Пикап будущего — загипнотизирую тебя и трахну! 3 страница

И вроде мы даже не мешали друг другу: я на работе днями был, а она болталась где-то; мне и неважно было, где она ходила-то, на самом деле, ведь возраст её мне дал понять, что будем мы рядом совсем-то уж недолго, да и не от неё это зависело во многом, сколько от меня и моего организма, который рассыпался по молекулам.

А там ещё и этот появился: сначала я посчитал его странным, но негатива не чувствовал, однако знал, что пацанам нравится тыкать во всё, что движется и с вагиной. Это я потом уже уяснил, что он вообще не из этого мира будто — ему подавай богиню и возвышенные чувства.

Хм…

Несомненно, он счёл, что богиней является вот эта сука, а влюблённые глаза его заслоняла преданность и тоска по ней, пока она барахталась в постели со мной, стариком и бедняком. А я и не считал, что делаю что-то плохое: она таскала ещё в квартирку деньги (его, как оказалось), а я её потряхивал. Общался с ним, как ни в чём не бывало, а она, пока я на работе, с ним спала, но не трахалась. Тут я, работяга, а она вскоре ещё и пацана погнала тоже гнаться за деньжатами. Чего ей не хватало?..

XX

Я лежал на полу уже долгое время; казалось, что вот — конец! Но конца не было… Я был один; вечно один. Мои полушария прислушивались к дикому вою ветра за стеклом, которое я разбил, чтобы забраться в этот домик. Кажется, здесь жила раньше моя семья — он был мне крайне знаком. Я забрался и уснул прямо рядом со стеклом, на полу; кажется, несколько осколков вцепились прямо в плечо, но мне плевать — я добрался!

Сложно припомнить, с чего именно начиналась моя жизнь, зато совсем не сложно вспоминать те последние дни, коими я был окружён, словно одеялом негодования и ненависти к себе самому и к этому мирку, что вертится не на самой гладкой поверхности… Тем не менее, ещё он держится на плаву, словно икринка в речке полной всяких тварей!

Мы продолжаем, как и те, дикари, прятаться в своих пещерках-домах, пещерочках-квартирках. Толку от этого — чуть — также пляшем перед кострами-телевизорами и кострами-плитками, -каминами, -печами. Когда холодно, всё тело пляшет независимо от тебя; окутывается дрожью и старается не просыпаться.

Так и я лежал здесь неподвижно пару дней, вставая лишь для того, чтобы выйти и поссать. Говна во мне уже не было, было лишь добренькое паразитирование на чуждой мне бумаге. Чего я хотел добиться с помощью этих записей, одному Богу известно, а в Бога, к сожалению, я так и не поверил…

До этого я бродил по знакомому городу, воспоминания о котором остались, похоже, где-то в подсознании, надсознании или как это там сейчас называется… Я уже не помнил название этого городка, однако всё-таки бродил по нему и чувствовал, что раньше когда-то жил в похожем, а, может быть, даже в нём самом!

Сколько я шёл к этому концу?.. Сейчас мне около шестидесяти лет. Если быть точным, то между 60 и 65. Если тыкните в одну из цифр, будете ближе, чем я. Я так и не вспомнил и не смог точней указать, какой именно возраст во мне коптится.

Основная моя проблема в том, что свои прошлые деньки я совсем забыл; мне оставалось всего два-три дня, которые были дальше снова забыты, а когда я читал эти записи вновь, удивлялся и изумлялся тому, что же делал и где побывал. Это не путешествие, на самом деле, это странная привычка бегать с одного места на другое. Иначе — смерть! Тихая и даже мучительная… Я устал носиться и хочется быть на своём месте. И это место здесь.

ПРОЛОГ

Эти записи принадлежат моему отцу, который недавно умер будучи одиноким и несчастным. Жену свою (мою мать) он так, к сожалению, и не нашёл, однако именно в ней покоится разгадка того, каким же он был настоящим… Отец мой родился между 1949 и 1954 гг., поэтому и книга будет названа его примерным возрастом. Неизвестно, когда именно он начал вести этот дневник; так же неизвестно, что здесь является правдой, а что может быть лишь вымыслом, родившимся в голове моего отца. Хотя известно точно, что если бы подобное чтиво нашлось чуть раньше, то вряд ли бы оно сыскало славу, да читателя, который и в современном мире бывает едок и опасен, угрожая автору текста своей цензурой и критикой. Но автора уже мало заботит та боль, что несёт в себе наш будущий читатель, ведь покой человека, создавшего эти записи, больше вряд ли что-то может потревожить…

