Реступники расчетливые рассудочные. Резонеры и идейные преступники.

I.

Представителями типа расчетливых рассудочных являются те преступники, которые, поставив себе целью достижение извест­ного положения — служебного, социального, имущественного, семейного, — или известной роли в обществе, ради этой общей цели своей жизни совершают преступление, потому что, по их расчетам, преступление поможет им достигнуть ее, или устранит какое-либо стоящее на пути к ней препятствие и приблизит к ее осуществлению. В основе их преступной деятельности лежит цель, имеющая не мимолетное значение, а более или менее общее, руко­водящее значение в их жизни, поскольку достижением ее на дол­гий срок создаются известные рамки для этой жизни, и опреде­ляется направление последней. Не порыв чувства, не стремление к мимолетным чувственным наслаждениям, а представление извест­ной связи совершаемого преступления с их общею целью, — вот что толкает их на преступную дорогу, и, чтобы свести их с послед­ней, надо или изменить в их глазах значение этой общей цели, или привести к убеждению в необходимости идти к ней иными, непреступными путями.

В качестве общих целей, толкающих к преступлению этих преступников всего чаще фигурируют:

Карьера, при чем преступники, у которых движущей силой является склонность к достижению этой цели, стремятся к послед­ней или по честолюбию, как к властному, видному, почетному положению (карьеристы-властолюбцы или честолюбцы), или ради материальных выгод, связанных с известным положением (корыст­ные карьеристы). Представителем носителей этого типа может служить обрисованный выше С.

Достижение известного семейного положения, — освобо­ждение себя от известных тягостных для субъекта почему-либо уз с целью поставить себя в новое семейное положение, или обеспе­чение за собой известного семейного положения и т. д. (искатели семейного покоя или счастья).

Вот одни из носительниц этого типа, —14 февраля 1924 г. около 2 часов дня к проживавшей с родителями по 1-му За­чатьевскому переулку Марии С. явилась ее подруга — 17-летняя Евдокия Г. и пригласила Марусю к себе будто бы на бал, устраи­ваемый ее родителями по случаю благословения дочери на брак, имеющий состояться после Пасхи. Переодевшись в свое парадное платье малинового бархата, Маруся отправилась с подругой и более домой не возвратилась. На расспросы отца пропавшей «Дуся» говорила, что 14 февраля Маруся на самом деле к ней вовсе не заходила, приглашение же ее было лишь заранее усло­вленным и вымышленным предлогом для того, чтобы Маруся могла уйти с какими-то неизвестными тремя подругами на бал, на кото­рый иначе родители ее не пустили бы. Все розыски родителей погибшей оставались безрезультатными, пока 28 февраля дворник дома, где жила семья Г., проходя по обширному пустырю, приле­гавшему одной стороной к задворкам этого дома, не наступил на покрытый снегом твердый сверток, оказавшийся, при ближайшем рассмотрении, куском женского тела.

Г. жила все время с родителями, которые вели торговлю на рынке, и нужды не знала. Она не без оттенка гордости даже пере­считывала со мной свои золотые вещи, которых мы насчитали семь, и на мое замечание, что она могла бы, с целью выручить жениха, продать надетую на ней шубу, а сама остаток зимы немного померзнуть ради него, она ответила: — «я думаю, что, если бы я эту шубу продала, у меня все-таки нашлось бы что надеть». Кроме Дуси, у родителей ее есть еще дочь, учащаяся в гимназии, и два маленьких сына—7 и 9 лет. Оба родители—люди здоровые и работящие. Но отец пьет запоем и, по-видимому, не в особенно хороших отношениях находится со старшей дочерью; по крайней мере, Дуся отзывается о> нем как о человеке злом и суровом: «он злой и суровый, говорит она, так что я не хотела с ним разгова­ривать; что скажешь, он не принимает никаких слов». Между про­чим, она сообщает, что отец ее большой любитель чтения, читает газеты, разные рассказы, даже сказки; о чем она упоминает с усмешкой. С матерью у нее, по-видимому, более теплые и сер­дечные отношения. С сестрой же она ругалась чуть не каждый день, что объясняет своей унаследованной от отца раздражитель­ностью. Про братьев своих она сообщает, что один из них «немного такой нервный, что когда рассердится, то сразу падает и делается такой черный, словно с ним какой припадок». В общем, атмосфера в семье Дуси не была такой согревающей и сердечной, как это могло бы быть; наоборот, между членами семьи было немало взаимного равнодушия, а часто и сильного раздражения. Алкоголизм отца и алкогольная наследственность, несомненно, наложили некоторую печать на жизнь этой семьи и взаимные отношения ее членов.

