Конструкции, категории, части речи 5 страница

Языки мира можно классифицировать на основе структурного или или генетического принципа. Точный структурный анализ -

сложное дело, и поэтому не существует еще основанной на нем классификации, которая учла бы все поражающее многообразие форм.

Генетическая классификация языков стремится распределить их по группам и подгруппам в соответствии с основными направ­лениями исторической связи, устанавливаемой либо на основе свидетельства памятников, либо посредством тщательного срав­нения изучаемых языков, вследствие всеобъемлющего воздействия постепенных фонетических изменений и других причин языки, представлявшие первоначально не что иное, как диалекты одной и той же формы речи, разошлись настолько далеко, что истолкова­ние их как специфического развития общего прототипа представ­ляется отнюдь не очевидным. В генетическую классификацию языков мира был вложен огромный труд, но многие проблемы все еще ждут своего исследования и разрешения. В настоящее время с определенностью известно, что существует некоторое количество больших лингвистических групп, или, как их еще называют, се­мейств, члены которых можно, говоря в общих чертах, рассматри­вать как прямые потомки языков, поддающихся теоретической реконструкции в своих основных фонетических и структурных чер­тах. Впрочем, ясно, что языки могут и настолько разойтись, что со­храняют очень незначительные следы первоначальных отношений. Поэтому чрезвычайно опасно полагать, что данные языки не яв­ляются разошедшимися членами единой генетической группы только на том основании, что мы располагаем негативными свиде­тельствами. Единственным правомерным различием является раз­личие между языками, известными как исторически близкие, и языками, об исторической близости которых нет данных. Пря­мое противопоставление языков, относящихся к первой и второй группам, не правомерно.

В силу того факта, что языки обладают неодинаковой степенью различий, а также ввиду распространения культуры, что привело к тому, что занимающие стратегически важные позиции языки, как например арабский, латинский и английский, заняли значитель­ную часть земли за счет оттеснения других, сложились весьма разнообразные условия в отношении распространения языковых семейств. Например, в Европе в настоящее время превалируют два языковых семейства — индоевропейских языков и угро-фин­ских языков. Баскский язык Южной Франции и Северной Испании является пережитком иной и, по-видимому, изолированной группы. С другой стороны, в туземной Америке лингвистическая дифферен­циация носит крайний характер; здесь можно обнаружить большое количество преимущественно неродственных лингвистических групп. Некоторые из этих семейств занимают очень небольшое про-странство, но другие, как алгонкинские и атабаскские языки Се­верной Америки, распространились по огромной территории. Ме­тодика установления лингвистических семейств и определения характера отношений между языками, включающимися в эти се-

мейства, слишком сложна, чтобы заниматься ею здесь. Достаточно сказать, что случайное сравнение слов не может дать никаких ре­зультатов. Опыт показывает, что между языками той или иной группы должны существовать точные фонетические отношения, а что касается основных морфологических черт, то они сохраняются в течение значительного периода времени. Так, современный ли­товский язык по своей структуре, лексике и в значительной сте­пени, по своей фонологической модели очень приближается к язы­ку, который считается прототипом всех индоевропейских языков в целом.

Несмотря на то что структурная классификация в теории не имеет отношения к генетической и что языки способны оказывать друг на друга влияние не только в области фонетики и словаря, но также в известной степени и в структурном отношении, не часто случается, что языки генетической группы обнаруживают не­сопоставимые структуры. Так, даже английский, наименее консер­вативный из индоевропейских языков, имеет значительное количе­ство общих черт с таким отдаленным языком, как санскрит, в противоположность, например, баскскому или финскому. Или: как бы ни различались ассирийский, современный арабский и семит­ские языки Абиссинии, они обнаруживают значительные сходные черты в фонетике, лексике и в структуре, которые резко отделяют их, например, от тюркских или негритянских языков верховья Нила.