Сам автор родился в неблагополучной семье, пьющей семье, но у него был отец и мать; у него было два брата, и сестра. Отец мало рассказывал мне о той поре. Сама я родилась в 78-ом, когда отцу было около 25-ти лет — именно тогда он встретил мою мать, которую вскоре потерял, как потерял и всех своих друзей из-за проблем с наркотиками. Он потерял всё, что было у него, он потерял и свою дочь, о которой, возможно, и не знал; как ни странно, но имя моей матери лишь пару раз звучит в его записках, а вот моё имя он отпечатывал множество раз, хоть и упоминал его как имя своей любимой…

Мне жаль, что я сейчас только смогла найти силы и время, чтобы попытаться исправить некоторые ошибки изложения моего отца: его грубые обороты речи и обсценная лексика вряд ли устроила бы того, старого читателя, зато нынешняя молодёжь может с радостью принять данный текст, тем более, сильно заметно влияние бит-поколение западной культуры того времени, где правил классикой Керуак и Берроуз, а живописью сам Сальвадор Дали и Джексон Поллок.

Хочу предупредить, что в тексте встречаются иногда повторы некоторых оборотов и метафор, а так же спрятано множество неясных моментов, которые мне так не хочется убирать, поэтому я попытаюсь для искреннего и умного читателя оставить всё в первозданном виде, но с исправленными ошибками; сама же я буду выступать в роли редактора, но свои мысли и свои доводы излагать вовсе не собираюсь, дабы не испортить впечатление от истинной личности художника, как некогда сделала сестра Ницше, взяв его рукописи и отредактировав, внеся некоторые свои мысли. Мне кажется, что автор сможет и без моего участия постоять за себя и за свою идею, тяжело-ощутимую, но легко-проглатываемую.

«От 60 до 65» весьма драматическое произведение автобиографического характера, изложенного в странной даже на сегодняшний день манере, но даже редактор вряд ли бы попытался подать его в «правильной» форме, ведь изложение и без того является исковерканным, а внеся личные поправки из другого времени и другим человеком я бы, мне кажется, просто-напросто убила бы изюминку и замысел художника, этой трагической души, которая испытывала и радость, и печаль, и тоску, и счастье. Мне сложно представить, как может отреагировать современная читательская аудитория на данный удар по искусству, этот таран, этот сильный ливень, смешанный с огромными валунами града и молнии, но данное произведение пробыло с автором от самого его создания до смерти художника, словно «Мона Лиза» была переведена на язык слов, что, конечно, уже звучит вызывающе и действительно может быть окритиковано… Данное произведение я нашла в небольшом ящичке рядом с полумёртвым моим отцом, который более не смог произнести ни слова, когда меня увидел; лишь тонкий хрип и что-то зудящее прошипелось и застряло у него между зубов, буду надеяться, что он произнёс моё имя, Лиза.

Сама же история очень меланхолична, однако порой и весела, несмотря на всю трагичность и скверность происходящего, мы познакомимся тонко лишь с главным героем, а все остальные, кроме Лизы, будут представлены размыто и двусмысленно; отец пролежал, судя по роману, около 15-ти лет в психиатрической лечебнице, но до сих пор я не смогла найти никаких данных о том месте, где он лежал, да и, узнав о смерти отца, перестала вести эти поиски.

Сложно проследить, когда именно был написан тот или иной фрагмент, хоть и разными главами обозначены отрывки разного времени, которые совершенно не связанны могут быть дальше, но именно так они были скомпонованы моим отцом, и он не хотел, чтобы их кто-то переставлял местами, как истинный творец. Ясно одно, что некоторые записи он делал в наркотическом опьянении, а степень этого опьянения известна лишь моему отцу и моему парню, ведь рядом больше никого не находилось… Так вот, химические вещества, что бродили внутри тела моего отца, и их реакции иногда, предполагаю, были настолько сильны, что и вовсе не он писал это и даже не его руки, а бесы и дьявол, что питались им, поэтому прошу извинить меня за извинения, ведь отец вряд ли бы извинялся за всё это; написано с любовью к будущим поколениям, которым так будет трудно искать себя.