Знакомых и подруг у Г. было много, но близких, закадычных друзей среди них не было. «Я — человек скрытный», — рассказы­вает она про себя, и с усмешкой добавляет: — «но любопытный». С Марусей она была в хороших, приятельских отношениях. «Она была веселая, добродушная, доверчивая», — рассказывает она, «открытая была со мною во всем». Однако в последнее время между подругами произошло некоторое охлаждение, причиной которого послужил плохой отзыв Маруси о Павлике, как каком-то хулигане и человеке подозрительном. Образовательный ценз Дуси равняется 4 классам гимназии бывшей Арсеньевой, которую она оставила года 2 назад, будто бы по причине материальных затруд­нений, связанных с переживаемым трудным временем. Последнее время, — вплоть до самого ареста, — в течение 6 месяцев — она училась на Стрекаловских курсах кройки и шитья. Училась она в гимназии недурно, особенно любила русский язык и арифметику. Приходилось ей писать и сочинения, нелегко это было, но она все-таки с этим справлялась. Из тем сочинений она помнит лишь одну: «четыре времени года». Читала мало. Нравились ей Некра­сов и Пушкин, «Гоголя ничего рассказы есть». Далее, впрочем, выяснилось, что и Некрасов, и Гоголь, принесенные ей женихом, остались непрочитанными: «времени не было». Читала она еще «романы», например, «Вавочка», «Леон Дрей», но «это не зани­мало». В памяти из прочитанного остается очень мало: «так, читала, интересовало меня, — говорит она, — а запоминать не запоминала». Любит посещать театры, особенно кинематографы, в которых предпочитает комическим картинам драмы, как, напри­мер, «Падшая душа», изложить содержание которой, впрочем, не может: «это вообще из романов, в роде как роман»... Последние полгода она, по ее словам, не посещала театра, потому что очень была занята в школе кройки и хотела ее кончить. Шитьем она увлекалась и занималась с большим усердием, даже будто бы стала от этого раздражительнее, от постоянного душевного напряже­ния: «а вдруг не так сошью». Зато к занятию своих родителей — к торговле — она никакой склонности не чувствовала и считала его делом низменным: «проучившись в гимназии, да вдруг стоять у палатки»... Около 2 лет тому назад она познакомилась с моло­дым человеком, который на 2 года старше ее. Через некоторое время он стал ее женихом. Особой нежности к нему она, по-види­мому, никогда не чувствовала. Он всегда казался ей «мямлей» и малоразвитым, — «поговорить, как следует, не умеет», да и тан­цует очень плохо. Но ей было приятно, что он влюблен в нее, что она им командует, да и внешность его ей нравилась. А главное, что он «был почтительный навсегда». Себя она считает гораздо рассудительнее его и вообще сильнее в духовном отношении, что же касается ее способности увлекаться, то говорит про себя: — «я навсегда спокойная». Во время одной из бесед она призналась, однако, что ревнива, но что Павлик ей поводов к ревности не давал. Свою будущую жизнь с ним она себе рисовала так: он будет заниматься тем же, чем занимался раньше, — комиссионной продажей благотворительных открыток в пользу инвалидов, — а она будет принимать заказы, ибо шьет «великолепно». Иметь детей она решительно не желала бы и не по одним материальным соображениям, а главным образом потому, что она вообще не любит детей. Замуж выйти за Павлика она очень желала, считая его подходящей для себя партией; нравились ей в нем, между про­чим, его хозяйственность и коммерческие способности. Родители ее также желали этого брака. Для чего же ей, чуть не накануне свадьбы, понадобилось совершить такое преступление, самая мысль о котором, казалось бы, должна была возмущать ее чувство?

Почему она совершила поступок, который в корне уничтожил все ее планы? Сама она рассказывает об этом следующее. Однажды, когда никого, кроме нее и Павлика, не было дома, к ней пришла подруга Варя, с которой она стала веселиться: завела граммофон и стала танцевать. Павлику скоро это надоело, и он стал настаи­вать на прекращении танцев. За это она назвала его дураком и, шутя, ударила по носу. Жених, в ответ на это вспылил, друг выхватил из кармана квитанции, со злостью их разорвал и бросил в печку, сказав: «так, в таком случае, пусть все пропадет». Излив свой гнев, он выбежал за ворота, откуда через некоторое время был невестой водворен обратно. Это происшествие поста­вило Павлика в затруднительное положение. Он заявил невесте, что ему нужно или возместить причитающиеся по истребленным документам 5 червонцев, или сесть на 2 года в тюрьму. Надо заме­тить, что деньги за проданные открытки он сдавал под квитанции и получал 25% с вырученной суммы. Таково было значение разо­рванных им квитанций. Услыхав от жениха, что ему нужно или внести известную сумму денег, или сесть в тюрьму, Дуся обеспо­коилась. В этом пункте ее рассказ полон противоречий: один раз она сказала, что Павлик ни о чем ее не просил, и она сама наду­мала, как его выручить, а в другой раз заявила, что он настойчиво просил ее достать денег, что «ему дали срок возмещать по чер­вонцу в неделю», и он настаивал, чтобы она достала ему 2 червонца, даже советовал в крайнем случае украсть у родителей, заявляя, что ему достать решительно не у кого: с братом он в ссоре, к буду­щей же теще ему обращаться неловко: «так что жених, а просит два червонца». На вопрос, почему для того, чтобы выручить жениха, она не продала хотя бы одну из своих золотых вещей, например, браслет, который стоил не менее 2-3 червонцев, она ответила сначала,что эта мысль не пришла ей в голову, а потом призналась, что продать браслет ей было бы, пожалуй, жалко. На такой же вопрос о шубе она ответила, что тоже не подумала об этом, а если бы продала шубу, ей мерзнуть не пришлось бы, так как у нее все-таки нашлось бы что надеть. Из нужных ей двух червонцев один она заняла у знакомой портнихи, но та недели через 2 стала требовать возврата долга, и тогда Дуся опять стала перед необходимостью найти 2 червонца. Просить у родителей она не хотела, опасаясь отказа с их стороны, тем более, что, когда они узнали о ее займе у портнихи для Павлика, то сказали: «когда так, то пусть он сам и отдает». Она и задумала достать нужные ей деньги с помощью убийства кого-либо из подруг. Сначала, дней за 10 до убийства Маруси, она наметила было убий­ство той Вари, с которой весело танцевала в памятный день своей ссоры с Павликом. Варя была приглашена под тем же предлогом, как и Маруся, часам к 5 вечера. Но она сильно опоздала и когда пришла, то, кроме Дуси, застала ее мать и жениха. Намеченное преступление не совершилось, и Дуся признавалась, что почувство­вала даже облегчение от того, что не пришлось выполнить задуманное.

