Вычислительные машины и разум 2 страница

Фрейд раздвинул границы мыслимого. Это вызвало революцию в клинической психологии. Вместе с тем, это расчистило путь последующим достижениям “когнитивной” экспериментальной психологии. Сегодня мы, не моргнув глазом, соглашаемся с тем, что сложнейшая проверка гипотез, поиски в памяти, выводы — одним словом, обработка информации — происходит у нас в мозгу постоянно, хотя мы об этом и не подозреваем. Речь здесь идет не о подавленной бессознательной активности, которую описал Фрейд, а о рутинной мыслительной деятельности, которая, по определению, находится за пределами сознательного уровня. Фрейд утверждал, что его теории и клинические наблюдения дают ему право не верить пациентам, когда те искренно уверяют, что “ничего подобного не думали”. Таким же образом когнитивный психолог опирается на экспериментальные данные, модели и теории, чтобы доказать, что у людей в голове постоянно происходят сложнейшие мыслительные процессы, о которых они и не подозревают. Итак, получается, что разум доступен сторонним наблюдателям. Более того, некоторые мыслительные процессы доступны сторонним наблюдателям в большей степени, чем самим “хозяевам” этого разума!

Тем не менее, создателям сегодняшних теорий фрейдов костыль уже не нужен. Хотя эти теории и изобилуют причудливыми метафорами, в которых подсистемы мозга сравниваются с живущими в мозгу человечками, передающими туда и сюда сообщения, просящими о помощи, отдающими и выполняющими приказы, настоящие подсистемы — всего лишь не обладающие сознанием кусочки органической материи, так же лишенные внутренней жизни и точки зрения, как почка или коленная чашечка. (Безусловно, появление “безмозглых”, но в то же время “разумных” компьютеров сыграло немалую роль в дальнейшем отказе от Локковских взглядов.)

Более того, экстремизм Локка оказался перевернут с ног на голову: если раньше сама идея бессознательного казалась непостижимой, сегодня мы перестаем понимать, что из себя представляет сознательная мыслительная деятельность. Зачем нужно сознание, если совершенно бессознательная и даже лишенная субъекта обработка информации мозгом в принципе способна решить все те задачи, для решения которых и существует разум? Если теории когнитивной психологии правы в отношении нас, они могут быть правы и в отношении зомби или роботов, поскольку в этих теориях, как кажется, нет никакого способа нас от них отличить. Как может любое количество безсубъектной обработки информации (вроде той, которую мы недавно обнаружили в человеческом мозгу) в сумме породить ту самую особенность, от которой эта бессознательная обработка информации так резко отличается? Этот контраст не исчез с развитием науки. Психолог Карл Лашли однажды сказал, что “никакая мыслительная деятельность не является сознательной”. Этим парадоксальным высказыванием он хотел обратить наше внимание на то, что процессы, происходящие у нас в мозгу, когда мы думаем, для нас недоступны. Лашли приводит пример: представьте, что вас попросили сформулировать мысль дактилическим гекзаметром. Те, кто знают, что это за ритм, легко придумают что-нибудь вроде: “КАК же я СМОГ эту МыСЛь в голоВЕ пороДИТь своей?” Но то, как мы это делаем, что происходит в нашей голове, чтобы породить эту мысль, для нас абсолютно недоступно. С первого взгляда кажется, что замечание Лашли означает, что сознание — феномен, недоступный для изучения методами психологии. Однако на самом деле дело обстоит как раз наоборот. Это высказывание обращает наше внимание на разницу между бессознательной обработкой информации, — без которой, несомненно, не могло бы быть сознательного мышления, — и ее готовым продуктом, сознательной мыслью, вполне доступной. Доступной — но для кого или для чего? Предположить, что она доступна для некой подсистемы мозга, еще не означает отличить ее от бессознательной деятельности, которая тоже доступна определенным подсистемам мозга. Однако это перестает быть очевидным, если в мозгу присутствует некая особенная подсистема, которая в результате своих отношений с остальными подсистемами порождает некую новую “индивидуальность”. Здесь мы снова сталкиваемся с давнишней проблемой, проблемой “другого разума”, которая снова стала актуальной, когда когнитивная наука стала анализировать разум, раскладывая его на составные компоненты. Наиболее яркие примеры этого — знаменитые случаи “рассеченного” мозга, в котором в результате аварии нарушается связь между двумя полушариями.[1]Нам не кажется проблематичным то, что у людей, которые перенесли подобную травму, имеется две отчасти независимых индивидуальности: одна — ассоциированная с доминирующим полушарием мозга, другая — с его недоминирующим полушарием. Мы допускаем это, потому что привыкли представлять разум как организацию сообщающихся подсистем. В данном случае линии коммуникации были перерезаны, и независимый характер каждой из подсистем обнажился особенно рельефно. Проблематичным здесь остается то, имеет ли каждая из подсистем “внутреннюю жизнь”. По мнению некоторых, не стоит приписывать сознание недоминирующему полушарию, поскольку все, что мы о нем знаем, это то, что оно, подобно многих другим бессознательным подсистемам, может всего-навсего обрабатывать значительное количество информации и разумно контролировать некоторые аспекты поведения. Но мы можем пойти дальше и спросить себя — а какие у нас основания для того, чтобы допустить существование сознания в доминирующем полушарии, или даже в целой и невредимой системе нормального человеческого мозга? Мы считали этот вопрос легкомысленным и не стоящим обсуждения, но в свете вышесказанного нам придется снова отнестись к нему серьезно. С другой стороны, если согласиться с тем, что недоминирующее полушарие (точнее сказать, только что открытая нами “личность”, чей мозг — недоминирующее полушарие) обладает полноценным сознанием и живет своей “внутренней жизнью”, то что мы тогда скажем обо всех остальных обрабатывающих информацию подсистемах мозга, известных современной науке? Не придется ли нам снова призвать на помощь Фрейдов костыль и населить нашу голову множеством крохотных “субъектов”?

