Часть шестидесятая (Поиски Ситы)

Царевич Айодхъи, расставшийся с Джанаки-девой,

Споткнулся в пути, и задергался глаз его левый.

«Жива ль моя Сита?» — поверив недобрым приметам,

Настойчиво Лакшману спрашивал Рама об этом.

Царевич у хижины заросль раздвинул густую

И замер внезапно, увидя обитель пустую.

И тщетно метался потом Богоравный в испуге,

Нигде не встречая своей дивнобедрой подруги.

Царевны Впдехи лишенная, хижина эта

Была — как без лотосов озеро в знойное лето.

Одни ашвакарпы, толпою стоящие тесной,

Над ней шелестели сочувственно сенью древесной.

Ушли видьядхары — лесные жильцы и жилицы.

Поникли цветы, притаились животные, птицы.

Из куши священной, входящего сердце тревожа,

Разметаны были подстилки, затоптаны ложа,

Обители вид придавая безлюдный и хмурый,

Валялись лесных антилоп черношерстые шкуры.

И, слезы лия, устремился на поиски Ситы

Царевич Лйодхьи, отвагой своей знаменитый.

«Жива она или погибла? А может быть, в чаще,

Под сенью древесной найду луноликую спящей.

Возможно, царевна Видехи, по берегу пруда

Гуляя, — с охапкою лотосов белых кумуда

И с полным кувшином воды возвратится оттуда».

Айодхьи царевич, гонимый тоской неизбывной,

Вконец изнемог, но подруги не встретил он дивной.

В безгласном лесу, что вчера еще был многошумпым,

Потомок великого Рагху казался безумным.

К деревьям, раскинувшим ветви, Великоблестящий,

Не помня себя, устремлялся с мольбою щемящей:

«Ашока пурпурная, если людские печали

Всевластные боги тебе утолять завещали,

Что знаешь, скажи, о подруге моей луноликой!

Вовек я тебе не забуду услуги великой.

Прекраснодушистая, белым усеяна цветом,

Меня осчастливь, карникара, правдивым ответом!»

Но тщетно расспрашивал он золотую кадамбу,

Ашоку, ванаспати, и карникару, и джамбу.

Он счастья пытал у паннаги, папасы, ююбы,

У бимбы, чей плод — словно Ситы румяные губы.

Смоковное древо сказать не посмело, робея:

«Твоя безгреховная дева — добыча злодея!»

Столь страшным казался ее похититель суровый,

Что, Раме не вняв, и жасмин отмолчался махровый.

И, словно рассудок утратив, слетами омытый,

Блуждал он по лесу безмолвному в поисках Ситы.

Книга четвёртая. Кишкиндха

Часть первая (На озере Пампа)

Лазурных и розовых лотосов бездну в зеркальной

Воде созерцая, заплакал царевич печальный.

Но зрелище это наполнило душу сияньем,

И был он охвачен лукавого Камы влияньем.

И слово такое Сумитры достойному сыну

Сказал он: «Взгляни на отрадную эту долину,

На озеро Пампа, что лотосы влагою чистой

Поит, омывая безмолвно свой берег лесистый!

Походят, окраской затейливой радуя взоры,

Верхушки цветущих деревьев на пестрые горы.

Хоть сердце терзает возлюбленной Ситы утрата

И грусть моя слита с печалями Бхараты-брата,

Деревьев лесных пестротой над кристальною синью,

Заросшей цветами, любуюсь, предавшись унынью.

Гнездится на озере Пампа плавучая птица,

Олень прибегает, змея приползает напиться.

Там диким животным раздолье; пестреющий чудно

Разостлан ковер лепестков по траве изумрудной.

О Лакшмана! Сколь упоителен месяц влюбленных

С обильем румяных плодов и цветов благовонных!

Деревья, в тенетах несчетных лиан по макушки,

Навьючены грузом душистым, стоят на опушке,

Как сонм облаков, изливающих дождь благодатный,

И щедро даруют нам дождь лепестков ароматный,

Бог ветра колышет ветвями, играя цветками,

Соцветьями и облетающими лепестками.

Он радужное покрывало накинул на долы.

Ему отзываясь, жужжат медоносные пчелы.

И кокиля пенью внимая (он — Камы посланец!),

Деревья от ветра ущелий пускаются в танец,

А он их качает и цепко перстами хватает,

Верхушки, цветами венчанные, крепко сплетает.

Но, став легковейней, насыщенней свежим сандалом,

Он сладкое отдохновенье приносит усталым.

Колеблемы ветром, в цвету от корней до вершины,

Деревья гудят, словно рой опьяненный пчелиный.