Вся техника убийства, жертвой которого стала несчастная Маруся, была ею тщательно продумана. Она выбрала такой час, когда начинало уже темнеть, а в даме никого еще не было: роди­тели ее возвращались между 7 и 8 часами вечера, сестра еще позд­нее, а братья, в отсутствие родителей, бегали по улице: в этот день она с умыслом услала их перед убийством за нитками на смоленский рынок. К Марусе она заходила накануне убийства, 13 февраля, и приглашала придти к ней на следующий день. В день убийства она зашла к ней в четвертом часу дня и увела с собой. Жила Маруся очень близко. Когда они пришли домой, Маруся сначала спросила: почему нет гостей. На это подруга ответила ей: — «вот придет мама, тогда и начнется», а затем предложила ей посмотреть висевшую на стене новую свою фотографию. Та подошла, нагнулась и сказала: «как ты красиво снялась». В этот момент Дуся ударила ее молоткам по голове, сбоку, по темени. Она призналась, что читала о подвигах Петрова-Комарова, убива­вшего молотком, и это чтение навело ее на мысль о молотке. От первого удара Маруся упала без крика. «Тогда, — рассказывает Дуся, — я ударила ее еще раз пять в то же место, так как баялась, что вдруг она вскочит и побежит». «Потом вытащила труп в кухню волоком». Затем началось рассечение трупа. Сначала одним ударом была отделена голова, при чем кровь брызнула очень сильно: «там такая жилка есть»,— поясняет она. Руки по локоть и ноги по колено отрубались в 2 приема с каждой стороны; туло­вище было разрублено надвое. Перед всей этой операцией ока сняла с трупа платье, чулки и башмаки, так что на теле остава­лись нижняя юбка, рубашка и кальсоны. Рассказывая о том, как она расправлялась с трупом, она слегка посмеивается и заме­чает:— «очень смешно говорить». Посмеивается она потому, что ее собеседник кажется ей непонятливым, — все переспрашивает, что, да как, а что тут мудреного. Процедура разрубания трупа взяла, по ее словам, около полутора часов. Завернув части тела в старый капот матери, она стала выносить их на пустырь, приле­гавший к их двору и находившийся против ее окон. «Только что хотела вынести,—рассказывает она,—вижу идет сосед». «Я спро­сила, чтобы глаза отвести, не у него ли ключи от чердака». «Он ответил, что нет, и пошел далее». «Капот скоро, весь вымок в крови, я стала таскать в ватном одеяле». «Смотрю — все светло». «Я все делала очень проворно; обернула раза 4, каждый раз запирала замком двери квартиры». Зарывала она части в раз­ных местах пустыря, но недалеко друг от друга и неглубоко; снег копала «лыжем», снег был рыхлый. Рассказывая про всю эту про­цедуру, она весело смеется. Когда труп был закопан в снегу, оста­валось привести в порядок квартиру. Она за это и принялась. Как раз в это время вернулись с рынка ее братья, но она их в квар­тиру не пустила, а велела им еще погулять, сама же стала мыть полы в тех местах, где они были запачканы кровью. Это было нелегко, так как полы в кухне деревянные и кровь пропитала Поверх­ность досок. Вымыв полы, она впустила братьев, а сама занялась шитьем, но больше для вида, так как чувствовала сильное беспо­койство и «раздражение». Вернувшиеся домой родители обратили внимание на тяжелый воздух в квартире и спросили, почему пол мокрый. Дуся объяснила, что таз, который исполнял некоторые функции испорченной канализации, пролился, и она замыла пол. Часов в 8 вечера она отправилась к Павлику и пробыла у него до 12 часов ночи, беседуя с ним главным образом о комнате, кото­рую он, в виду предстоящей женитьбы, хотел достать в том же доме. С Павликом она держала себя как всегда, но его мать заметила, что она молчалива и как будто чем расстроена. О пре­ступлении она жениху ничего не сказала: «совесть не дозволяла». Вернувшись от жениха, она легла спать и спала не плохо, хотя среди ночи просыпалась. Встав на другой день часов в 8 и напившись, чаю, она стала обдумывать способы ликвидации оставшихся после убитой вещей, которые были спрятаны у нее в сундуке, причем у платья, сильно забрызганного кровью, пришлось отрезать ворот. Держать у себя это платье ей «как-то противно было» и она вскоре отдала его Варе, однако не совсем, а только для переделки. Пальто же покойной Маруси она отдала продать Пав­лику, сказав ему, что это пальто она украла с вешалки на курсах кройки и шитья. За это Павлик ее сильно ругал, но пальто продал за 2 червонца, из которых один пошел на уплату долга портнихе, а другой он пропил вместе с купившим у него пальто знакомым сапожником. Если принять во внимание крайнее самолюбие Г., ее злобность, черствость и решительность, то внутренние пружины ее поступка станут понятны. Она хотела выйти замуж и, несмотря на то, что командовала Павликом и часто ругала его, очень дорожила им как женихом. Поэтому, когда он разорвал квитан­ции и затем сообщил ей, что ему придется года два просидеть в тюрьме, она серьезно испугалась и была сильно озабочена тем, как бы помочь ему. Не сострадание и любовь в этом случае руко­водили «навсегда спокойной» Дусей, а расчет: иначе свадьбе не бывать. И она рассчитала и взвесила все, а затем все и выполнила, как решила. Ей нельзя отказать ни в умении владеть собой, ни в решительности. Конечно, ее расчет нас удивляет: как могла эта Молоденькая девушка стать подражательницей Комарова и совер­шить преступление с такой методической жестокостью! Ведь у нее были под руками другие способы выйти из затруднительного положения, между прочим, и способы преступные, но менее тяж­кие. Она могла, действительно, украсть пальто на курсах, даже просто обокрасть приведенную ею с собой Марусю, спрятав оста­вленное последней в передней пальто и симулировав кражу, ска­зать подруге: — «Маруся милая, а где, твое пальто, и дверь рас­крыта» и т. п. Она могла попросить у родителей, даже украсть у них в крайнем случае. Почему же она не сделала ничего подоб­ного? Убийство казалось ей простейшим решением задачи. Она драчлива и склонна осуществлять свои цели насильственным обра­зом. Это ее центральный признак. Расстаться с своими драго­ценностями она не хотела, это — уменьшало бы ее приданое, а ее жених «с коммерческими способностями», вероятно, менее ценил бы ее как невесту, если бы она обеднела, да и жаль было расста­ваться с красивыми вещами. Просить у родителей — значит уни­жаться и жениха унижать в их глазах; посторонних же, у кого можно было бы попросить, у нее не было. Украсть — опасно, раскроют, назовут воровкой. Вот она и решила убить. Правда, особой любви к жениху не было; это она сама чувствовала, но все-таки некоторую привязанность она чувствовала лишь к двум суще­ствам: к матери, которая делала ее жизнь приятной своим балов­ством и лаской, и к жениху, жизнь с которым рисовалась ей, если и не в особенно радужных красках, то все-таки в виде лучшего будущего, отказаться от которого она не хотела. Натура реши­тельная, активная и эгоцентрическая, она должна была предпо­честь всем представлявшимся ей выходам убийство: не придется ни унижаться, ни особенно рисковать, никто ничего не узнает и все будет хорошо. Она говорит, что мысль об убийстве пришла ей за 3 дня, и она колебалась в своем решении часа полтора: «и не хотела, и подталкивало». «Чувствовала, — говорит она, — что должна это сделать». Колебания ее понятны и можно только удивляться их непродолжительности. Она, конечно', сознавала некоторый риск дела и его сложность, но думала, что все скроет; не могла не смущать ее и новизна положения: раньше она ника­ких преступлений не совершала, да и некоторое неприятное чув­ство связывалось у нее с перспективой такого кровавого дела, чув­ство, если не сострадания, то брезгливости. Ее не отталкивала мысль, что это жестоко, гадко, в ней не говорили ни любовь, ни сострадание к подруге, потому что этих чувств у нее нет. Поэтому ей и не было трудно убивать. Малоразвитая, с умом не сильным, жестокая, черствая и холодная, она едва понимает, что поступила нехорошо, но этого не чувствует; от осуждения ею своего поступка веет холодом, оно лишено! эмоционального тона. В нет, слышится лишь некоторая досада на себя, что поступила нерасчетливо, рассчитала плохо, не стоило этого делать, а то вот приходится за это сидеть и все ее планы рухнули. Жених, после преступления, от нее отшатнулся и укоряет ее за совершенное, а сделала она это для него же, потому что поверила тому вздору, который он ей говорил о разорванных квитанциях, их мнимом зна­чении и своем вероятном тюремном сидении. Он-то говорил с целью ее припугнуть, заставить еще раз почувствовать, как он важен для нее, а она приняла все это всерьез. Опрометчиво поступила. Вот вся ее оценка сделанного злодеяния. Рассуждения о последнем приводят ее, между прочим, к отрицанию; бытия божия. Она вообще не религиозна,- а теперь и совсем ни во что не верит: ведь если бы бог существовал, он не должен был допускать подобных поступков. На вопросы, (вспоминается ли ей, ее посту­пок, считает ли она его плохим и что именно особенно в нем плохо, она говорит, что «вспоминается навсегда», что особенно плохо то, что она разрубила убитую — «это — по-зверски», — а затем добавляет: — «все плохо, и что убила, и что разрубила». Но оценка эта холодная, рассудочная, без искры альтруистиче­ского чувства.