Стоит поразмышлять, например, над удивительным открытием психолингвистов Джеймса Лакнера и Меррил Гарретт.[2]Они обнаружили то, что можно назвать бессознательным каналом понимания высказываний. Во время эксперимента с двойным прослушиванием испытуемые слышали через наушники одновременно два канала. Им было предложено внимательно слушать лишь один из них. Как правило, испытуемые могли пересказать то, что слышали по основному каналу, но почти ничего не могли сказать о втором канале. Если по второму каналу передавалось какое-либо высказывание, испытуемые говорили, что слышали голос, и уточняли, мужской или женский. Иногда они могли сказать, что голос говорил на их родном языке — но что именно было сказано, они не знали. В проводимом Лакнером и Гарретт эксперименте по основному каналу передавалась двусмысленная фраза, например “Не put out the lantern to signal the attack”. (Эта фраза может быть понята как “Он выставил фонарь, чтобы подать сигнал к атаке” или “Он погасил фонарь, чтобы подать сигнал к атаке” — Прим. пер. )

Одновременно по второму каналу одной группе передавалась фраза, предполагающая определенную интерпретацию первого высказывания (например, “He extinguished the lantern.” — “Он погасил фонарь”), в то время как контрольная группа слышала какую-то нейтральную фразу. Испытуемые первой группы не могли ответить, что именно слышали по второму каналу, но, по сравнению с контрольной группой, они гораздо больше склонялись в сторону предложенной по нему интерпретации. Влияние второго канала на интерпретацию переданной по основному каналу информации можно объяснить только тем, что “непонятый” сигнал был обработан и спущен на семантический уровень — иными словами, он был понят, но понят, по-видимому, на бессознательном уровне! Или мы должны предположить, что в мозгу испытуемых имеются по крайней мере два различных и только частично сообщающихся сознания? Если спросить испытуемых, каким образом они поняли информацию второго канала, они честно ответят, что не знают, поскольку ничего в действительности не поняли. Возможно — как нам указывают данные о пациентах с разделенными полушариями, — мы должны были спросить кого-то другого, того, кто сознательно воспринял это предложение и намекнул о его значении тому, кто отвечал на наш вопрос.

