоровавшись с ним, он снял с гвоздя ключ и хотел пройти в проходную, темную, которая вела в кабинет, как вдруг Бурылин с странным видом решительно подбежал к нему и, схватив одной рукой за борт пальто, другой вынул револьвер и наставил в грудь.
-- Ключи от кассы! -- взвизгнул Бурылин.
-- Что, что такое?
-- Ключи! Деньги!
-- Бурылин, что вы? -- <обратился> Шиндель к Павлу.
-- Скорее, скорее давайте, что есть. Я знаю, там 7000...
-- Ай-яй-яй! Что это? -- говорил Шиндель, доставая ключи.
Не успел Шиндель отдать ключи, как из-за двери выскочил Аносов и, тоже с револьвером, схватил за ворот Шинделя. Павел схватил ключ и, войдя в кабинет, отпер кассу, откинул крышку. Аносов держал револьвер, уставленный на Шинделя. Павел достал деньги, положил в карман.
-- Молчать, а то... -- сказал еще раз Аносов, задом отступая к двери. Дойдя до двери, оба вышли на двор. Павел хотел бежать, но Аносов остановил его.
-- Шагом, -- шепнул он ему.
Не дошли они до ворот, как Шиндель с отчаянным криком выскочил из двери и закричал:
-- Держи!
Тогда оба побежали, но дворник перехватил их. Аносов обратился к хозяину, направив на него револьвер. Павел же,
(1) Зачеркнуто: А вот и он, подумал он. услыхав его голос в сенях. С кем это он? Что такое значит Аносов? Тот самый рассчитанный за грубость Аносов?--думал хозяин, глядя на входивших Павла и Аносова.
-- Послушайте, -- начал он.
-- Спутать нечего, канителиться, -- взвизгнул почтя Аносов, вынимая из кармана револьвер и наставляя его в грудь Шинделя. -- Ключи от конторки. Поверх этого зачеркнутого текста был написан и вторично зачеркнут текст: Он прошел приемную и темную проходную комнату и только хотел войти в кабинет, где была касса, как вдруг из-за двери выскочил молодой человек и, схватив его за ворот, приставил к груди револьвер.
не дав добежать, (1) столкнулся с дворником, перерезав ему дорогу. Думая испугать дворника, выстрелил раз и два через плечо дворника. Аносов подбежал.
-- Стреляй ты,--сказал Павел,--я не могу,--и пустился бежать по переулку. Но навстречу бежал народ. Павел вбежал в пустой двор, но не успел оглянуться, как уже толпа людей навалилась на него и начала бить как попало.
-- Что ж это? Что это? -- говорил себе Павел, не понимая ничего, когда он, избитый, измученный, обливающийся потом, без шапки, в растерзанной одежде, сидя на заднице, локтями отслонял удары по разбитому уже, с подбитым глазом лицу, по которому его старался бить дворник соседнего дома. Опоминаться стал он только тогда, когда городовые отогнали бивший его народ и, подняв его, повели его куда-то. В голове его мелькали мысли то о том, зачем он не побежал в ту сторону, куда пустился Аносов, то зачем он не выстрелил в татарина-дворника, и упрекал себя за это, то вспоминалось, как он исполнил то, что обещал Владимиру Васильевичу, и что виноват в неуспехе не он, а Аносов, так долго возившийся о хозяином. Мысли эти перебивались впечатлением о боли от побоев и воспоминаниями об испуганном лице хозяина и таком же лице татарина. Да, надо было не бояться. Взялся за гуж, надо было не мимо, а в него стрелять, думал он. Ведь не для себя, а для спасения народа делалось то, что делалось. Мелькнула мысль о доме, о матери, но мысль эта была так несообразна с тем, что было здесь, что она тотчас же забылась.
В части его заперли в отдельную клеть, а в обед перевели в большую тюрьму и оставили одного. <И он стал передумывать всё, что с ним было со вчерашнего вечера>.
Со вчерашнего вечера было с ним вот что.
На заседании союза было решено похитить деньги с вечера с помощью Лункина и еще двоих. Для этого получены (2) были от Лункина два револьвера, обоймы с зарядами и круглая штука -- бомба.
(1) Зачеркнуто: до себя дворнику, выстрелил в пего, выстрелил мимо, дворник остановился. Аносов пробежал мимо дворника, и оба побежали, но на конце переулка городовой схватил Павла за руку с револьвером, подбежавший дворник схватил за другую. Аносов незамеченный добежал в другую сторону.
(2) Слово: получены написано дважды.
Решено было сделать (1) это в тот же вечер, но когда Павел с Аносовым вышли из квартиры, где было заседание, он вдруг сказал:
-- Нет, не могу нынче.
-- Боишься?
-- Я боюсь? -- улыбаясь, сказал Павел. -- Что другое, а я не побоюсь, только нынче не могу.
-- Ну, а завтра? -- сказал Аносов.
-- Завтра можно.
-- А коли можно, так и не нужно нам никого, а одни сделаем.
И Аносов рассказал свой план. План состоял в том, чтобы (2)
(1) Место со слов: Решено было сделать и кончая: Завтра написано поверх зачеркнутого. Решено было сделать в этот вечер. Но когда они с Аносошвым вышли из квартиры, где было заседание, Аносов вдруг решил совсем другое.
-- Ничего этого не нужно. Никого нам не нужно. Мы вдвоем оборудуем; Можешь? Не боишься?
-- Я боюсь? -- улыбаясь, почти крикнул Павел. -- Что другое, а я не побоюсь. Одни, так одни -- ничего.
И Аносов рассказал свой план. Вместо вечера они сделают это
(2) Эта глава отчеркнута на полях с пометной: пропустить.
* [ЧЕРНОВОЕ НАЧАЛО НЕОЗАГЛАВЛЕННОЙ ПЬЕСЫ]
<Дом> фасад дома, большая терраса. Два лакея: старый, Семен Петрович, и молодой, Михаила, собирают на большой обеденный стол в 10 приборов. Поденные девки две полют клумбы с цветами. Из-за угла дома выходит старик крестьянин в кафтане, хорошо обутых онучах и лаптях, снимает шапку и, не видя никого господ, опять надевает ее.
Старый крестьянин (обращаясь к молодому лакею). Здорово, Миша. (К старому лакею.) Наше вам почтенье, Семен Петрович, здорово живете.
С[емен] П[етрович]. Здорово, здорово. (Озабоченно раскладывает салфетки.)
М[олодой] л[акей] (к старому). Уж вы, Семен Петрович, потрудитесь. Я сейчас. Я сейчас. Видно, у бати дело.