Утро в караван-сарае. Кармат. Спор о вере. Кошелек. Звезды. Богатство 3 страница

Для того Он повелел ветру взволновать воду. Вода вздыбилась, вспенилась и образовала пар. Пар затвердел, и Всевышний, потратив два дня своего Божьего времени, слепил из него на поверхности воды Землю. А чтобы она была прочной, утвердил на ней крепкие горы — как вдоль, так и поперек.

Но несмотря на это, Земля качалась на волнах, как утлая лодка, то и дело грозя перевернуться и пойти на дно.

Озадачился Господь. Поразмыслив, повелел одному из ангелов взять

Землю на плечи, руками же поддерживать западные и восточные пределы.

Ангел послушался. Но поскольку не имел опоры, тут же стал тонуть, едва не захлебнулся, и, чтобы спасти несчастного, Господу пришлось бросить ему под ноги четырехугольную скалу из зеленого рубина.

Однако теперь тонула скала. Серчая и досадуя, Всевышний создал быка, который поддержал скалу величественными рогами.

Каково же было Его изумление, когда оказалось, что и бык вот-вот захлебнется! Рассердился Господь, недобрым словом помянул нечистого и сотворил кита по имени Ал-Бахмут, приказав ему плавать, представив копытам быка свою широкую спину.

И обозрел Свое творение, и признал его совершенным.

Однако дьявол , никогда не покидающий ни одного из миров, нашептал киту что-то насчет того, как он велик и мощен, как огромен и вместителен; дьявол внушил киту гордыню и неповиновение — и тот возымел желание нырнуть.

К счастью, Господь догадался о дерзком умысле и, нимало не медля, создал мелкого зверька — ласку, запустив его в левую ноздрю левиафана.

Непослушный гигант все еще раздумывал, как глубоко ему погрузиться в пучины вод, а ласка уже грызла его мозг, причиняя ему тем самым невыносимые страдания. Охваченный ужасом, кит взмолился, прося у Господа пощады и прощения. Господь Милостивый, Милосердный простил его, но пригрозил, что, если тот будет своевольничать, ласка снова за него возьмется, — и приказал ей оставаться в ноздре до скончания веков. А для земной жизни создал другую — точно такую же...

Так все наконец успокоилось.

Земля окончательно утвердилась, климаты покрылись буйной растительностью, и всюду расселилась по воле Господа разнообразная живность, включая и людей, — всякая со своими привычками и повадками. Стала бродить по горам, лесам и степям, вознося Ему хвалу и выказывая почитание.

Но однажды Он заметил, что во всех Его землях царит странное уныние. Веселы только жвачные да еще, пожалуй, обезьяны: первые жадно едят траву, а вторые радостно чавкают, поедая плоды. Прочие же слоняются меланхолично и без цели: хандрят, то за одно примутся, то за другое, и все им не по вкусу, и ропщут они на Господа, Владыку их мелких душ.

Услышав сей ропот и удивившись черной неблагодарности своих созданий, Господь задумался. Мысль насчет того, что хищники жаждут крови, Его не посетила. Вместо того Он решил, что тварям не хватает добра. И тут же послал ангела рассеять его семя во всех пределах.

Ангел-порученец послушно взял лукошко и слетел на землю.

Встав на ноги, он огляделся — и стало ему хорошо. Так славно шумела листва под легким весенним ветром! Так сладко журчала вода в ручье! Так благоухал чабрец под жаркими лучами солнца! Так звенели кузнечики, так звонко жаворонок, невидимый в голубой выси, оглашал мир своей песней! Так мягка оказалась постель душистой травы!..

Он прилег в тенечке, пожевывая стебелек, у которого еще не было названия, и бездумно глядя в яркую лазурь неба, украшенную праздничными белыми бантами крахмальных облаков. Помечтал о том, что скоро он сделает порученную работу и вернется к подножию Господня трона; и как Господь похвалит его, а то еще, глядишь, повысит в должности. Потом ангел задремал, а затем и крепко уснул.

Тогда дьявол подкрался к лукошку и расчетливо плюнул в него черной вязкой слюной.