Причины лингвистических изменений, основывающихся на многих и чрезвычайно сложных психологических и социологиче­ских процессах, еще не получили удовлетворительного объясне­ния, однако существует некоторое количество общих явлений, обладающих большой четкостью. В практических целях врожден­ные изменения обычно отделяют от изменений, обусловленных контактами с другими языковыми общностями. Между этими двумя группами изменений трудно провести четкую демаркацион­ную линию, так как язык каждого индивида представляет особое психологическое единство, вследствие чего все врожденные из­менения в конечном счете могут рассматриваться как особенно да­лекие или утонченные формы изменений, обусловленных контак­тами. Но это различие имеет, однако, большое практическое зна­чение, тем более что среди антропологов и социологов существует тенденция обращаться со всеми лингвистическими изменениями как с изменениями, возникшими под влиянием внешних этниче­ских и культурных воздействий. Огромное количество исследова­ний по истории конкретных языков и языковых групп очень ясно показывает, что наиболее мощными дифференцирующими факто­рами являются не внешние влияния, как они обычно понимаются, а в большей степени очень медленные, но значительные бессозна­тельные изменения в определенных направлениях, которые зало­жены в фонологических системах и морфологии самих языков. Эти «тенденции» находятся под воздействием бессознательного

чувства формы и обусловливаются неспособностью человеческих существ реализовать идеальные модели в постоянных образова­ниях.

Важность языка для определения, выражения и передачи культуры не подлежит сомнению. Роль лингвистических элемен­тов — их формы и содержания — в более глубоком познании куль­туры также ясна. Из этого, однако, не следует, что между формой языка и формой культуры говорящих на нем существует простое соответствие. Тенденция рассматривать лингвистические кате­гории как прямое выражение внешних культурных черт, ставшая модной среди некоторых социологов и антропологов, не подтверж­дается фактами. Не существует никакой общей корреляции между культурным типом и языковой структурой. Изолирующий, агглю­тинативный или инфлективный строй языка возможен на любом уровне цивилизации. Точно так же отсутствие или наличие, напри­мер, грамматического рода не имеет никакого отношения к пони­манию социальной организации, религии или фольклора соответ­ствующего народа. Если бы такой параллелизм существовал, как это иногда полагают, было бы невозможно понять быстроту, с которой распространяется культура, несмотря на глубокие лингвистические различия между берущими и дающими общно­стями.

Культурное значение лингвистической формы лежит скорее
в подоснове, чем на поверхности определенных культурных моде­
лей. Как свидетельствуют факты, очень редко удается установить,
каким образом та или иная культурная черта оказала влияние
на основы лингвистической структуры. До известной степени от­
сутствие здесь соответствия может обусловливаться тем обстоя­
тельством, что лингвистические изменения протекают не в таких
же темпах, как большинство культурных изменений, происходя­
щих обычно с большей скоростью. Если не говорить об отступле­
нии перед другими языками, занимающими его место, языковое
образование, главным образом потому, что оно является бессо­
знательным, сохраняет независимое положение и не позволяет
своим основным формальным категориям поддаваться серьезным
влияниям со стороны меняющихся культурных потребностей. Если
бы формы культуры и языка даже и находились в полном соответ­
ствии друг с другом, природа процессов, осуществляющих линг­
вистические и культурные изменения, быстро нарушила бы это
соответствие. Это фактически и имеет место. Логически необъяс­
нимо, почему мужской, женский и средний роды в немецком и рус­
ском языках продолжают свое существование в современном мире,
но всякая намеренная попытка уничтожить эти необязательные
роды была бы бесплодной, так как обычный человек фактически
и не ощущает здесь какого-либо беспорядка, вызывающего досаду
логиков.

Другое дело, если мы перейдем от общих форм к элементам содержания языка. Лексика — очень чувствительный показатель

культуры народа, и изменение значений, утеря старых слов, со­здание или заимствование новых — все это зависит от истории самой культуры. Языки очень неоднородны по характеру своей лек­сики. Различия, которые кажутся нам неизбежными, могут совер­шенно игнорироваться языками, отражающими абсолютно иной тип культуры, а эти последние в свою очередь могут проводить различия, непонятные для нас.