Стремление сбросить некоторые семейные узы, в связи со склонностью не останавливаться перед применением насилия для осуществления своих желаний, привело на преступный путь Нико­лая П., 43 лет, русского, родом из Костромской губернии. Отец его умер, когда ему было года 3. Он слышал, что отец его сильно пил и частенько бил свою жену, мать Николая. Последняя также часто и сильно пила. О детстве своем Николай вспоминает с тяже­лым чувством: оставшись с 4 малолетними детьми вдовой — мать его жила очень бедно, с трудом кое-как обрабатывала землю и прирабатывала тем, что нанималась к соседям. Лет 8-9 Николай ходил с бабушкой просить милостыню, а лет с 10 нанимался к соседям в няньки и скотину стеречь. В школе он учился всего год, малограмотен. Ученье давалось ему с трудом, что он объяс­няет плохой памятью. Особенно трудно было ему рассказывать и решать задачи по арифметике. И сейчас он по части счета слаб, «трудно ему смекнуть», он полагает потому, что «не торговал». 5 на 6 он еще мог помножить, а 6 на 9 и 13 на 6 — нет; не уда­лось ему и разделить 164 на 4, с делением же 64 на 4 он с трудом справился. Процесс чтения ему удается сносно, но усвоение про­читанного и рассказ — очень затруднительны. Книг он никаких не читал, только газеты по временам читает. С матерью он про­жил в деревне до 15 лет, а потом отправился в Москву и стал работать по малярной части. Малярное дело ему нравится, и он его знает недурно. С 15 до 18 лет был в учении, а потом начал работать как уже знакомый с делом маляр. Из периода его дет­ства и юности особенного ничего указать нельзя. В детстве, кроме бедности, постоянных колотушек строгой матери, — на которую он, впрочем, за это не обижается, считая колотушки нормальным воспитательным приемом, — да работы, иногда труд­ной и неприятной, у него ничего не было. Из болезней он перенес в детстве скарлатину и брюшной тиф. В 1902 году он был при­зван на военную службу. На военной службе он был три раза: в 1902-1905 г.г., в 1914-1918 г.г. и в Красной армии в 1919-1921 г.г. О военной службе он (вспоминает с удовольствием во всех отно­шениях; не нравились ему только уроки словесности. В послед­ний раз он попал на военную службу так: пожар уничтожил в деревне его дом, он отправился в Чухлому искать места и обра­тился с просьбой о месте к местному военному начальству, его и взяли в «вольнонаемные конники». С год он служил в команде, ловившей дезертиров. За прежнюю свою военную службу он много раз бывал в боях, часто видел трупы и раненых и привык к этим зрелищам. Однажды, в 1914 году, ему пришлось упорно защи­щаться карабинам и шашкой, когда враг неожиданно вплотную подошел к батарее, на которой Я. служил. Между прочим, он уча­ствовал в боях под Новой-Алекеандрией и Ивангородом и попал в плен. Вернувшись из плена, он поселился в деревне, но в 1919 г. у него сгорел Дом, и это обстоятельство, как указано выше, опять привело его на военную службу.