Солнце перевалило пуп и стало клониться.

Когда оно уж было совсем низко, ангел проснулся. Некоторое время он моргал, не соображая со сна, где оказался. Потом сладко потянулся, встал, ополоснул лик и, не заметив, что семя добра превратилось в семя зла, принялся за работу.

И где сыпал он налево, сильный начинал жрать слабого.

И где сыпал он направо, благословение становилось проклятием.

И где кидал перед собой — там кровь вскипала и пенилась.

И где бросал за спину — слез не хватало, чтобы залить пламя гнева...

День за днем и месяц за месяцем шел он по земле, не теряя времени, старательно исполняя порученное дело.

А когда прошел все пределы, Господь посмотрел вниз — и ужаснулся...

Такая вот была история.

Но всадник, выехавший с подворья Нурибека в самый глухой час ночи (примолкли сверчки, ветер перестал шуршать сухой травой, и даже вода утихла, сонно перетекая в ручье с камня на камень) не размышлял о столь отвлеченных предметах — да и вообще вряд ли имел о них представление.

Звали его Масуд, только вряд ли кто-нибудь признал бы его сейчас: шерстяной кулях всадник низко надвинул на лоб, нижнюю часть лица завязал белым платком. Лишь платок и маячил во мраке, будто отблеск луны на глыбе кварцита, а все остальное — вороной конь, темная одежда всадника и его черная шапка — нераздельно сливалось с ночью.

Качаясь в седле и позевывая спросонья, он думал о том, согласится ли дихкан Нурибек поговорить с его собственным дихканом — Орашем — насчет его, Масуда, дельца. Дельце заключалось в том, что Масуду было очень желательно перенести межу длинной стороны своего поля аршина на четыре восточней. Выгода в этом виделась для него несомненная. Сам он на земле не работал, сдавал исполу, но даже и половина урожая с нового лоскута прибавила бы ему мешков сорок зерна. При этом, конечно, ровно на то же количество уменьшился бы урожай его соседа. Ну да про это особо думать Масуду было некогда: на его службе не до лишних раздумий. И вообще не до пустяков. Короче говоря, если б Нурибек Орашу за него словечко замолвил, так дело бы и сладилось, там уж не поспоришь: как владетель скажет, так и будет.

Конь шел шагом. Копыта едва слышно постукивали о камни.

Расслабленно покачиваясь в седле, Масуд уже подъезжал к околице, когда в шаге от дороги из куста шумно порхнула птица.

Конь шарахнулся, вперебив ударив подковами.

— Я тебе! — шикнул Масуд, занося камчу. — Тихо!

Он миновал хирман — гладкую глиняную площадку, где по осени крестьяне обмолачивали зерно. Въехал в улицу, с обеих сторон стесненную дувалами.

Кишлак спал. Только откуда-то с другого края послышалось ржание, и Масуд протянул руку, зажал коню храп, чтобы тот не вздумал отозваться.

Скоро он оказался на кишлачной площади. Громадина чинары закрывала полнеба, и ни одна звезда не просвечивала сквозь ее тугие, полные листьев ветви.

Масуд спешился, кинув повод на ближний плетень.

Конь опустил голову, понюхал пыль и разочарованно фыркнул.

— Тихо, тихо, — пробормотал Масуд.

Оглядевшись, он неслышно вошел во тьму, сгустившуюся под кроной. Дупло было темнее самой густой темноты — казалось чернильным пятном.

— Эй! — негромко сказал Масуд. — Слышь, ты!

Никто не отозвался.

Масуд протянул руку внутрь. Нащупал что-то теплое. Потеребил.

— Слышь, как там тебя!

— Что? А? Кого? — должно быть, человек в дупле спросонья ничего не мог понять.

— Кого-кого! — вполголоса передразнил Масуд. — Никого. Вылазь, говорю.

Хаджи Мулладжан заворочался.

— Сынок, тебе что нужно? — спросил он. — Ты чего не спишь?

— Рубин давай, — сказал Масуд.

Старик молчал.