Какую гипотезу мы должны выбрать, и почему? Мы опять вернулись туда, откуда начинали, а это значит, что мы должны постараться взглянуть на ситуацию под иным углом. Интерпретация сознания, которая сможет примирить все существующие противоречия и ответить на все каверзные вопросы, требует настоящей революции в нашем образе мыслей. Отвыкать от дурных привычек нелегко. Фантазии и мысленные эксперименты, собранные в этой книге, послужат как игры и упражнения, которые помогут вам это сделать.

В первой части мы приступаем к нашим исследованиям как к быстрой прогулке по местности, обращаем внимание на несколько достопримечательностей, но пока только начинаем нашу кампанию. Во второй части наша цель, глаз разума, рассматривается извне. Что именно позволяет сторонним наблюдателям предположить наличие “другого разума”, иной души? Третья часть обращается к физико-биологическому фундаменту разума и от него поднимается на несколько уровней вверх до уровня внутренних представлений. Разум предстает здесь как самопрограммирующаяся система представлений, физически заключенная в мозгу. Здесь на нашей дороге возникает первый камень преткновения, “История одного мозга”, и мы предлагаем некоторые обходные пути. В четвертой части мы рассматриваем последствия взгляда на разум как на тип компьютерной программы — абстракции, не зависящей от конкретного физического воплощения. Эта гипотеза открывает восхитительные возможности, такие как различные технологии переселения душ и Фонтан Вечной Молодости. В то же время она открывает и Ящик Пандоры, полный традиционных метафизических проблем, на этот раз облаченных в нетрадиционные костюмы. Эти проблемы мы пытаемся решить в пятой части. Здесь реальности бросают вызов разные соперники: сны, фантазии, имитации, иллюзии. В свете нашего исследовательского прожектора оказывается то, без чего не позволит себе быть застигнутым ни один уважающий себя разум: свободная воля. В главе “Разум, мозг и программы” мы натыкаемся на второй камень преткновения, но узнаем, как все-таки можем продолжить наш путь. Шестая часть содержит третье препятствие, “Каково быть летучей мышью?”, обойдя которое, мы входим в святую святых, где наше внутреннее око предоставляет нам возможность интимнейшего взгляда на нашу цель и позволяет нам переосмыслить наше положение в физическом и метафизическом мирах. В последней части предлагается путеводитель для любопытных путешественников, которые пожелают продолжить путешествие.

Д.К.Д.

I

САМООЩУЩЕНИЕ

ХОРХЕ ЛУИС БОРХЕС

Борхес и я

То, что происходит, происходит с Другим. Его зовут Борхес. Я прогуливаюсь по улицам Буэнос-Айреса и ненадолго, возможно, уже чисто механически, останавливаюсь взглянуть на арку входа и металлическое кружево ворот; я знаю о Борхесе из почты и вижу его имя в списке профессоров или в биографическом справочнике. Я люблю песочные часы, карты, книги, напечатанные в восемнадцатом веке, вкус кофе и прозу Стивенсона; он разделяет эти пристрастия, но делает это поверхностно, что превращает его вкусы в атрибуты актера. Было бы преувеличением утверждать, что наши отношения враждебны; я живу и позволяю себе продолжать жить для того, чтобы Борхес мог писать свои сочинения. Его сочинения — оправдание моему существованию. Я могу легко согласиться с тем, что некоторые его страницы неплохо написаны, но эти страницы меня не спасают, поскольку то, что хорошо, не принадлежит никому, даже самому автору. Хорошая литература принадлежит скорее языку и традиции. Кроме того, я обречен на неизбежную гибель, и только какая-то часть меня выживет в нем. Понемногу я отдаю ему все, хотя и знаю о его порочной привычке все фальсифицировать и преувеличивать. Спиноза знал, что все вещи стремятся оставаться самими собой; камень хочет вечно быть камнем, а тигр — тигром. Я останусь в Борхесе, а не в себе (если я действительно кем-то являюсь), но я узнаю себя в его книгах меньше, чем во многих других и в трудолюбивом треньканье гитары. Много лет назад я попытался освободиться от него, пройдя от мифологии предместий до игр со временем и бесконечностью, но теперь эти игры стали собственностью Борхеса, и мне придется придумать что-нибудь еще. Таким образом, моя жизнь — это бегство, и я теряю все, что имею, отдавая это забвению или ему.

Я не знаю, кто из нас написал эту страницу.