На 10-ом году жизни Я. женился и имел 6 человек детей, из которых 3 в детском возрасте умерли. Половую жизнь он начал до женитьбы, лет с 16-17, и имел лишь мимолетные связи, без дли­тельных сожительств. Венерическими болезнями не болел, С женой особых неладов у него не было, бил он ее редко, но и жил с ней редко, бывая в деревне лишь наездами и большею частью пре­бывая в Москве, где он работал у разных подрядчиков малярных работ в качестве мастера. Демобилизованный в 1921 году, он при­ехал в Москву и поступил здесь на работу; к семье в деревню он не ездил уже около 2-х лет, что объясняет скудостью своих денеж­ных средств. Живя в Москве, он редко имел сношения с женщи­нами, так как его половая способность сильно понизилась. Лишь летом 1923 года он сошелся со своей соседкой по комнате Коро­левой, вскоре перешел в ее комнату, сохранив, однако, за собой и свое прежнее место в квартире. И ей, и другим жильцам квартиры он говорил, что вдов, что жена его будто бы во время пожара в деревне сгорела, оставив двух детей. Королева вскоре забере­менела от Я. и, случайно узнав, что он не вдов, стала беспокоиться о судьбе своего будущего ребенка. Ей объяснили, что если Я. ничего не будет ей давать на ребенка, то она может требовать с него судом. Королева имела очень небольшой заработок от тор­говли булками и материальный вопрос ее сильно озабочивал. Я. говорит, что она, узнав о посылке им денег в деревню, требо­вала, чтобы он эти посылки прекратил и окончательно порвал со своей семьей, на что он отвечал, что любит жену и детей и посы­лать им деньги не перестанет. Он утверждает также, что Коро­лева постоянно ревновала его и высказывала сомнения в его вер­ности, хотя он никаких поводов к тому не подавал. Возможно, что его пониженная половая способность внушала Королевой некоторые подозрения. Как бы то ни было, они часто ссорились, причем два раза Я. переходил жить из комнаты Королевой на свое прежнее место и обратно. Надо добавить, что Я. часто и довольно сильно колачивал Королеву. 29 марта 1924 года он поколотил ее особенно сильно, потому что она опять угрожала ему подать на него в суд. На следующий день — 30 марта — Я. встал поздно; оказывается, Королева, проснувшись раньше, успела зайти к одной соседке, которая советовала ей пойти к доктору и показать ему, какие побои нанес ей П., не считаясь с тем, что она на 8-м месяце беременности. По словам этой соседки, Л., который, несомненно, этими побоями нанес вред ребенку, суд назначит лет 7-8 тюрьмы. Такого рода угрозы Королева и высказала своему сожителю. Я. утверждает еще, что его сожительница не раз грозила выжечь ему «зенки», т.е. плеснуть в глаза серной кислотой, что раз будто бы даже, когда она собиралась это сделать, он вырвал у нее бутылку и разбил. Этой угрозы серной кислотой он будто бы очень боялся. Как бы то ни было, и злополучное воскресенье 30 сентября П. встал поздно, выслушал сетова­ния и угрозы Королевой, хотел было ее избить еще раз, но удер­жался, и часов до 3-х дня они про­вели время вместе в атмосфере обычной воркотни и перебранки. Часа в 3 он пошел на рынок, а когда вернулся часам к 6, то вскоре они сели за стол и опять стали вести неприятный для Я. раз­говор о ребенке, об угрозах кисло­той, судом и т. д. Возвращаясь с рынка, Я. выпил 3 бутылки пива и был несколько навеселе. Под влиянием неприятных разговоров он встал из-за стола раздраженный, опять хотел было избить сожитель­ницу, но удержался. Тут ему при­шла мысль убить ее. Часов с 7 до 8 он ходил по комнате «сам не свой»; были минуты, когда ему хотелось плюнуть, избить и уйти. Часов в 9 вечера стали ложиться спать. К этому времени бурный, испещренный пло­щадной бранью разговор Я. с сожительницей прекратился. Он говорил, что даже будто бы просил у нее прощенья и просил, чтобы она не выжигала ему глаз, но она ему ответила, что «как сказала, так и будет». После этого ответа он утвердился в мысли убить ее. Полежав некоторое время, он сказал: — «ну, ладно, пойду, закурю», встал и пошел к столу, на котором лежал табак и хлебный нож. Он спрятал этот нож в рукав, лег рядом с Коро­левой с левой стороны, еще раз спросил ее, согласна ли она про­стить его и, получив ответ, что она остается при прежнем реше­нии, сказал: — «что у тебя, Наташа, одеяло, сползло, дай поправлю», обнял ее, выпростал нож из рукава и резнул по горлу. Ни криков, ни испуганного лица ее он не заметил, заметил один только ее хрип. Перерезав ей горло, он перевалил ее на правый бок и «дорезал». Покончив с своей жертвой, он свалил ее на пол, положил вдоль печкой а сам сел на кровать и почувствовал силь­ную усталость, какой-то туман в голове, в глазах даже потем­нело. Потом лег на кровать ногами к изголовью, — правый голов­ной угол постели был весь в крови, — и крепко заснул; снов ника­ких не видел. Всю процедуру убийства П. рассказывает совер­шенно спокойно, с оживленной жестикуляцией, причем, обняв шею одного из моих ассистентов, точно указал, проведя ногтем по его шее, куда и как он ее резал. Проспал он часов до 7 утра, утром встал, напился чаю, как обыкновенно, запер квартиру и ушел на службу. На службе проработал весь день, не проявляя, никакого беспокойства или: волнения. Вернувшись со службы домой, он пообедал и принялся за сокрытие следов преступления: разрезал труп на части, разрубив кости топором, туловище в мешке стащил на берег Москвы-реки и бросил в реку под сте­нами Новинской женской тюрьмы, конечности и голову снес вто­рой раз и бросил в реку в другом месте. Так как обеспокоенные долгим отсутствием Королевой соседи, к которым она постоянно заходила, сообщили об этом отсутствии милиции, то вскоре в ком­нату П. явилась следственная власть, которая застала его за сжи­ганием остатков одежды убитой, носивших на себе следы крови. П. вынужден был сознаться, хотя давал на суде разные натянутые и неправдоподобные объяснения. Суд признал, что он убил Коро­леву с целью избавиться от Королевой и ребенка, при чем один из свидетелей показал суду, что однажды П. сказал ему, когда зашла речь о том, что с него будут по суду требовать на содержание ребенка — что, может быть, и не будет никакого ребенка. Но, принимая во внимание трудовой образ жизни П., его темноту и несознательность, суд приговорил его к 8 годам заключения со строгой изоляцией и с поражением прав на 3 года.