— Слышишь, нет? Добром прошу.

— Я не понял, сынок... чего ты хочешь?

— Рубин, — терпеливо повторил Масуд.

— Какой рубин?

— Ах ты хорек! — зашипел Масуд. — Придуриваться будешь!

Схватил, рванул.

Охнув, старик вывалился из дупла. Голова с костяным стуком ударилась о камень. Масуд вдобавок со всей силы пнул каблуком кованого

сапога.

— Хорек!..

Обшарил одежду. Порылся в котомке, выкинув из нее по очереди кривой корешок неведомого растения, комок соли, бечевку, четки из сухих ягод боярышника и тряпичную ладанку с какой-то трухой.

Сопя, сунулся в дупло, переворошил солому, прощупал все щели.

Постоял в раздумьях, озираясь так, будто ждал подсказки.

— Вот хорек...

Снова пнул тело.

— Где рубин?! Куда заныкал?! Говори, гад!

Но старик молчал.

Масуд в ярости вышвырнул из дупла всю солому, снова раз пять переворошил и перещупал жалкие пожитки странника.

Выругавшись напоследок, разобрал поводья, сунул ногу в стремя, взмыл в седло, уже занося камчу.

Стук копыт стих за поворотом...

* * *

Следующее утро выдалось для дихкана Нурибека суматошным, причем суматоха эта нарастала буквально с каждым часом.

Началось с того, что ко двору явился бистуякец Садык и сообщил о гибели старика-странника. Выслушав эту новость из уст передавшего ее домоправителя, Нурибек потребовал к себе Масуда. Вместо того чтобы протянуть владетелю бесценный камень, Масуд, запинаясь и не глядя в глаза, доложил, что рубина он не нашел, а что касается хорька-старикашки, то о нем он ничего сказать не может. Нурибек был так расстроен отсутствием лала Джамшеда, что смерть безвестного бродяжки потеряла какое-либо значение. Нурибек долго бесновался, орал, обвиняя Масуда во всех смертных грехах, затем велел обыскать. Обыск не дал результатов. “Ага, — сказал Нурибек, и от напряжения мысли у него на лбу двигалась кожа. В конце концов осенило: — Спрятал, что ли?” Масуд оцепенел. В это время примчался Садык и доложил, что старика уже похоронили, что же касается мужчин села Бистуяк, то они собираются идти в Бухару жаловаться эмиру.

Такого рода сведения направили мысли Нурибека по другому руслу, и пытка с целью вытрясти из Масуда похищенный у хозяина рубин была отложена.

Поначалу Нурибек вообще не поверил. Жаловаться эмиру?! — такого и в заводе отродясь не было. Как они и думать-то смеют о чем-нибудь подобном?!

Дихкан снова было разорался, однако трепещущий Садык стоял на своем: да, так и есть, он не обманывает — все мужчины кишлака Бистуяк, включая стариков и подростков, собрались на майдане под чинарой. Сначала долго галдели, потом повесили на шеи веревочные петли и накрылись рогожами взамен чапанов в знак совершенного своего смирения. И, должно быть, уже плетутся по Бухарской дороге... во всяком случае, все к тому шло, когда он, Садык, улучил минуту, чтобы незаметно улизнуть.

Осознав происходящее, Нурибек бранчливо потребовал коня и нукеров; со словами, что, дескать, сейчас он покажет всем этим ублюдкам, каково замышлять против дихкана, поскакал, браво возглавив свой небольшой, но решительный отряд. Однако не прошло и часа, как вернулись, причем одного из парней привезли с пробитой головой: непокорные крестьяне обрушили на них такой шквал комьев глины и камней, что поневоле пришлось отступить.

Едва ли не впервые в жизни Нурибек чувствовал настоящее смятение. Идут в Бухару! к эмиру! а он ничего не может сделать!..

Правда, он знал, что эмир Назр сейчас в Герате... ждут его возвращения, а он все не едет... но ведь все равно при дворе полно начальников. Сын эмира есть, царевич Нух... хаджиб есть... а ну как кто-нибудь из них поверит этим мерзавцам?!