Хочу немного рассказать о своём парне, который нашёл моего отца раньше, чем нашла его я; именно благодаря моему отцу, кстати, я нашла себе и парня, который был в момент смерти рядом с отцом и обещал передать этот текст кому-нибудь… Ну хоть кому-нибудь. Я специально не буду называть имя своего парня, да не буду упоминать, где конкретно кто из них писал, ведь сам парень был постоянно под наркотиками, пока был с отцом и пока они вместе работали над отдельными главами; со слов моего парня известно, что автор был не против, если тот добавит сюда чего-то лишнего, да и в конце концов он прочитал полноценную рукопись перед самой смертью. Да ещё и читал вслух ему мой парень, когда тот уже лежал в бредовом состоянии, поэтому некоторые острые моменты так и остались неотредактироваными, дабы не разрушить идиллию. Сам парень мой перевёл данную рукопись в цифровой вариант для современных пользователей и пока не знает, что делать дальше со своей жизнью. Будем надеяться, что данная работа найдёт своих читателей, тогда мы увидим и другие работы одного из авторов.

Найди себя истинного, но не потеряй себя настоящего.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

XXI

Звуки голоса моего превратились во взмах крыльев сотен птиц, улетевших вместе со мной и моими мыслями; они запутались в листьях, словно в паутине, и ринулись вверх, вспыхнув огнями ночного города, тут же упали на асфальт, прогремев и разбившись с такой силой, что я вернулся в реальность и начал понимать происходящие вокруг меня события. Я осмотрелся и вдруг остановил взгляд свой на полу, который кто-то скрупулёзно украсил фрактальными узорами — перед глазами возник фонтан атомов цветов настолько необычных и незнакомых, что я испугался и забыл снова и опять, где нахожусь; правила и стандарты изменились, а заряды нейронов, обгоняя, уставшее от скуки и длинных предложений, время, бежали от идей к идеям, бессвязным; правда, теперь эти идеи связались воедино, а аксоны обросли миелином — мозг начал находить ответы на вопросы, которые мне были интересны.

Фонтан обливал меня гаммой цвета; я в нём растворился, а моё тело затягивалось в пол… От страха я пытался ручонками схватить проходящих мимо, но те почему-то отбивались!.. И я проваливался глубже, вскоре опять летел, только в другом измерении с огромной скоростью; перед глазами расположились валуны огромные, залитые чёрной краской — теперь обратно пробиться невозможно!

Реальность исчезла

появился тихий и плавный полёт; тихо и плавно он ласкал моё, намокшее от пота, тело; дрожь бегала по всем его закоулочкам и изгибам; запахи смешались, и я почувствовал счастье!.. Оно вонзилось в мой нос, и в лёгкие вонзилось оно; стало страшно! Такое сильное чувство эйфории разве кончается хорошо?..

Кто-то потянул наверх; доносятся до меня отдельные фразы их души: они бессвязны и ни на йоту не наполнены смыслом, но я старательно пробую вникать и искать в них то, что поможет мне понять происходящее; мне нужно знать, где я нахожусь! Попытки разума овладеть ситуацией тщетны, поэтому я решительно прячу взор под веками, и вновь отдаю себя на растерзание полёту: он несёт меня через пропасть, но там и дна-то нет!

Словно эпизод из сказки Льюиса Кэрролла, но рядом нет летящих часов… Времени вообще не существует!

XXII

Я стоял недалеко от дверцы, на которой огромными толстыми буквами было написано «НЕ ПРИСЛОНЯТЬСЯ». Эту надпись никто не слушал и не воспринимал всерьёз — на прошлой станции на неё опёрлись трое парней, а сейчас там скопился целый табун… Я стоял, погружённый в свои размышления, но успевал осматривать людей, у которых были чужие жизни. Мне были неинтересны их тайны. Мне и они были неинтересны, если честно; я просто стоял в середине вагона, быстро едущего поезда, и от скуки разглядывал лица.

Поезд остановился.

Одна порция людей вышла, другая зашла.

Поезд тронулся… … … … …… …… …… ……… ……… ………… …………… ……………… ……………………. ………………………….