Однако по справкам о судимости у П. числится 2 судимости: в 1909 году у мирового судьи мясницкого участка за кражу, причем первый раз он был оправдан, а во второй—приговорен к 3 месяцам тюрьмы. Он объясняет этот приговор следующим образом: один его приятель взял чьи-то часы, продал их и пригла­сил нескольких товарищей-маляров в трактир выпить на эти деньги.

В содеянном П. не раскаивается, о Королевой не вспоминает, с моральной оценкой к этому поступку не подходит. Конечно, убийство — большой грех и перед богом, и перед людьми, но если тебе человек не вреден, а если вреден, то какой, же тут грех, гово­рит он. Покойная Королева была ревнивая, характерная баба, которая хотела ему «зенки выжечь». «Избавился от такой сво­лочи и ладно, зарезал и из головы долой». На вопрос, желал ли бы он, если бы было возможно, воскресить ее, он говорит: — «никак не надо». Насколько верны заявления П. об угрозах Королевой касательно его «зенков»? Нужно думать, что, если тут не все ложь, то много преувеличений. Во всяком случае, поразительно то равнодушие, с которым П. относится к судьбе своей сожительницы, и то хладнокровие, с которым он выполнил самый акт убийства, скрывал следы преступления и вспоминает обо всем этом. Инте­ресно отметить, что П. искренно расположен к своей живущей в деревне семье, особенно к детям, и очень тоскует о ней. Худ­шее, что он видит в своем поступке, выражается у него сло­вами:—«вот, только детей жаль, как они теперь в деревне: жили, жили, все ничего, а вдруг узнают, что отец в Москве сожитель­ницу зарезал». Вот эта сторона дела его только и смущает. К остальным людям, кроме жены и детей, он совершенно равно­душен, иногда даже чувствует ненависть какую-то к людям.

3. Следующая общая цель, которая часто встречается у рас­судочных преступников, сводится к достижению солидного имуще­ственного положения не просто путем получения куша денег для временного облегчения и улучшения своего положения или куте­жей,—как это бывает у импульсивных преступников,—а прочного изменения своего имущественного положения, путем устройства, расширения или обеспечения известного постоянного источника дохода, — какого-нибудь торгового предприятия («коммерческие дельцы») или какого-нибудь хозяйства («хозяйчики»), создания себе клиентуры и практики и т. д. Так, напр., одна нянька одной провинциальной больницы — Г., — желая довести годовой бюджет своего хозяйства до известной суммы и получить некоторый при­даток к жалованью своего мужа и своему, произвела около 100 абортов и избрала это преступление как постоянный, под­собный источник своего дохода. В этих случаях известный целе­вой комплекс, ассоциируясь с образом известного преступления, как средства для этой цели, создает очень устойчивое предрас­положение к преступлению, которое надо тщательно выяснить, чтобы, затем, найти средства, как на него надо действовать.

Никакого идейного базиса под свое преступление расчетливые преступники не подводят; они знают, что оно нехорошо, и им не следовало бы его делать, но их соблазняет представляющаяся им связь этого преступления, как средства, с целью, которой они решили добиться. Этим они отличаются от резонеров. К этому типу принадлежат, между прочим, те, которые совершают престу­пление, мечтая таким путем добыть себе, капитал для торговли, завести лавку и т. п. Представительницей этого типа может счи­таться подруга Котова — Винокурова, мечтавшая завести с ним вместе лавку и торговать. Другим примером может послужить одна молодая девушка — Елена М., 19 лет, — которая подвела шайку бандитов к знакомым ей людям, рассчитывая за этот подвод полу­чить сумму, на которую она сможет завести лавку. К этому типу принадлежат и муж, и жена, участвовавшие в убийстве двух стари­ков в Звенигородском уезде, описанные выше. Некоторые из рассудочных расчетливых преступников решаются на преступле­ние как на аферу, которая, если не на всю жизнь, то на ряд лет поставит их в положение богатого человека и позволит им изме­нить свою жизнь («аферисты»). Таков, например, описанный выше убийца Гребнева В., мечтавший посредством преступления разбогатеть настолько, чтобы уехать за границу и там начать новую жизнь.

В заключение этой главы остановлюсь ненадолго еще на двух криминальных типах, — на идейных преступниках и резонерах. Между ними — большая разница. Первые совершают преступле­ние ради торжества известной моральной или социальной идеи, которой они подчиняют свою личность и поведение. Вторые пытаются подвести идейный базис под свое стремление к удовле­творению известных своих потребностей; они прикрывают личные цели известными общими идеями и через посредство последних получают особую энергию для достижения этих целей. Одни при­носят в жертву торжеству известных общих идей свои личные интересы, а иногда и целиком свою личность. Другие пользуются известными общими идеями для торжества своих личных целей. Не следует думать, однако, что в резонерстве есть элемент созна­тельной лжи. Нет, настоящее резонерство бывает вполне искрен­ним, а его своекорыстный, личный элемент может быть скрыт под общими фразами так глубоко, что станет незаметен самому субъекту. Разница между теми и другими преступниками в самом содержании идей, лежащих в основе их предрасположения к пре­ступлению. В одном случае, это— моральная или социальная идея, которая получает свое осуществление в чем-либо объективном, по отношению к данному субъекту, и если приносит ему какую-либо пользу, то как отражение известного объективного порядка. В другом случае, это — идея, осуществляющаяся в рамках жизни данного субъекта, в известных формах его существования и, притом, идея всегда ложная, так как только ложная идея может разрешить человеку преступление ради его личных пелен. У преступников-резонеров мы встречаем кривую логику, софистические уловки. Отсюда не следует, конечно, что те идеи, которыми руководятся идейные преступники, всегда верны. Нет, и они чаете, ложны, но могут быть и верны.