Высоко вздымая лесин исполинских макушки,

Красуются скалы, верхами касаясь друг дружки.

Гирляндами пчел-медоносиц, жужжащих и пьющих,

Увенчаны ветви деревьев, от ветра поющих.

Как люди, одетые в царственно-желтые платья,

Деревья бобовые — в золоте сплошь, без изъятья.

Названье дождя золотого дано карникарам,

Чьи ветви обильно усыпаны золотом ярым.

О Лакшмана, птиц голоса в несмолкающем хоре

На душу мою навевают не радость, а горе.

И, слушая кокиля пенье, не только злосчастьем

Я мучим, но также и бога любви самовластьем,

Датьюха, что весело свищет вблизи водопада, —

Услада для слуха, царевич, а сердце не радо!

Из чащи цветущей доносится щебет и шорох.

Как сладостна разноголосица птиц дивноперых!

Порхают они по деревьям, кустам и лианам.

Самцы сладкогласные жмутся к подружкам желанным.

Не молкнет ликующий сорокопут, и датъюка,

И кокиль, своим кукованьем чарующий ухо.

В оранжево-рдяных соцветьях; пылает ашока

И пламень любовный во мне разжигает жестоко.

Царевич, я гибну, весенним огнем опаленный.

Его языки — темно-красные эти бутоны.

О Лакшмана! Жить я не мыслю без той чаровницы,

Чья речь сладкозвучна, овеяны негой ресницы.

Без той дивпогласной, с кудрей шелковистой завесой,

Без той, сопричастной весеннему празднику леса.

Я в месяце мадху любуюсь на пляски павлиньи,

От ветра лесного невольно впадая в унынье.

Хвосты на ветру опахалами чудно трепещут.

Глазки оперенья сквозными кристаллами блещут.

Взгляни, в отдаленье танцует павлин величаво.

В любовном томленье за пляшущим следует пава.

Ликуя, раскинули крылья павлицы-танцоры.

Им служат приютом лесные долины и горы.

О Лакшмаиа, участь моя им сдается забавой.

Ведь Ланки владыка в леса прилетал не за павой!

И трепетно ждут приближения самок павлиньих

Красавцы с хвостами в глазках золотистых и синих.

Мой Лакшмана, сладостный месяц любви и цветенья

На душу мою навевает печаль и смятенье.

Как пава — в павлине, во мне бы искала утехи,

Любовью пылая, прекрасная дева Видехи.

Усыпаны ветви горящими, как самоцветы,

Соцветьями, но не сулят, мне плодов пустоцветы!

Без пользы они опадут, и осыплются пчелы

С деревьев, что будут зимою бесплодны и голы.

Мой Лакшмана, в благоухающих кущах блаженно

Пернатых певцов переливы звучат и колена.

Пчела шестиногая, как бы пронзенная страстью,

Прильнула к цветку и, дрожа, упивается сластью.

Цветет беспечально ашока, но дивное свойство

Священного древа меня повергает в расстройство.

Цветущие манго подобны мужам, поглощенным

Любовной игрой, благовонной смолой умащенным.

Стекаются слуги Куберы в лесные долины,—

Кимнары с людским естеством, с головой лошадиной.

И лилии налина благоуханные блещут

На озере Пампа, где волны прозрачные плещут.

Везде в изобилии гуси и утки рябые,

И влагу кристальную лилии пьют голубые.

Над светлыми водами лотосы дышат покоем.

На глади озерной, как солнце, блистающим слоем

Тычинки слежались, пчелиным стрясенные роем.

К волшебному озеру Пампа слоновьи, оленьи

Стада устремляются, жажде ища утоленья.

Приют чакравак златоперых, оно, посредине

Лесами поросшего края, блестит в котловине.

Подернута рябью от ветра внезапных усилий,

Колышет вода белоснежные чашечки лилий.

Но тягостна жизнь без моей дивноокой царевны!

Глаза у нее словно лотосы, голос напевный.

И горе тому, кто терзается думой всечасной

Об этой безмерно прекрасной и столь сладкогласной!

О Лакшмана, свыкнуться с мукой любовной нетрудно,

Когда б не весна, не деревья, расцветшие чудно.

Теперь досаждает мне блеском своим неуместным

Все то, что от близости Ситы казалось прелестным.

Сомкнувшийся лотос на яблоко девы глазное

Походит округлостью нежной и голубизною.

Порывистым ветром тычинки душистые сбиты.

Я запахом их опьянен, как дыханием Ситы!

Взгляни, порожденный Сумитрой, царицею нашей,

Какие деревья стоят над озерною чашей!