Кто-то сидел с тяжёлой миной, которая давала повод задуматься о тяжести и своей жизни; некоторые улыбались, но от улыбки их становилось немного противно. Мне всего лишь было скучно, я был одинок и невзрачен: серые джинсы, серое пальто, серый шарф, ботинки серого цвета и серого цвета жизнь. Я был таким, каким мне виделся тогда весь остальной мир. Может быть, он и был таким на самом деле? Я думал.

Мои мысли бродили по строкам из книг, когда-то прочтённых; бродили по кадрам из фильмов, увиденных ранее; бродили по фразам моих авторитетов, родителей, учителей, когда-то услышанных мною и одобренных моими внутренними цензорами. Мне было тогда двадцать лет.

Поезд остановился.

Одна порция людей вышла, другая зашла.

Поезд тронулся.

Я ездил кругами. Я выходил иногда и сидел на станциях. Мне не хотелось гулять по улицам. Мне хотелось быть под землёй: здесь больше народа, но никто не обращает на тебя внимания, они ведь все торопятся куда-то, поэтому всем на тебя плевать; и мне это нравилось.

Поезд остановился.

Одна порция людей вышла, а вместе с ней вышел и я.

Поезд тронулся.

Я присел на скамейку на станции. Но чего я ждал? Я не знал. Куда я стремился? Я не знал. Что мне делать? Я не знал…

Когда подъехал очередной поезд, я почему-то встал. Он как будто чем-то поманил меня. Но я не понимал, чем: народ в нём был тот же самый, что и в прошлых поездах. Но кто-то там выделялся. Я не хотел идти, но почему-то пошёл.

Я встал напротив неё под угасающий звук поезда. Замерши, я медленно посмотрел в её сторону не смея поднять глаза выше, на лицо. Я смотрел в пол, но своей периферией я хотел почувствовать её красоту; мне хотелось понять, какая она. Я хотел ласкать её своим взглядом, но так, чтобы она этого не могла заметить. Я, наверное, стеснялся и боялся тоже. Наконец я уговорил себя посмотреть на неё: посмотреть на её лицо, окунуться в её глаза.

Когда поезд начал отходить мы встретились с ней взглядом. Я быстро отвернулся, но всё-таки успел почувствовать себя глупо. Я смотрел сквозь людей, потому что желанием было вернуть взгляд обратно. Я медленно выдохнул, собравшись с силами, и опять посмотрел на неё. Она не подавала вида, что ощущает мой неуверенный взгляд. Между нами толпилась огромная куча невзрачных людей, которых я уже не замечал. Иногда, конечно, их неуместные толкания сбивали меня с мыслей, но эти мысли возвращались, когда мой взгляд вновь оседал на её ресницах. Я знал, что она находится рядом, и от этого мне становилось почему-то лучше.

На улице стоял холод, а она была одета очень легко: лёгкое осеннее пальто, тонкие узкие джинсы, на голове закутан тонкий шарф, который скрывал её тёмные волосы. Лишь сапожки подчёркивали внутреннюю тяжесть, сморщившись от времени. На вид ей было не больше шестнадцати лет, но что-то в ней выдавало мною ощутимую зрелость.

Она мне понравилась сразу. Её лицо тонким контуром огибала дугообразная полоска волос, подчёркивая её интересную натуру. Внешне она выглядела очень хрупкой: сама худенькая, она держала какой-то огромный баул; сумка, казалось, больше, чем она сама.

Я медленно подошёл к ней и встал рядом. Сердце выпрыгивало у меня из груди, но всё же я пытался себя сдерживать и решил держаться до конца.

— А у тебя длинные волосы? — спросил я, при этом очень глупо себя чувствуя. Кажется, в этот момент я очень сильно смутился и покраснел, — лицо горело, — но ничего умней я не смог придумать.

Она же стояла, почти не двигаясь, но лишь качаясь от хода электропоезда. Медленно повернувшись в мою сторону, она плавно перевела взгляд на моё лицо, охватив мой торс, но потом сосредоточилась только на моём лице, и улыбнулась. Я улыбнулся следом.

— А ты угадай! — игриво сказала она своим острым и высоким голосом, немного напоминающий мне детский тонкий голосок. Я улыбнулся ещё раз, непонятно почему. Мне казалось, что я свечусь, да и света действительно стало больше — мы проезжали по мосту через Обь.