Признаки резонерства отмечались мною выше при описании бандита Б. Они есть и у убийцы Гребнева — В. Но в этих случаях резонерство не лежало в основе предрасположения к преступлению. Оно сводилось или к рассуждениям, выдуманным уже после преступления, или к дополнительным, второстепенным соображениям, на которых субъект не основывал своей деятель­ности. К резонерам надо относить лишь тех, у которых резонер­ские рассуждения лежат в основе их преступной деятельности,

так что, не будь у них резонерских рассуждений и не почерпни они из последних известного запаса энергии, Они не совершили бы преступления. Хотя и не часто, но такие резонеры встречаются. Один, например, признанный врачами шизофреником и невменяемым бывший студент-юрист второго курса, позднее состоявший следова­телем, С, 27 лет, сын врача, организовал нападение на квартиру одной своей знакомой для похищения ее бриллиантов, при чем и сам был убежден, и своим соучастникам внушил мысль, что тут нет ничего дурного, так как можно допустить лишь государственную собственность, а частную собственность — только в зависимости от полезности ее обладателя, и этой полезности он за данной своей знакомой не признавал.

В другом случае один бандит, выдававший себя за анархиста, — А. — заявил мне, что он не видит в бандитизме ничего дурного и за­нимался им потому, что считал себя в праве это делать: он видит в бандитизме лишь «индивидуаль­ную борьбу с капитализмом». То же убеждение высказывал и дру­гой бандит — М., — которому оно было внушено мужем его сестры, казавшимся ему человеком высоко­образованным. Какую роль могут играть подобные убеждения в гене­зисе преступлений, показывает следующий случай, на котором я остановлюсь несколько по­дробнее.

6 апреля 1921 г. в Москве, на Моховой, в 3 часа дня, группой молодых людей из 7 лиц, большинство которых были студенты, было произведено бандитское нападение на кассу коммунального хозяйства и похищено 60 миллионов рублей, в то время предста­влявших крупную сумму. Один из участников нападения — Л. — был сыном кассира этого коммунального хозяйства и сам служил там вместе с отцом. Он сообщил остальным о сумме, которую можно будет похитить, о времени, когда касса закрывается, о рас­положении помещения, о входе и выходе и т. д. Войдя в кассу незадолго до ее закрытия, бандиты скомандовали «руки вверх», бывших в кассе двух посетительниц и двух девочек заперли в уборную, взяли 60 миллионов и скрылись; один из бандитов, во время преследования, застрелился.

Организатором налета был сын врача, студент Е., признанный впоследствии душевнобольным, Который по каждому соучастнику в отдельности, и собрав, их нака­нуне налета всех вместе, с большим красноречием развивал такого рода взгляд: вы живете бедно и имеете ряд неудовлетворенных потребностей, тогда как немного мужества и трезвый взгляд на дело, и вы сможете значительно улучшить свое положение. Если вам не хватает денег, прихватите у государства денег еще, никто от этого не пострадает, потому что государство, лишь немного более напечатает денег, вот и все. Не смущайтесь мыслью, что это — кража или грабеж. Вздор! Это — заем, взятие кучки бумаги для поддержания кое-чего реального и большого, — ваших сил и семей. Неужели же эта реальность не стоит кусочков бумаги и последние, по вашему мнению, выше! Просто трусость! Неужели вы не понимаете, что, взяв сейчас эти бумажки, вы вер­нете государству нечто более ценное — ваши поддержанные и сбе­реженные силы! Этот заем в конечном счете выгоден для государ­ства, ведь человек же значит более, чем бумаги, которых можно напечатать и еще; от того, что вы возьмете их, никто не постра­дает и т. д. Приблизительно в таком духе говорил Е. с своими товарищами и говорил горячо, красноречиво, с блеском в глазах и с волнением в голосе. Они пробовали возражать, но он сейчас, же отбивал все их возражения. И у них явилось убеждение, что он — прав. Никто из них нужды, в собственном смысле слова, не испытывал, все они имели места и пайки и, не будь этих красно­речивых рассуждений Е., никто из них и не подумал бы ни о каком грабеже. Вот несколько данных о некоторых участниках этого налета.

Сергей Г., уроженец Москвы, 22 лет, русский, окончивший в 1918 году гимназию и во время преступления состоявший на физико-математическом факультете московского универси­тета. В 1919 году он был призван на фронт, в 1920 году — с фронта вернулся, поступил в корпус военных топографов и слу­жил начальником склада. Это место он занимал и во время пре­ступления. Отец его умер в 1919 году, мать — в январе 1922 года, уже, когда он был в тюрьме; арестован он был еще в начале мая 1921 года. В семье их было 3 брата, он — младший. Ни у него, ни у родителей не было болезней, дающих основание заподозрить психопатическую наследственность. Он — здоров, но впечатлителен, вспыльчив, легко поддается чужому влиянию и твердым характером не отличается. Не отличается он ни большим развитием, ни вдумчи­востью; производит впечатление довольно поверхностного и легко­мысленного молодого человека, на вид гораздо моложе своих лет. Когда, дня за 3 до преступления, его товарищ по гимназии Е. пред­ложил ему участие в этом бандитском налете, он сначала реши­тельно отказался, но когда тот повторил ему цепь своих резонер­ских рассуждений и украсил их живым описанием выгод, которые Сергей может получить для себя самого и семьи, он сдался. Идя на преступление, совсем не чувствовал, что совершает преступле­ние, «шел, — говорит он, — как на какое-то хорошее дело». Когда они пришли к месту преступления, рассказывает он, на них напало как бы оцепенение какое-то, действовали как бы автоматиче­ски и сначала заколебались было идти внутрь, но руководимые Е. и Ш. вошли; Сергей Г., впрочем, остался на улице, на страже, и почувствовал «большое нервное ослабление», т.-е., очевидно, упадок сил и духа. Е., придя к нему после преступления, назвал его трусом, да и самому Сергею Г. «потом было неловко за свое мало­душие». Сергей Г. — довольно изнеженный молодой человек. Любит комфорт. Его тяготила ограниченность средств, хотелось запастись провизией и купить себе по-лучше одежду. Действитель­ной нужды он не знал, жил вдвоем с матерью, получал жалованье, был поставлен гораздо лучше очень многих людей в то время; хотя он говорит, что нуждался, но в его устах это означает ограничен­ность средств, а не такой их недостаток, который можно было бы назвать действительной нуждой. О наказании он не думал, так как Е, сумел им внушить мысль, что они легко успеют скрыться и останутся необнаруженными. Нравственная оценка поступка была устранена после первых минут сомнений резонерскими рас­суждениями Е. Эти рассуждения тем более сильно могли его тол­кать на преступный путь, что он думал на полученные от престу­пления деньги кое-что сделать для матери, которую очень любил. В тюрьме его очень мучила мысль, что, быть может, хотя отчасти, он явился причиной скорой смерти матери, которая очень горевала о нем. Через несколько дней после преступления —11 апреля 1921 года — он женился на девушке, с которой познакомился на службе. Желание вступить в брак заставляло его особенно неприятно чувствовать ограниченность своих материальных средств. В приговоре суда, назначившем ему заключение в тюрьме на 5 лет, отмечены, между прочим, «жизненная неопытность» Сергея Г., его «малодушие» и «стремление с колыбели жить хорошо, но не работать». От невесты своей он все скрыл, но можно думать, что намерение вступить в брак послужило для него одним из толчков к преступлению.