Размышления

Великий аргентинский писатель Хорхе Луис Борхес имеет заслуженную международную репутацию, которая создает любопытный эффект. Борхесу кажется, что он — это два человека, общественная персона и частное лицо. Его слава увеличивает этот эффект, но в той или иной мере подобное чувство знакомо каждому из нас. Вы читаете ваше имя в списке, видите собственную беспристрастную фотографию или случайно слышите, как знакомые говорят о ком-то… и внезапно вы понимаете, что это вы. Ваш разум при этом должен перескочить от перспективы третьего лица — “он” или “она” — к перспективе первого лица — “я”. Комики давно научились преувеличивать этот скачок в классическом двусмысленном скетче, в котором, скажем Боб Хоуп читает в утренней газете, что Боб Хоуп разыскивается полицией, непринужденно отпускает по этому поводу несколько комментариев, и затем внезапно вскакивает в панике: “Это же я!”

Хотя Роберт Бернс, может быть, и прав, говоря, что уметь видеть себя глазами других — это дар, мы не можем и не должны желать находиться в подобном положении все время. Более того, не так давно несколько философов представили блестящие доказательства того, что существуют два фундаментально различных и несводимых в один типа размышлений о себе.[3]Их аргументация весьма сложна, но сам вопрос захватывающе интересен и может быть живо проиллюстрирован.

Пит стоит в очереди в кассу в супермаркете и вдруг видит притаившуюся под потолком телекамеру — оружие против магазинных воришек. Глядя на толпу народа на мониторе, он замечает, что у мужчины в плаще, стоящем в левом углу монитора, обхватив двумя руками пакет с покупками, в этот момент вытаскивают деньги из кармана. Пит в удивлении подносит руку ко рту и видит, что жертва на мониторе повторяет точно такой же жест. Внезапно до него доходит: это же меня обкрадывают! Этот драматический сдвиг в восприятии является для него открытием; Пит узнал нечто важное, что еще минуту назад было для него неизвестным. Если бы он был неспособен на подобные мысли, которые сейчас гальванизируют его и заставляют действовать, он не смог бы себя защитить. Разумеется, перед тем, как это открытие произошло, он не был в полном неведении. Он думал о “человеке в плаще” и видел, что его обкрадывают — и, поскольку человек в плаще — он сам, Пит думал о себе. Однако он не думал о себе как о себе; иными словами, он думал о себе “неправильно”.

Вот еще один пример. Представьте себе человека, читающего книгу. В первом предложении он находит фразу из трех дюжин слов, в которой описывается некое неопределенное человеческое существо (пока читателю даже неизвестно, какого оно пола). Существо это занимается повседневными делами. Читатель покорно представляет себе это неопределенное существо за каким-нибудь обыденным занятием. В следующих фразах автор дает некоторые детали, и картина в уме у читателя постепенно проясняется. И вот внезапно, когда описание становится совсем подробным, что-то внезапно “щелкает” у него в мозгу, и его охватывает странное чувство — в книге описывается не кто иной, как он сам! Одновременно сконфуженный и развеселившийся, читатель бормочет: ну и дурак же я был, что сразу не понял, что читаю о самом себе! Возможно, вы способны вообразить подобную сцену; чтобы облегчить вашу задачу, представьте, что книга, о которой идет речь, называется “Глаз разума”. Не правда ли, картина немного прояснилась? Не “щелкнуло” ли у вас в голове? Как вы полагаете, какую страницу читает наш читатель? Какой абзац? О чем он сейчас может думать? Если бы читатель был настоящим, а не воображаемым человеком, о чем он (или она) думал бы в данный момент?

Описать нечто, способное на подобное самоосознание, — нелегкая задача. Представьте себе, что некий компьютер запрограммирован так, чтобы контролировать с помощью дистанционного управления движения и поведение робота. (Такое управление было у Шэйки, изделия знаменитой кибернетической компании в Калифорнии.) Компьютерная программа содержит описание робота и его окружения, которое изменяется, когда робот передвигается. Таким образом компьютер в любой момент имеет свежую информацию о “теле” робота и той среде, в которой он находится, и может им управлять. Представьте себе, что компьютер “видит” робота в центре пустой комнаты, и что ваша задача — перевести на русский это внутреннее представление компьютера. Как это должно звучать? “Это (или он, или Шэйки ) стоит в центре пустой комнаты” или “Я стою в центре пустой комнаты”? Мы еще вернемся к этому вопросу в четвертой части этой книги.