— Мне хочется, чтобы были длинные… — сказал я, при этом немного смутившись. Она подняла плечи вверх и, немного скривив улыбку, ответила:

— Тогда у нас проблема, — она взглянула на пожилую даму, у которой торчала огромная копна волос из-под одетого на голову тёмного вязаного шарфа. — Может быть, тогда тебе нужна она?

— Нет, — усмехнулся я, но сказать «мне нужна ты» я не смог бы, поэтому добавил неуверенно: — А ты не собираешься отращивать их? Волосы…

— Я не собиралась, но теперь я об этом решила подумать, — серьёзно сказала она и вновь посмотрела мне в глаза. — Голубые? Мило…

— Спасибо. А ты сама очень милая, — смущённо сказал я. — И стиль твой меня завораживает... Стиль одежды.

Она улыбнулась после этих слов, но ничего не ответила. Мы уже подъезжали к конечной, как я решился спросить:

— Может быть, я тебе дам свой номер телефона?

— Давай! — подхватила она и достала ручку. Записав номер в блокнот, она сказала, что спешит на день рождения подруги. Обещала, что скоро позвонит. Я поверил ей и остался ждать на станции поезда — свою-то станцию я уже давно проехал.

Чёрт! И я забыл узнать её имя.

/советую включить ЭТО перед следующей главой

eugene kush - my memories are always with me

XXIII

Небо обволакивает всё видимое пространство темнотой, а мысли мои в истерике бегают по поверхности мозга, застревая иногда в извилинах, способствуя появлению неразберихи, творящейся у меня в голове. Моё тело с усилием пробивается сквозь толстые слои воздуха, подобно бактерии, тяжело двигающейся сквозь желеобразную для неё воду; я не вижу, куда иду, но слышу впереди какие-то странные звуки; они манят меня и тут же растворяются в темноте, которая поглощает их — это немного пугает и заставляет двигаться медленней. Оглядываться назад сейчас бессмысленно: темнота и так заставляет верить в отсутствие всего — кроме неба я ничего не вижу; прошлое заперто — я ничего не помню;… но я знаю, что рано или поздно вернусь в реальность, ведь лишь она даёт понять мне, жив я или умер.

Неважно и то, насколько я счастлив в реальности, если это счастье ограничивается даже лишь мыслями о нём; я знаю — чем длинней моя мысль, тем менее она адекватно выглядит;… однако это не лишает её важности для кого-то, пусть хоть только для меня. Мне казалось, что я шёл по тонкой нитевидной линии — каждый шаг был обдуманно-осторожным, и важным — я не падал;… жаль, что и не поднимался, как казалось тогда.

Звуки становятся ярче, насыщенней; чёрный цвет превращается тихо в очертания чего-то огромного и высокого в сравнении со мной. Я останавливался, оглядывался и видел, что находится позади меня: виднелся тонкий и прямой путь, тянущийся куда-то вниз — далеко в бесконечность; его лишь ограничивали по обе стороны толстые каменные стены, стремящиеся высоко к небу, препятствующие моему взору упасть за их границу. Дорога медленно скрывается под абсолютно прозрачной жидкостью, лишь в некоторых местах дно всё же виднеется, крайне смутно; и чем дальше я иду, тем сильнее всё затапливает…

Вдруг мне удаётся почувствовать давление тонкой плёнки, окутавшей пальцы моих ног, которые не стали мокрыми, а лишь погрузились в желейную массу и достали дно — частицы донышка пытаются подняться, но тяжёлая плоскость жидкости не даёт им даже шелохнуться; они замирают где-то посерёдке, навеки остаются скульптурами в потоке времени.

Теперь я боялся продолжать идти дальше, и поэтому стоял полностью лишая себя каких-либо движений; я не знал, что ждёт меня впереди, и боялся из-за этого шелохнуться: мельчайшее движение, малейшие звуки пугали меня так сильно, что я с ненавистью закрывал глаза в надежде вспомнить, кто я и как здесь оказался.

XXIV

— О боже! — я проснулся весь в поту, вспоминая, как попал в свою постель.

