С залежалым сердечным товаром

Мифы модернизма

На закате жизни великий поэт-модернист У.Б. Йейтс, огля­дываясь на свой жизненный путь и раскрывая мифологию своей эпохи, пришел к такому выводу:

Теперь, скатившись со ступеней своей лестницы, Я лежу ничком у подножия всех лестниц: В захламленной лавке старьевщика, Торговца залежалым сердечным товаром8.

В данном случае «лестница» - это метафорическое представ­ление художника об иерархии ценностей. Когда Софокл или Шек­спир воспроизводили конфликт в виде драмы ценностей, они мог­ли предполагать, что в их культуре существует стабильная систе­ма ценностей, с которой актеры и зрители могут сопоставлять свои мифологические ориентиры. Разрушение этих внутренних, а зачастую и внешних нормативных ценностей лишает художника внешних ориентиров. При уничтожении мифических параллелей и меридианов душа теряет устойчивость, и, по словам Джеймса Джойса, художнику остается лишь снова и снова ковать сознание человечества в горниле своей души9 или в ее эмоциональном цен­тре - в лавке старьевщика, торговца залежалым сердечным това­ром. Мэттью Арнольд заметил, что наши современники находят­ся в «блужданье между двух миров: один из них уж мертв, другой

8 «The Circus Animal Desertion», in Collected Poems of W.B. Yeats, p.335.

9 Portrait of the Artist as a Young Man (Портрет художника в юности) in the
Portable James Joyce, p. 526.



Глава 1

еще бессилен, чтоб родиться»10. Такая «неприкаянность» - самая яркая характерная черта модернизма. Мартин Хайдеггер сформу­лировал ее несколько иначе: мы живем в переходное время, «ког­да одни боги уже исчезли, а другие еще не появились»11.

Можно сказать, что некое общее мировоззрение последний раз существовало в западном мире, наверное, в 1320 году, когда король и простолюдин могли прийти к такому согласию: «Да, смысл бытия именно таков, таковы наши единые ценности, тако­вы наши истоки и наша эсхатология». Но спустя какое-то время появилась «Божественная комедия» Данте, с ее иерархической лестницей нравственных причин и следствий и «трехступенча­тым»* видением космоса, и достигнутое согласие стало рушиться. После эпидемии Черной Смерти, разразившейся в 1348-1349 году и унесшей около сорока процентов населения Европы (а заодно и многие заверения церкви о спасении), и последующего развития меркантильной буржуазной культуры, основанной на индивидуа­лизме и частной собственности, которую мы теперь называем Ре­нессансом, смысл этого согласия стал постепенно проясняться.

Если раньше крестьянин мог смотреть на башни средневеко­вого собора, который служил воплощением священной власти, или на замок, который воплощал власть светскую, теперь власть креста и скипетра фактически перестала существовать. Ее смени­ла власть государства и популистских идеологий, а также доходя­щих до ажиотажа увлечений, заполнивших мифологический ваку­ум. Видение прекрасного превратилось в мечты о достижении пенсионного возраста и праздной жизни на солнечном побережье Сан Коаст. Мадонну из Шартра заменила Мадонна на MTV**. A спасения ищут в хальционе, «ангельском порошке», экстази*** или в особой кокаиновой «ломке».

Если цель мифа - соединить нас с четырьмя уровнями таин­ства, а в нашей культуре нам остается доступной лишь та или

10 "Stanzas from The Grand Chartreuse'," in Poetry and Criticism of Matthew Arnold,
p. 187.

11 "Holderlin and the Essence of Poetry", in Existence and Being, pp. 288-289.
* Имеется в виду Ад-Чистилище-Рай. - Прим. переводчика.

** MTV - популярный кабельный телевизионный канал, работающий кругло­суточно и, как всякая поп-культура, отвлекающий людей и от жизненного призва­ния, и от личностного роста. - Прим. переводчика.

*** Halcion, «ангельская пыль» (angel dust), Ecstasy - разновидности наркоти­ков. - Прим автора.

Лавка старьевщика с залежалым сердечным товаром



иная идеология (особенно материализм, гедонизм или нарцис­сизм), то ощущение модернизма превращается во внутреннюю страстную тоску, скрытую за нашим отчуждением. Если бы эти идеологии воздействовали на нас, мы наблюдали бы за тем, как люди проживают символическую драму, о которой говорил Юнг. Но вместо этого мы видим патологические проявления общества, лишившегося общности мифа, а также индивидуальные неврозы людей, подверженных воздействию идеологии, которая больше не соответствует их желаниям и душевному складу.

Со времен согласия, драматически описанного великим Дан­те, произошло несколько больших изменений. Именно эти изме­нения в настоящее время определяют характер модернизма.

Первое и самое очевидное изменение - движение из сельской местности в города, от ручного труда к высоким технологиям, от причастности к великим природным ритмам к культурной фаль­ши. Такой обмен дал нам возможность манипулировать материей, формировать окружающую среду. И лишь очень немногие из нас испытывают хоть какую-то ностальгию по оставленной ими зем­ле. Мы нарушили связь со своими мифологическими истоками. Мы живем, управляя окружающим миром и утратив связь с Вели­кой Матерью; как сказал Джерард Мэнли Хопкинс, «обутая нога теряет ощущение земли»12.