Вокруг обвиваются полные неги лианы,

Как девы прекрасные, жаждой любви обуянны.

Мой Лакшмана, что за веселье, какая услада,

Какое блаженство для сердца, приманка для взгляда!

Роскошные эти цветы, уступая желанью

Вползающих пчел, награждают их сладостной данью.

Застелены горные склоны цветочным покровом,

Где царственно-желтый узор переплелся с пунцовым.

Красуясь, как ложе, укрытое радужной тканью,

Обязана этим земля лепестков опаданью.

Поскольку зима на исходе, цветут, соревнуясь,

Деревья лесные, природе своей повинуясь.

В цветущих вершинах гуденье пчелиного роя

Звучит, словно вызов соперников, жаждущих боя.

Не надобны мне ни Айодхья, ни Индры столица!

С моей дивноглазой желал бы я здесь поселиться.

Часы проводя без помехи в любовных забавах,

Царевну Видехи ласкать в усладительных травах.

Лесные, обильно цветущие ветви нависли,

Мой ум помрачая, в разброд приводя мои мысли.

На озере Пампа гнездятся казарки и цапли.

Па лотосах свежих искрятся прозрачные капли.

О чадо Сумитры! Огромное стадо оленье

Пасется у озера Паыпа, где слышится пенье

Ликующих птиц. Полюбуйся на их оперенье!

Но, Лакшмана, я с луноликой подругой в разлуке!

Лишь масла в огонь подливают волшебные звуки.

Мне смуглую деву с глазами испуганной лани

Напомнили самки оленьи на светлой поляне.

Царицу премудрую смею ли ввергнуть в печаль я?

Ведь спросит меня о невестке своей Каушалья!

Не в силах я, Лакшмана, вынести Ситы утрату.

Одни возвращайся к достойному Бхарате, брату».

Расплакался горько царезич, исполненный блеска,

Но Лакшмана Раме промолвил разумно и веско:

«Опомнись, прекрасный! Блажен, кто собою владеет.

У сильного духом рассудок вовек но скудеет.

О Рама! Не знают ни в чем храбрецы преткновенья,

Мы Джапаки дочь обретем — лишь достало бы рвенья!

Прославленный духа величьем и твердостью воли,

Не бейся в тенетах любви, отрешись и от боли!»

Одумался Рама, и Лакшмана вскоре заметил,

Что полон отваги царевич и разумом светел.

Охваченный тоской, Рама приводит Лакшмапу на берега реки Годавари в надежде, что Сита отправилась туда нарвать лотосов. Тщетно молит он священную реку поведать ему правду о царевне Видехи. Река молчит, опасаясь гнева Раваны. «О Лакшмапа, — внезапно воскликнул Рама, — взгляни, каким разумным взором следят за мной глаза этого могучего оленя. Уж не хочет ли вожак стада, пришедшего на водопой, сообщить мне что-нибудь о моей луноликой царевне?»

Олени и впрямь повернули головы к югу и побежали туда, словно указывая дорогу людям. Братья последовали их молчаливому призыву и вскоре наткнулись на следы битвы благородного Джатайю со свирепым властителем Летающих Ночью.

«О любимый брат мой! — заговорил потрясенный Рама.— Что за обломки драгоценного лука в жемчугах и самоцветных каменьях валяются па земле? Какому божеству или демону принадлежит этот панцирь, ослепительный, как восходящее солнце, обильно усеянный изумрудами? Чьи эти зеленые копи, с головами ракшасов, закованные в золотые брони? Так и видно, что владелец потерял их в поединке! Бок о бок с волшебными конями, сжимающий плечь и поводья, лежит колесничий. А вот и следы исполинской стопы одного из участников битвы».

Так и не узнали бы правды доблестные сыновья Да-шаратхи, когда бы не набрели па его умирающего друга, повелителя пернатых Джатайю. Прежде чем испустить последний вздох, успел он поведать Раме о случившемся: «Равана унес твою прекрасную супругу па остров Лапку. Убив злонравного, ты соединишься с пей вновь». Опечаленные царевичи предали тело Джатайю огню и отправились дальше на юг.

По пути отважные братья совершили подвиг: убив и бросив в погребальный костер лесное чудище, ракшаса по имени Кабандха, они тем самым освободили его от заклятья.