Единственное, что оставалось, это опередить их — самому скакать в столицу, падать в ноги, слезно жаловаться.

Взял с собой Масуда.

Объехав кружным путем маршрут бистуякцев и оказавшись на Бухарской дороге далеко впереди них, Нурибек повернул коня в сторону невысокого холма. Копыта крошили суглинок.

Бугристая выжженная степь плыла знойным маревом. Марево слоилось, сгущаясь и трепеща. По правую руку заманчиво блестела поверхность воды, отражавшей плоскую пустыню белесого, отвратительно жаркого неба. На самом деле это было не озеро, а солончак.

Нурибек щурился, вглядываясь: мелкие, как вши на кошме, такие же желто-бурые, как степь, неприметные.

Если б не ветер, тянувший легкое облако пыли, поднимаемой их босыми ногами, и вовсе было бы не разглядеть.

— Скоты! — в сердцах сказал Нурибек.

Лучше всего было бы им одуматься. Остановиться, постоять, потоптаться. Порассуждать. И повернуть обратно.

Нет, идут.

— Сволота, — пробормотал Нурибек и, дернув повод, чтобы развернуть лошадь, рявкнул: — Это ты виноват, дурак! Зачем ты его трогал?!

Он занес камчу.

— Да вы же сами сказали, — заныл Масуд, закрываясь локтем. — Не бейте, хозяин! Вы же сказали: принеси рубин... я пошел, а старик...

— Старик-шмарик! — зло оборвал его Нурибек. — Что — старик?! Разве я тебе велел его убивать?!

Масуд понуро супился и сопел.

— Что ты молчишь, шакал?! Отвечай: велел?!

— Нет, хозяин, но...

— Что — но?!

— Он первый начал, хозяин! Замахнулся на меня. Я думал — все, сейчас голову расшибет.

— Чем замахнулся?! Булавой?! Мечом?!

— Палкой...

— Палкой! Ну и треснул бы он тебя этой палкой, все лучше было бы! А теперь я прикажу сто палок тебе дать, дубина ты стоеросовая. Сдохнешь под моими палками. Старика угрохал, рубин украл. Замахнулся он!.. Шкуру твою вонючую на барабан натяну. Дурак чертов! Вот уже верно говорят: с дураком свяжешься, сам дурак будешь.

Марево сгущалось, сгустки двигались. Уже было видно, что это все-таки не вши, а люди.

Растянувшись чуть ли не на полверсты, они медленно брели по пыльной дороге.

Худые оборванные мужчины, голые по пояс, накрыты от солнца грубыми рогожами.

— Прежде не было такого, господин, чтобы сразу к эмиру, — робко заметил Масуд.

— Не было, говоришь?! Глаза разуй! Что, глазам своим не веришь, ублюдок?!

Впереди шагал сухой старик в грязной чалме. У него было непреклонное выражение лица, и посохом своим он всякий раз колол землю так же непреклонно. И петля на его морщинистой шее болталась так, будто означала не покорность, а, напротив, являлась символом бунта. Знаменем.

— Вот я устрою им ишачий праздник, — устало пробормотал Нурибек, трогая лошадь. — Ладно, погнали!

Они повернули коней.

Отсюда, с холма, уже брезжил зыбкий мираж — приземистый город, растопыривший пальцы минаретов...

* * *

У Молитвенных ворот не было слышно стука копыт, да и колеса повозок хоть и так же натужно скрипели, но не громыхали: улицу и прилегающую к ней площадь выстилали ковры. Время от времени мальчишки ковровщиков кое-как расправляли их — загаженные конским пометом, пропитанные верблюжьей мочой, сбитые в комья ногами, копытами, колесами; — кое-как сгребали, сметали навоз, и тогда черно-красные, багряные и синие узоры вновь плавились в дрожащем воздухе полуденного зноя.

У одного из дуканов толстый сириец в алой чалме кричал на продавца, доказывая несуразность запрашиваемой цены, но в окружающем гвалте казалось, что он лишь попусту разевает рот.