Д.К.Д.

Д.Р.Х.

Д. Е. ХАРДИНГ

Как я был без головы

Лучшим днем моей жизни — так сказать, моим вторым рождением — был день, когда я обнаружил, что у меня нет головы. Это вовсе не ловкий литературный ход и не острОта, предназначенная любой ценой вызвать интерес. Я говорю совершенно серьезно: у меня нет головы.

Я совершил это открытие восемнадцать лет тому назад, в возрасте тридцати трех. Хотя это откровение явилось как гром с ясного неба, оно было ответом на срочный вопрос, мучивший меня вот уже несколько месяцев: что я такое? Тот факт, что я тогда находился в Гималаях, скорее всего не имел к моему открытию никакого отношения, хотя и говорят, что в тех местах откровения посещают людей чаще. Как бы то ни было, стоял тихий ясный день; с горного кряжа, где я находился, были видны полные голубого тумана равнины и за ними — самая высокая в мире горная цепь, по сравнению с заснеженными пиками которой Канченджанга и Эверест выглядели более чем скромно. Этот пейзаж был достоин великого открытия!

То, что со мной произошло, до смешного просто: я перестал думать. Меня охватило странное спокойствие, некое бдительное оцепенение и вялость. Разум, воображение и мыслительная деятельность разом остановились. Первый раз в жизни я не находил слов. Прошлое и будущее исчезли. Я забыл, кто я и что я; забыл свое имя, свою принадлежность к людям и к животным, забыл все, что могло называться моим. Я чувствовал себя так, словно родился в то мгновение и был совершенно новым существом, свободным от всех воспоминаний. Существовало только Сейчас — настоящий момент и то, что в нем было. Мне было достаточно смотреть. И я увидел ноги, одетые в брюки цвета хаки. Внизу ноги кончались парой коричневых ботинок. Я увидел руки в рукавах цвета хаки. Из рукавов торчали розовые кисти рук. Обтянутая рубашкой цвета хаки грудь кончалась сверху — абсолютно ничем! Безусловно, не головой.

Очень скоро я заметил, что это Ничто, дыра на месте головы, вовсе не было обычной пустотой. Напротив, дыра была заполнена. Это была огромная пустота, заполненная почти до отказа. В этой пустоте нашлось место для всего. В ней жили трава, деревья, далекие холмы, плавающие в дымке, и высоко над ними, словно цепь зубчатых облаков в голубом небе, заснеженные вершины. Я потерял голову и приобрел мир.

Это было настолько поразительно, что у меня буквально перехватило дыхание. Я был до такой степени погружен в Данное, что практически перестал дышать. Вот оно, передо мной — эта восхитительная сцена, сверкающая в прозрачном воздухе, сама по себе, безо всякой поддержки, мистически подвешенная в пустоте и (именно это и было настоящим чудом, источником удивления и наслаждения) совершенно свободная от меня, незапятнанная никаким наблюдателем. Ее полное присутствие означало полное отсутствие меня, моего тела и души. Легче воздуха, прозрачнее стекла, освобожденный сам от себя, я там отсутствовал. Меня не было нигде!

Несмотря на магический и сверхъестественный характер этого зрелища, оно не было сном или эзотерическим видением. Наоборот, оно ощущалось как внезапное пробуждение от сна обыденной жизни, как конец сновидению. Передо мной была Реальность, светящаяся своим собственным светом, свободная от затемняющего ее разума. Передо мной наконец открылось совершенно очевидное. В запутанной истории моей жизни это было светлым моментом. Я внезапно заметил то, что с детства игнорировал, так как был слишком занят. Это было обнаженным и некритичным вниманием к тому, что смотрело мне в лицо всю жизнь — моя полнейшая безличность. Короче говоря, все это было абсолютно просто и прямолинейно, за пределами споров, мыслей и слов. Никаких вопросов или размышлений, кроме ощущений момента — только покой и спокойная радость, словно с плеч свалилась невыносимая тяжесть.