Блистая красотой, из пламени поднялся полубог, в белоснежных одеждах и драгоценных украшениях, с душистыми гирляндами на шее. С небес к нему спустилась златокованая колесница, запряженная лебедями. «На западном берегу озера Пампа,— сказал он сыновьям Даша-ратхи,— в пещере горы Ришьямукха, нашел пристанище обезьяний царь Сугрива, у которого отнял престол Валип, его единоутробный брат. Отправляйтесь туда, ибо не кто иной, как Сугрива, со своими подданными поможет вам разыскать царевну Видехи».

Укрываясь от своего старшего брата Валипа, Сугрива увидел на вершине горы Ришьямукха двух могучих воителей — Раму и Лакшману — с мечами в руках. Опасаясь, что они подосланы Валином с худыми намерениями, утративший престол Сугрива повелел своему советнику, хитроумному Хануману, разузнать, кто эти грозные мужи и зачем они прибыли в обезьянье царство Кишкипдху.

Хануман, подобно своему отцу, богу Вайю, умел передвигаться по воздуху, а также произвольно менять внешний облик и размеры. Сын Ветра одним прыжком взлетел на вершину горы Ришьямукха и, приняв обличье монаха, просящего подаяния, побрел по тропинке навстречу Раме и Лакшмане. «О доблестные чужеземцы,— обратился к ним красноречивый Хануман. — Ваша кожа отливает золотом. Облаченные в древесную кору, вы владеете лука-мн, подобными оружию Ипдры. Что привело вас на эту пустынную гору?»

Успокоенный правдивыми, доброжелательными ответами царевичей, Хануман сбросил личину нищенствующего монаха и, вновь превратившись в обезьяну, проводил их туда, где Сугрива скрывался от своего вероломного брата.

«О властитель Кишкиндхи! — молвил Сугриве его дальновидный советник.— Пред тобой богоравный Рама, сын царя Дашаратхи, и с ним Лакшмана — другой отпрыск этого покойного монарха. Они разыскивают несравненную супругу Рамы, похищенную Раваной. Благородные царевичи из рода Икшваку предлагают тебе, государь, свою дружбу и помощь в беде. Братья надеются, что и ты, со своими подданными, «Живущими на ветвях», будешь верным сподвижником Рамы в борьбе против бо-говраждебного владыки ракшасов».

«О Рама, своей готовностью вступить со мной в дружбу ты оказываешь мне великую честь! Я только бедная обезьяна. Нет у меня ни царства, ни престола. Но я протягиваю тебе руку, дабы скрепить обоюдной клятвой наш союз. Отныне сердце мое принадлежит тебе и в радости, и в горе!» — так отвечал Сугрива царевичу Айодхьи.

По совету Рамы он вызвал на поединок своего свирепого брата Валина. Однако Раме и Лакншапе не удалось помочь новому другу. Сходство между Валином и Сугривой оказалось столь велико, что старший сын Дашаратхи, скрываясь в лесных зарослях, не решился пустить в ход пук и стрелы, дабы не пронзить по ошибке Сугриву. Последний был вновь побежден своим жестоким братом.

Тогда Рама сказал: «О друг мой и законный государь обезьяньего царства! Сними с Лакшмапы гирлянду из цветов и надень себе на шею. Ты будешь выглядеть в ней как месяц, окруженный звездами, А я без труда отличу тебя от вероломного Валина и смогу исполнить данное тебе обещание: ты получишь обратно престол Кишкиндхи и свою супругу, прекрасную Руму».

Сугрива, надев плетеницу, испустил оглушительный рев, сотрясающий небеса. Столь дерзновенный вызов на поединок разгневал могучего Валина. Уверенный в своем превосходстве, он вышел бы победителем из этого сражения. Но Рама, сделав засаду в чаще, достал из колчана стрелу, которой он пробивал кряду семь деревьев шала. Эту стрелу, оттянув тетиву до уха, послал он в сердце Валина. Царь обезьян рухнул наземь. Потомки Рагху медленно и уважительно приблизились к нему.

«О сын Дашаратхи,— проговорил умирающий Валин. — Я верил в твою добродетель и справедливость, а ты убил меня из засады!»

Но царевич Кошалы ответил Валипу: «О безрассудная обезьяна! Как слепой, ведомый слепым поводырем, ты сбит с толку своими беспечными и глупыми советниками. Земля эта принадлежит роду Икшваку, и правит ею благородный Бхарата. Зачем, не спросясь у него, беззаконно изгнал ты Сугриву из Кишкипдхи? Зачем отнял у брата престол и прелюбодействовал с его супругой Румой? Не упрекай меня, Валин, в том, что я убил тебя из засады. В нашем мире охота дозволена даже царственным отшельникам, твердо исполняющим свой долг. Ты — зверь, а я человек, охотник. Потому я и вправе выстрелить в тебя из засады».