Ближе к Арку теснились москательщики, подпираемые с одной стороны гончарными рядами, с другой — текстильными.

— Дай проехать! — надеясь старанием загладить свои вины, во все горло орал Масуд, тесня конем толпу. — Нурибек едет! Нурибек!

Кто такой Нурибек, никому здесь не было известно, и вопли Масуда производили на участников торжища примерно такое же действие, как если бы он просил милостыню.

Но все же, миновав Регистан, пробрались к более или менее благоустроенным подворьям канцелярий и приказов. Тут прохаживались стражники, разгоняя торговцев, было просторно, а волнообразно накатывающее гоготание базара слышалось издали почти приятной музыкой.

— Дихкан Нурибек, — сказал Масуд стражнику, направившему пику в грудь лошади.

— А по мне хоть Харибек^[41], — добродушно ответил стражник, кривя рябую рожу в ухмылке. — Прочь с коня!

Спешились. Нурибек, то и дело утирая красным платком пот, струившийся из-под бобровой шапки, бросил повод Масуду и, нетвердо после долгой скачки ступая кривыми ногами по глубокой пыли, двинулся к огромному пештаку, являвшемуся воротами внешней стены Арка.

Выйдя на внутреннюю площадь, окруженную несколькими мечетями, Нурибек остановился, растерянно озираясь. То и дело сновали молодые муллы — то с каким-то свитком в руках, то с молитвенным ковриком под мышкой.

— Уважаемый!.. — первые двое не удостоили его взглядом, третий помедлил. — Во имя Аллаха милосердного! Не подскажете, где мне найти глубокоуважаемого хаджи Гургана?

Мулла равнодушно пожал плечами и ускорил шаг.

Нурибек колебался. Он знал, что царевич сейчас в летнем дворце — это, получив пару дирхемов, сообщили стражники при въезде. Но идти к нему просто так, без представления, было рискованно. Известно, чем кончаются подчас такие визиты... Вопрешься — а он не в духе. Раз — и башка с плеч. Да и не пустят, пожалуй, — мучительно размышлял дихкан, глядя на двух дюжих сарбазов, скрестивших пики у входа.

Чувствуя, как начинают неметь ноги, он все же двинулся к ним.

— Добрый день, уважаемые. Я...

— Шапку сними, — хмуро посоветовал тот, что стоял слева, — рябой и узкоглазый.

Нурибек сбил с головы шапку и поклонился.

— Чего надо? — сказал стоявший справа.

Он был широколиц, бородат, смотрел весело, даже с любопытством, а вовсе не так тупо и угрюмо, как его напарник.

Именно к нему Нурибек и обратился:

— Простите, уважаемый... во имя Аллаха Милосердного... все в Его руках! Как бы мне увидеть глубокоуважаемого хаджи Гургана?

— Хаджи Гургана? — переспросил тот. — Визиря царевича Нуха?

— Да, да, — обрадовался Нурибек, часто кивая и утираясь платком. Честно сказать, он не понимал, какой-такой визирь может быть у молодого эмира. Визирь — это у самого эмира... иначе не бывает... ну да что, дурак он — спорить со стражником, злить его?! Визирь так визирь. — Верно говорите, уважаемый. Визирь молодого эмира. Его уже назначили? Да его и так все знают, как же можно не знать глубокоуважаемого хаджи Гургана? Он с царевичем рука об руку... из одной чаши пьют. Его эмир Назр любит, к себе приближает. И понятно — ведь товарищ родного сына, как не порадеть...

— Ага, — саркастически буркнул узкоглазый. — Хаджи!.. Из него такой же хаджи, как из моей коровы — муфтий.

— Ну перестань, — урезонил его бородач. — Что ты корову с человеком равняешь? Ведь твоя корова чалму не носит?

— Не носит, — согласился тот. — Но если дело в чалме, намотаю — глазом не успеешь моргнуть.

— Да ладно тебе, — махнул рукой бородач и снова перевел взгляд на Нурибека.

Он покачал головой, явно изумляясь количеству пота, которое струилось по красной от жары и волнения физиономии просильца и спросил с усмешкой:

— Что, теплый нынче денек выдался?