* * *

Когда ощущение чуда от моего гималайского открытия начало постепенно проходить, я стал пытаться описать его самому себе. Вот что у меня получилось.

Раньше мне всегда казалось, что я живу в доме своего тела и гляжу на мир через два круглых окна. В Гималаях я понял, что это совсем не так. Когда я вглядываюсь в даль, откуда мне известно, сколько у меня в этот момент глаз — два, три, сотни или ни одного? На самом деле, мой “фасад” украшает лишь одно окно, и это окно широко распахнуто. У него нет рамы, и никто не глядит изнутри. Другие имеют глаза и обрамляющие их лица — другие, но не я!

Следовательно, существуют два совершенно разных типа людей. Бесчисленные представители одного из них — я постоянно вижу их вокруг — имеют на плечах голову (под головой я имею в виду украшенный волосами шар восьми дюймов в диаметре, с несколькими отверстиями). Второй тип имеет лишь одного представителя, у которого на плечах подобного предмета нет. И подумать только, что до сих пор я не замечал этой разницы! Я был жертвой затянувшегося приступа безумия, галлюцинации длиною в жизнь (под “галлюцинацией” я понимаю то, что прочел в своем словаре: восприятие несуществующих объектов в качестве реальных ). Я всегда воспринимал себя, как похожее на других человеческое существо, а не как обезглавленное, но все же живое двуногое. Я был по-настоящему слеп, так как не видел очевидного — этого чудесного заменителя головы, этой ничем не ограниченной ясности, этой светящейся и абсолютно чистой пустоты, пустоты, которая не “содержит” мир, а скорее им является. Как бы я ни всматривался, я не могу найти ни пустого экрана, на который проецируются образы гор, и солнца, и неба, ни зеркала, в котором они отражаются, ни прозрачной линзы или отверстия, через которое они видны. Я не нахожу никакой души или разума, который их воспринимает, никакого наблюдателя, отличного от окружающего его мира. Между мной и миром не стоит ничего; нет даже того странного и ускользающего препятствия, именующегося “расстоянием”. Огромное голубое небо, обрамленная розовым белизна снегов, сочная зелень травы — как они могут быть далеко, когда не от чего отсчитывать расстояние? Эта безголовая пустота не допускает ни определения, ни помещения себя в определенной точке пространства. Она ни круглая, ни большая, ни маленькая; нельзя даже сказать, что она здесь, а не там. (Даже если бы у меня и имелись и голова, от которой я бы мог начинать измерения внешнего мира, и линейка, протянутая от нее к Эвересту, при прочтении данных все расстояние свелось бы для меня к нулю.) Все эти многоцветные образы предстают во всей простоте, лишенные таких осложняющих дело понятий, как “далеко” или “близко”, “это” или “то”, “мое” или “не мое”, видимое мною или просто данное. Всякая двойственность, всякий дуализм субъекта и объекта исчезли — в этой ситуации для них не осталось места.

Таковы были мои мысли, последовавшие за открытием. Пытаться описать словами собственные ощущения, собственные непосредственные переживания, значит усложнять нечто абсолютно простое. Чем дольше эти ретроспективные размышления продолжаются, тем дальше они отходят от живого, подлинного переживания. В лучшем случае, эти описания могут напомнить человеку о его переживании (но без ясного его осознания) или спровоцировать его повторение. Однако они не более способны гарантировать повторение самого переживания или передать его основные качества, чем меню роскошного ужина может заменить сам ужин или книга о юморе — услышанную из уст талантливого рассказчика хорошую шутку. С другой стороны, невозможно прекратить думать надолго, и человек неизбежно пытается осознать эти светлые моменты и сопоставить их с запутанным фоном жизненной повседневности. Косвенным образом подобное осмысление может снова вызвать минуты озарения.

Так или иначе, невозможно долго отмахиваться от возражений, представленных здравым смыслом, и от вопросов, настойчиво требующих хотя бы неполных ответов. Становится необходимым как-то “оправдать” это озарение перед самим собой и перед обеспокоенными друзьями. В каком-то смысле эта попытка “приручения” абсурдна, поскольку никакие аргументы не могут что-либо прибавить к переживанию, простому и неделимому, как вкус клубничного варенья или звук ноты “до” первой октавы. С другой стороны, эта попытка необходима, иначе жизнь может оказаться разделенной на два мысленепроницаемых отсека.