Другой участник преступления, Владимир Л., уроженец Москвы, русский, 22 лет, сын кассира ограбленной кассы, окончил москов­скую гимназию в 1917 году, студент-медик первого курса. Все время жил с родителями и воспитывался у них. Холост, но имел невесту, жениться собирался года через два, когда «окончательно станет на ноги». Отец его был против брака. Поэтому Владимир решил разойтись с семьей и начать самостоятельную жизнь. В деньгах он не нуждался в том смысле, что на прожиток ему хва­тало, он жил в своей семье, служил и получал жалованье. Сестра его служила в желескоме. При немногочисленности их семьи, — родители, бабушка, сестра и он, — им хватало. Но он жаловался на царившую в их семье атмосферу. Семья жила дружно, но отец отличался деспотическим характером, не признавал самостоятель­ности сына, и на этой почве у них были нелады. Подобно Сергею Г.,

Владимир Л. — молодой человек довольно поверхностный и пустой, неглупый, но не особенно вдумчивый и развитой, не имеющий твер­дых взглядов и легко подпадающий влиянию. В характере у него заметно унаследованное, вероятно, от отца некоторое упорство, стремление поставить на своем. В общем, несмотря на недоволь­ство некоторым деспотизмом отца, у него с родителями хорошие отношения. Сидя в тюрьме и освободившись от влияния Е., к кото­рому он, как и Сергей Г., питает теперь неприязненное чувство, он искренно удивляется, как мог принять участие в таком деле. На вопрос, как же он мог допустить, чтобы его отец был под угрозой выстрела в него, он говорит, что у них было условлено и Е. обещал, что оружие применено(не будет. С Е. он был знаком пять меся­цев и находился под его сильным влиянием. В самом преступлении он играл роль интеллектуального пособника. После налета прямо ушел домой. Обещанную ему долю денег получил от Е. не вполне и полученные деньги — 4 миллиона — истратил на покупку новой студенческой фуражки и микроскопа.

Любит приодеться. Со стороны наследственности у Л. нельзя отметить ничего особенного. Он вполне здоров и никаких психо­патических черт не обнаруживает.

Третий участник — Владимир С., уроженец Москвы, русский, 22 лет, окончивший московскую гимназию, студент 1 курса выс­шего технического училища. В момент преступления служил делопроизводителем корпуса военных топографов. Отец его — банковский служащий — умер в 1918 году от туберкулеза. Он был человеком очень слабым, но трезвым, не пил совершенно. Влади­мир жил с матерью, которая служила, с бабушкой и братом 16 лет, который также был привлечен по этому делу, так как играл в нем небольшую вспомогательную роль. Роль С, во время нападения, сводилась к тому, чтобы задерживать публику. Он задержал двух женщин и двух девочек и запер их в уборную; брат ему помогал. В руках у него был испорченный револьвер. Сначала предложение Е. принять участие в этом деле вызвало у него большие колебания. Но потом, на следующий день, он поддался на рассуждения Е., был у него на собрании участников; на этом собрании он высказал свои колебания, за что Е. назвал его трусом, и это сильно на него подей­ствовало. Подействовало на него и то, что Е. уверил всех, что намеченная операция ни для кого опасна не будет, — ни для слу­жащих кассы, ни для публики, ни для самих участников нападения. Сидя в тюрьме, он разочаровался в рассуждениях Е. и очень рас­каивается в содеянном. Глубоко огорчает его, что и родственники, и знакомые, как он узнал, резко осуждают его поступок, «отвер­нулись от него и обливают его грязью». С. — человек впечатли­тельный, очень вспыльчивый, слабохарактерный и легко поддаю­щийся чужому влиянию. Он менее поверхностен, чем Л. и Г., сравнительно с ними гораздо более читает и развитее их, но все же легкомыслен, недостаточно вдумчив. У него есть прочный умствен­ный интерес к электротехнике, которой ой много и с инте­ресом занимался. «Запоем» он читал — и до тюрьмы, и в тюрьме — беллетристические сочинения. Своих романов у него еще не было. Он холост, невесты не имеет, «к женщинам равнодушен». Не пьет. Кокаина не нюхал. Вел трудовой и вполне трезвый образ жизни. Психически и физически здоров. Дурной наследственности нет. С охотой занимался теннисом и музыкой. Свое преступление объясняет нуждой, но последней у него не было, как и у Г. Полу­ченные десять миллионов истратил на покупку провизии. Его роль в преступлении кажется ему ненасильственной, и он утвер­ждает, что на насилие никогда не согласился бы, так как питает к нему отвращение. Все трое вышеупомянутых молодых людей горячо раскаивались в содеянном, хотя ясных аргументов, опровер­гающих рассуждения Е., я у них не нашел.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ.

Наши рекомендации