— Ага, — тупо кивнул Нурибек. — Очень жарко, очень. Тут еще ничего, а в степи... — Безнадежно махнул рукой и повторил: — Так где же, уважаемый?

— Хрен его знает, — по-доброму ответил бородач, пожимая плечами. — Не было сегодня.

— Не было? — растерянно переспросил Нурибек. — Как же так? Ведь господин Гурган всегда во дворце! Он ведь...

— Двигай отсюда, — сухо сказал узкоглазый и с отчетливой угрозой качнул древком пики. — Двигай, двигай, нечего тебе тут делать.

Глаза его еще больше сузились, превратившись в черные щели.

— Да, да, — пробормотал Нурибек, утирая пот.

Он понимал, что затея проваливается. Оставалось одно — заявить стражникам, что он заявился не просто так, а по делу государственной важности. Оно не терпит промедления. Эмир должен быть оповещен немедленно. Если нет эмира, тогда хаджиб. Нет хаджиба — царевич. А поскольку речь идет о вещах секретных, то пусть его тотчас же проводят в покои!

Он размышлял, отчаянно потея.

Не дай бог, попадешься под горячую руку... не вовремя... некстати... махнет хаджиб рукой и — в яму Нурибека... а то и с башни. Никто и не вспомнит, что он дихкан, владетель!..

— Я ведь... оно... глубокоуважаемые... во имя Аллаха милосердного, — бормотал дихкан, но слова о государственной важности его дела только бесполезно скребли горло, вызывая натужный хрип, а наружу не лезли.

И — о чудо! — именно в это тусклое, гиблое мгновение он увидел господина Гургана.

Точнее, он увидел невысокого полноватого человека в голубой чалме и длинном светло-зеленом халате — то есть одетого и выглядящего именно так, как одеваются и выглядят молодые муллы. Озабоченно наклонив голову набок и потирая друг о друга ладони, будто они зябли (это при таком-то зное, когда стоило лишь махнуть насквозь мокрым платком, как он высыхал, покрываясь белесыми разводами соли), человек этот шел мелким шагом — но таким быстрым, что полы чапана разлетались на ходу, время от времени становилось видно, что он препоясан мечом — чего никакой мулла не мог бы себе позволить. А тут и рукоять мелькала, и ножны высовывались. Странное сочетание, ничего не скажешь... однако Нурибеку было не до того.

— Хаджи Гурган! — узнав, закричал он голосом, каким взывают погибающие в пустыне. — Ах, господи, хаджи Гурган! А я-то вас ищу!

Гурган удивленно вскинул взгляд.

— Как ваше здоровье? — уже бормотал Нурибек, хватая его ладони в свои и даже пытаясь привлечь в объятия, чему тот ошеломленно воспротивился. — Как вы себя чувствуете? Все ли в порядке? Мы с вами родственники, уважаемый хаджи! Двоюродный брат вашего деверя моему дядьке свояк. Хасан его зовут! Как же вы меня не помните? Я вас еще вот таким!.. — задыхаясь, Нурибек мотал рукой у колена. — Вот таким маленьким еще!..

— А как ваше? — попытавшись было отнять руки, машинально завел было молодой мулла ответное бормотание. — Все ли у вас хорошо, уважаемый Нурибек, все ли спокойно?.. Да что вам нужно-то от меня, уважаемый?!

Не позволяя ему ускользнуть в тень портала, Нурибек поспешно и путано излагал свою тяготу.

— То есть вы хотите к царевичу? — нетерпеливо оборвал Гурган. — Я правильно понял?

— Да! Да! Жаловаться! Они идут сюда! Не слушаются!

— Сто динаров.

— Сто?! — ахнул Нурибек, будто прямо под вздох вогнали ему лезвие ржавого кинжала. — Мы ведь родственники, хаджи. У меня нет таких денег. Возьмите половину.

— Видите ли, уважаемый Нурибек, — сказал Гурган. — Если налить в кувшин половину того, что он вмещает, там и будет ровно половина, а уж кувшин вы можете называть как угодно. Хотите, говорите во имя Аллаха “полупустой”, а хотите — “полуполный”.