Благодаря своей изобретательности мы создали устройства, обладающие гигантской силой, а теперь превратились в их при­датки. Удобства от использования автомобиля и компьютера бы­стро внедрились в человеческую психику, но за каждое из них приходится платить отчуждением от природы и вассальской пре­данностью поддельным ценностям. Это слишком высокая цена -ведь на самом деле мы являемся частью природы, а налет цивили­зации очень тонок.

Наши предки жили в одушевленном мире, в котором душа присутствовала везде. Мы по-прежнему стучим по дереву, призы­вая на помощь обитающего в нем могучего духа, однако считаем такое поведение невинным притворством. Переход от одушевлен­ных культур к культурам, имеющим теологическую основу, ли­шил людей контакта с Великой Матерью и постепенно перенес сакральную власть природы в институты с «божественными» на-

12 «God's Grandeur», line 8.



Глава 1

званиями, созданные человеком. Этот постдантовский переход от свято-сакральных систем к светскому государству лишил наших современников воздействия ритмов природного цикла. Конечно, такой переход привнес в человеческую жизнь больше комфорта, но вместе с тем причинил ей серьезный ущерб, разорвав жизнен­но важные связи между человеком и таинством. За удобства со­временной цивилизации был заплачен огромный выкуп - утрата важных связей и появление экзистенциального страха. Джеймс Хиллман очень точно заметил:

«Остался только один по-настоящему универсальный, везде­сущий, всемогущий, достоверно существующий в мыслях и де­яниях Бог, соединяющий все человеческое благо в ежеднев­ных выражениях почитания. Имя ему - Экономика. Этого Бога мы вскормили живой человеческой кровью»13.

Вместе с десакрализацией природы и постепенным смеще­нием культуры в область светской жизни обязательно происхо­дит распад мифологического сознания. Наверное, нет более серь­езного испытания на прочность связи с мифом, чем смерть Бога. Утверждая это, мы не высказываем метафизическое суждение, ибо независимо от существования метафизической реальности, просто по определению, за границами постижения человеческого разума, где-то на периферии индивидуального ощущения и веры суще­ствует таинство. Но как культурный феномен смерть Бога означа­ет, что мифическое ядро, цементирующее культуру, утратило свою силу.

Таким образом, говоря о смерти Бога, мы можем иметь в виду совершенно разное. Смерть Бога в культуре происходит при замене таинства культурными ценностями, когда, например, его путают с национализмом или расизмом или же его именем превоз­носят власть истеблишмента. В таких случаях жизненная сила, подразумевающая имя Бога, уже покинула образ, оставив только икону. По мнению датского философа Кьеркегора, жившего более ста лет назад, «Бог, которого можно узнать, есть идол, а религиоз­ность, которая создает внешний эффект, тем самым проявляет свою весьма несовершенную форму»14.

13 "Once More into Fray", p. 16.

14 Concluding Unscientific Postscript, p. 142.

Лавка старьевщика с залежалым сердечным товаром 33

Философская смерть Бога воспринимается через утрату ос­новной гипотезы, с которой большие массы людей могут связы­вать свой волевой и эмоциональный подъем, то есть чувствовать то, что для них является главным и вместе с тем истинным. Пси­хологическое переживание смерти Бога многократно воспроизво­дится в жизни многих отдельно взятых людей, не ощущающих ни жизненно важной связи с нуминозным, ни своей отчаянной тос­ки, ни приверженности мнимым религиозным системам. Несмот­ря на тревожную настойчивость сознания, ключевым является следующее испытание: связан ли человек с таинством, а если да, то прошел ли он какую-то трансформацию. Любое упрощение -это стремление Эго к самообману.

Разумеется, смерть старого образа и энергетическое истоще­ние сакральной власти во всеуслышание возвестили Заратустра -сумасшедший пророк, созданный Ницше, а также Дарвин и дру­гие ученые, правда, с определенными ограничениями. Библейское учение XIX века «Жизнь Иисуса» (1835) Штраусса, «Жизнь Иисуса» (1963) Ренана, «К вопросу об истоках христианства» (1838) Хеннельса и «Сущность христианства» (1855) Фейербаха демифологизировали истоки западной религии. С одной стороны, это были поиски человека по имени Иисус, а с другой - создание мифологемы Христа, искаженной культурным антропоморфиз­мом и психологическими проекциями.

Пожалуй, утрата нашими современниками этого искреннего учения лучше всего заметна в жалобном причитании искусствове­да Джона Раскина: «Если бы только геологи оставили меня в по­кое, я все сделал бы в лучшем виде без этих проклятых молотков. Я слышу их отзвук в конце каждой библейской мелодии»15. Про­гуливаясь по саду Кембриджа, писательница Джорджия Элиот заметила, что культуру одушевили три великие идеи: бог, бессмер­тие и долг. Первые две она считала непостижимыми, а третью -необходимым императивом16. Как мог человек жить нравственно и нести за себя ответственность в цивилизации, потерявшей свое мифическое ядро и эсхатологическую перспективу?

Перспектива современного художника вытекает из дилеммы Джорджии Элиот. Как человеку жить, если, как сказал Йейтс, «все вокруг распадается», если «центр перестал быть сдерживаю-

Наши рекомендации