* * *

Моим первым возражением было: может быть, моя голова и отсутствует, но мой нос-то здесь! Я его ясно вижу. Вот он, шествует впереди меня, куда бы я ни шел. И вот как я на это ответил: если это размытое, розоватое и в то же время совершенно прозрачное облачко, подвешенное справа, и похожее на него облачко, подвешенное слева, являются носами, то их у меня насчитывается не один, а два. Зато непрозрачный одинокий выступ, который я так ясно вижу в центре вашего лица, вовсе не нос. Только нечестный или сбитый с толку наблюдатель может использовать одно и то же название для двух совершенно разных предметов. Я предпочитаю обратиться за помощью к моему словарю и к обычному употреблению этого термина, и заключаю следующее: в то время как большинство человеческих существ имеют по носу на каждого, у меня нет ни одного.

Тем не менее, если бы какой-нибудь введенный в заблуждение скептик, желающий любой ценой доказать свою правоту, решил ударить меня посередине этих двух розовых облачков, результат был бы наверняка таким же неприятным, как если бы у меня был обыкновенный, твердый человеческий нос. А как насчет целого комплекса ощущений — напряжение, мелкие движения, чесание, щекотка, боль, тепло и т.п. — которые всегда чувствуются в этом центральном районе? И прежде всего, как же осязательные ощущения, возникающие у меня, когда я ощупываю это место рукой? Не являются ли все эти находки доказательством того, что сейчас и здесь у меня все-таки есть голова?

Ничего подобного. Разумеется, я не могу игнорировать свои ощущения, но, взятые вместе, они вовсе не обозначают ни голову, ни чего-либо похожего на нее. В них явно чего-то не хватает — а именно, разнообразных цветных форм в трех измерениях. Что это за голова такая, которая, хотя и чувствует массу ощущений, тем не менее не имеет ни глаз, ни ушей, ни рта, ни волос — всего того, что есть у других голов? Для меня ясно, что это место должно быть свободно от всех препятствий, свободно от малейшего облачка, от любого цвета, которые могут замутить мой мир. Так или иначе, когда я начинаю ощупывать пространство в поисках моей утерянной головы, я не только ее не нахожу, но и вдобавок теряю мою руку! Она тоже оказывается проглоченной пропастью, находящейся в центре моего существа. Видимо, эта разверстая пустота, эта свободная от всего основа моих действий, это магическое место, где, как мне казалось, расположена моя голова, не что иное, как пылающий костер-маяк? Все, что к нему приближается, сгорает мгновенно и без остатка; таким образом его освещающие мир ясность и сверкание не помутнеют ни на мгновение. Что же до разнообразных ощущений — боли, чесания и т.п. — они не более замутняют эту центральную ясность, чем эти горы, и облака, и небо. Как раз наоборот, они все существуют в сиянии этого “центра”, и именно через них он сияет. То, что я ощущаю в данный момент, происходит только в этой пустой и отсутствующей голове. Сейчас и здесь мой мир и моя голова несовместимы; они не смешиваются. На моих плечах нет места для них обоих, и, к счастью, исчезает именно моя голова со всей своей анатомией. Это не предмет спора, философского хитроумия или гипнотического состояния, но результат простого взгляда. СМОТРИ-КТО-ЗДЕСЬ вместо ПОДУМАЙ-КТО-ЗДЕСЬ. Если мне не удается увидеть, кто я есть (и в особенности, кто я не есть), это происходит потому, что мое воображение слишком занято, что я слишком “духовный”, слишком взрослый и знающий, чтобы принять ситуацию точно такой же, какой я ее вижу в данный момент. Мне необходимо что-то вроде внимательного идиотизма. Чтобы глаза и голова заметили свою абсолютную пустоту, они должны быть невинны — и пусты.

* * *

Вероятно, остается лишь один способ убедить того скептика, кто все еще утверждает, что голова у меня есть. Он должен прийти сюда и взглянуть на все своими глазами — при этом он должен быть честным наблюдателем и описывать только то, что он видит, и ничего более.

Наши рекомендации