Нурибек сморщился.

— Что? — хрипло спросил. — При чем тут?

— Долженствования, или обязательства, бывают трех видов, — складывая руки на животе, напевно и ласково перебил его молодой хаджи. — Обязательства первого рода связаны лишь с исполнением оных, то есть собственно обязательств. Обязательства второго рода связаны с исполнением некоторых других обязательств. И, наконец...

Мучительно напрягающийся в попытках понять, о чем идет речь, Нурибек затряс головой:

— Ну нет у меня ста динаров! Возьми шестьдесят, ради Аллаха. Последнее отдаю. Оброка еще не собирал.

Хаджи задумчиво посмотрел на него сощуренным взглядом темных глаз. Лицо у него было безусое, под нижней губой пушилось что-то вроде бородки.

— Ну ладно, — нехотя кивнул он, пряча тяжелый мешочек. — Но тогда к зиме пришлешь мне пятьдесят баранов. Есть бараны? Или ты в своем Бистуяке и баранов заморил?

Хаджи махнул, сарбазы расступились.

— Есть бараны, — облегченно оживился Нурибек, шагая за ним. — И люди есть. Работать только не хотят, сволочи. Представляете, господин Гурган, совсем нет совести. На все готовы, лишь бы выцыганить лишние деньги! Притащился невесть откуда какой-то безумный старец... зороастриец, наверное, не иначе... чертов огнепоклонник. Заморочил всех, а потом невзначай и помри, а меня виноватят. Только и разговоров про покойника... И все для чего? — чтоб по миру пустить.

— Бедный, бедный Нурибек, — покачал головой хаджи. — Сердце кровью обливается, когда слушаешь о ваших бедах. Да, наш эмир, да продлится его царствование на тысячу веков, попустительствует зороастрийцам. По-хорошему, давно пора всех огнепоклонников повесить на тополях. И всех прочих, кто отходит от истинной веры... Между прочим, в этом и ваше упущение, дорогой Нурибек, ваше упущение.

Они прошли длинным сводчатым коридором, оказались в тенистом и прохладном внутреннем дворе; обложенный тесаным камнем бассейн окружали источающие благоухание розы. Негромко гулила горлица, потренькивал где-то в покоях чанг, гулко отдавались шаги по каменным плитам.

Возле стен тут и там сидели молчаливые люди в расшитых золотом чапанах и белых чалмах. Миновали еще одну галерею.

— Это со мной. К молодому эмиру. Дело государственное, — отрывисто сказал Гурган, проталкивая бледного Нурибека мимо стражников.

Он первым, откинув занавесь, нырнул в дверной проем и, согнувшись, пошел вперед.

Нурибек без раздумий пал на колени и пополз следом мимо стоящих по обе стороны от дверей сановников (один держал что-то вроде алебарды с серебряным топориком).

Царевич сидел на подушках, покрытых красным ковром. Черный бархатный чапан, украшенный драгоценными камнями, подчеркивал белизну и свежесть его лица. Муслиновая чалма была увенчана султаном из перьев, а серебряная петлица пересекала ее по диагонали. Справа от Нуха замерли два мальчика с какой-то драгоценной утварью в руках. Высокопоставленные царедворцы чинно стояли по обеим сторонам от возвышения.

Сделав три шага, Гурган низко поклонился.

— Мумин! — капризно воскликнул Нух. — Наконец-то! Тебя обыскались. Где ты ходишь?! Меня тут уже совершенно заморочили. Иди сюда! Выпей вина. Дайте ему.

Опустившись на колени, Гурган сел рядом. Мальчик с поклоном протянул чашу, он отхлебнул и почмокал.

Тогда царевич Нух привлек друга к себе и что-то горячо и весело зашептал на ухо.

Тот рассмеялся, отстраняясь.

— Согласен! Когда?

— Как когда? Да прямо сейчас! — обрадовался царевич, делая попытку подняться с подушек. — Все, совет окончен.