Кажется, я медленно дошёл до подъезда. Солнечные лучи, отражаясь от снега, мучили мои глаза, которые уже заслезились. Я зашёл в подъезд и свободно вздохнул. Поднявшись наверх и зайдя в свою квартиру, я ощутил грустную волну одиночества, которая тут же испарилась от воспоминаний о нынешнем знакомстве с ней. Я ничего не знал об этой девушке, поэтому мне хотелось узнать о ней всё. Я ходил по комнате, будто озадаченный какой-то важной проблемой, решив которую, я смог бы быть счастливым. «Как её зовут? А есть ли у неё кто-то, парень или возлюбленный? Где она живёт? Сколько ей лет? Я ей понравился? Надеюсь, что да. А если не понравился? Что делать? Что делать? Что…»

Мысли крутились в беспорядочном хаосе, поэтому я уже и позабыл о странном сне — вдруг зазвонил телефон, который сильно напугал меня. На экране высветился неизвестный номер, который разогнал моё сердце, и оно быстро застучало. Я медленно вдохнул в себя пыльный воздух моей неубранной комнаты и ответил:

— Да, я слушаю, — произнёс неуверенно, но ответа не последовало. «Может быть, связь плохая?» — подумал я про себя и произнёс уже смелей ту же фразу: — Я слушаю. Говорите!

— У меня и вправду длинные волосы, — раздался неожиданно голос, после которого моё сердце попросилось наружу, чтобы отыграть свой примитивный ритм. — Так что тебе повезло. И мне, возможно, тоже.

Я улыбнулся и немного удивился данной фразе, а моё воображение уже построило нам с этой девушкой счастливую жизнь, которая длилась вечно. Я замер.

— Молчишь? Ну ладно тогда… — произнесла она, после чего добавила: — Ты там не занят? Я не отвлекаю тебя?

— Не-не-не отвлекаешь! — прозаикавшись, сказал я и посмотрел на прекрасный вид из окна; и вдруг спросил: — Может быть, прогуляемся как-нибудь?

— Только не сегодня! — на фоне её голоса были слышны звуки музыки, которой я не слышал раньше. — Может быть, завтра? Ты свободен?

— Для тебя я всегда свободен, — улыбнувшись, сказал я, и добавил: — А завтра я точно свободен!

— Для меня? Хм… То есть завтра? — она помолчала, а потом быстро добавила: — Тогда завтра в шесть. Счастливо!

И бросила трубку.

«Что я несу? Для тебя? Всегда свободен? Блин. Она подумает, что я одинокий придурок, которому любая девчонка может понравиться. Придётся завтра пойти без цветов и подарков, а то она действительно так подумает».

Я решил постараться не забивать своими мыслями голову, но ждать нужно было чуть больше дня, каждая минута которого облачалась в вечность. На часах было всего четыре — двадцать шесть часов мне предстоит ждать этой встречи. «Двадцать шесть часов?!» О боже, я впервые не знал, чем можно занять это время. Я размышлял о том, что буду у неё спрашивать. «А где мы будем гулять? Может быть, мы куда-то пойдём с ней, в кино или в кофейню? Или же мы будем гулять только по улице? Но на улице холодно. Завтра будет минус двадцать».

В жизни я ничем не занимался. Я ходил изредка на учёбу, потому что обучался на вечернем факультете. На работу я идти не решался. Возможно, мне было лень, а, может быть, я хотел отдышаться перед взрослой жизнью, расслабиться. Иногда я выпивал с друзьями, но это было очень редко. Я вообще не понимаю сейчас, чем я занимался в те годы, но ведь чем-то же я занимался!?..

Я никогда не хотел стать одним из тех, кто затеряется в своих недостижимых мечтах и желаниях. Я боялся, что до конца жизни так и останусь незамеченным, безталантливым куском желчи и раздора. Этот игрушечный мир меня сбивал с ног и прижимал лицом вниз к грязной луже. Я не хотел быть как все, и мне хотелось быть кем-то. В своей голове я оставался посредственностью. Ещё одним человеком из потерянного поколения: неудачником, который не понимает этой жизни; человеком таким, у которого мыслей больше, чем действий… А мысли, они ведь внутри, их никто не видит — их не замечают люди. Им плевать! И это меня убивало. Сейчас почему-то меня это начало убивать…

В моей жизни всегда было больше мыслей, чем диалогов. Диалоги ценны лишь тогда, когда они изменяют человека и дают шанс призадуматься. Бессмысленно болтать о том, что обсуждаемо было миллионы раз. Всё это уже обсуждалось, нам остаётся лишь коверкать фразы и изменять их порядок. Немые укротители слов.

XXV

«Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь! Бездарь!