— Подожди, — ласково попросил Гурган. — Я привел одного человека...

Нух досадливо сморщился.

— Погоди, погоди, тут дело важное. Дело касается подданных твоего отца. Это — он указал на припавшего к подстилке Нурибека, — владетель селения Бистуяк. Под его рукой жители так обнищали, что решили идти к эмиру Назру с жалобой...

— Отец в Герате, — заметил Нух.

— Ну да, так кому, как не тебе, с этим разобраться?

— С чем разобраться?

— Они идут к Бухаре, — раздельно сказал Гурган. — Нужно что-то делать.

— Идут к Бухаре? — обеспокоенно переспросил хаджиб, высокий полный человек в шитой золотом чалме. — Кто им позволил?

— Никто, — развел руками Гурган.

— Что-то делать, — царевич задумался. — А что делать? Ну, пусть он даст им денег... или чего там? Зерна пусть пообещает, хлеба. Что не будет их притеснять, — Нух повернул голову и сердито посмотрел на Нурибека. — Ты почему людей мучишь, мерзавец?! В яму захотел?! Отвечай!

Нурибек онемел и, попытавшись было приподнять голову, снова пал лицом в палас.

— Старик пришел, — забормотал он. — Пришел старик, поселился в дупле... стал мутить.

— В каком еще дупле? — поморщился царевич. — Что ты несешь? Разве он — птица?

— Нет, не птица... дерево... дупло, — лепетал Нурибек. — Честное слово, ваша милость!..

Кто-то из сановников, стоявших справа от возвышения, хохотнул и громко произнес звучный бейт: дескать, мы склонны прощать птиц, когда они гадят нам на головы, в силу малого количества их дерьма; но что делать, коли мы начнем летать сами?

Все расхохотались.

Гурган скривился, бросив быстрый взгляд в сторону поэта.

— Уважаемый Джафар, вы это сейчас придумали?

Рудаки молча поклонился.

— Замечательные стихи! Не устаете поражать нас своим талантом. Но все же дело серьезное.

— Да уж куда серьезней, — согласился Рудаки. — В дупле старик или не в дупле, но сытые люди не пойдут толпами бродить по дорогам Мавераннахра. Думаю, добрый Нурибек довел своих крестьян до полного отчаяния...

— Нурибек всего лишь стоит на страже собственного имущества.

— Но ради увеличения собственного имущества не стоит отнимать у людей последнее.

Глаза молодого хаджи заледенели. Он огладил бородку и сказал со вздохом:

— Нурибек — простой добрый человек. Знаете, Джафар, поговорку, что бытует в кругу людей, подобных доброму Нурибеку?

— Я знаю множество поговорок. Какую именно вы имеете в виду?

— Что съел, что выпил — то твое. А что глазами увидел — ушло к другому.

Джафар покивал, соглашаясь.

— Верно говорите, господин Гурган, верно... Не буду оспаривать доброту уважаемого Нурибека. Но, согласитесь, судьбу того, что съели и выпили, можно увидеть чуть позже, когда пойдете по нужде... не хотите ли вы сказать, что добрый Нурибек и жизнь своих крестьян перевел на это?

Гурган повернулся к царевичу.

— Что бы кто ни говорил, а Нурибек — человек добропорядочный, я его хорошо знаю, могу поручиться... о людях своих заботится, поборами не угнетает. Сдал оброк — работай на себя. Нет, тут в другом дело. Бунтуют!

— Бунтуют? — озадаченно повторил царевич.

— Бунтуют. Да еще как! Кто их звал в Бухару?! Ну, послали бы одного или двух... с жалобой. А они всем кишлаком идут. И еще неизвестно, как они идут! Может, они с мотыгами своими идут? Если мотыгой по голове, то это, дорогой мой Нух, не хуже алебарды. Они взбунтовались против твоего отца. И против тебя. Этот благородный человек делает все, чтобы им жилось привольно и сытно. Но тупые скоты хотели все большего, а работать не желали вовсе. А теперь и того пуще: вооруженной толпой двинулись в твою столицу!