Подобные лексические различия выходят далеко за пределы имен культурных объектов, таких, как острие стрелы, кольчуга или канонерка. Они в такой же степени характерны и для интел­лектуальной области. В некоторых языках, например, очень труд­но выразить разницу, которую мы чувствуем между to kill и to murder, по той простой причине, что правовые нормы, определяю­щие наше употребление этих слов, не представляются понятными для всех обществ. Абстрактные термины, которые столь необхо­димы для нашего мышления, редко встречаются в языках народов, формулирующих нормы своего поведения более рациональным об­разом. С другой стороны, наличие или отсутствие абстрактных имен может быть связано с особенностями структуры языка. Ведь существует же большое количество примитивных языков, струк­тура которых позволяет с легкостью создавать и использовать абстрактные имена действия и качества.

Существуют и иные языковые модели особого порядка, пред­ставляющие специальный интерес для социологов. Одна из них заключается в объявлении табу на определенные имена и слова. Например, очень широко распространенным обычаем среди при­митивных народов является табу, которое накладывается не толь­ко на употребление имени недавно умершего человека, но и на любое слово, которое ощущается говорящими как этимологически связанное с этим словом. Это приводит к тому, что соответствующие понятия выражаются описательно или же необходимые термины заимствуются из соседних диалектов. Иногда устанавливается, что определенные имена или слова являются священными и по­этому могут употребляться только в особых условиях, в соответ­ствии с чем возникают чрезвычайно странные модели поведения, направленные на то, чтобы воспрепятствовать использованию таких запрещенных терминов. Примером является еврейский обы­чай произнесения еврейского имени для бога не как Ягве или Ие­гова, но как Адонай — «мой бог». Такие обычаи кажутся нам стран­ными, но не менее странным для многих примитивных народов может показаться наше стремление всячески избегать произнесе­ния «неприличных» слов в нормальных социальных условиях.

Другим видом особых лингвистических явлений является упот­ребление тайных выражений, как, например, паролей или техни­ческой терминологии, используемой при различных церемониях. У эскимосов, например, знахари употребляют особую лексику, непонятную для тех, кто не является членом их цеха. Специаль­ные диалектные формы или иные лингвистические модели широко

применяются примитивными народами в их песнях. В некоторых случаях, как в Меланезии, это обусловливается влиянием сосед­них диалектов. Подобные явления представляют забавную анало­гию с нашим обычаем петь песни скорее по-итальянски, по-фран-цузски или по-немецки, чем по-английски, и очень возможно, что исторические процессы, приведшие к параллельным обычаям, обла­дают схожей природой. Можно упомянуть еще и о воровских жар­гонах и детских тайных языках. Это приводит нас к специальным знакам и языку жестов, многие формы которого непосредственно основываются на звуковой и письменной речи. Они, видимо, су­ществуют на всех уровнях культуры. Язык жестов равнинных индейцев Северной Америки возник в результате потребности в средстве общения для племен, говорящих на взаимно непонят­ных языках. Христианская религия способствовала созданию языка жестов у монахов, давших обет молчания.

Не только язык или лексика, но даже и внешние формы его письменной фиксации могут приобретать значение символов со­циальных и иных различий. Так, хорватский и сербский представ­ляют в общем один и тот же язык, но они используют разные пись­менные формы: первый употребляет латинские буквы, а второй — кирилловскую письменность греческой ортодоксальной церкви. Это внешнее различие, связанное с религиозными различиями, об­ладает важной функцией препятствовать народам, говорящим на близких языках или диалектах, но не желающим по тем или иным причинам образовать более крупное единство, осознать, насколько они на самом деле близки.

Отношение языка к национализму и интернационализму пред­ставляет ряд интересных социологических проблем. Антропология проводит строгое различие между этническими образованиями, ос­нованными на расе, культуре и языке. Выясняется, что они не обязательно должны совпадать, они фактически и редко совпадают. Всяческое подчеркивание национализма, характерное для нашего времени, привело к тому, что вопрос о символическом значении расы и языка приобрел новое значение, и что бы ученые ни гово­рили, обычный человек склонен видеть в культуре, языке и расе только различные аспекты единого социального образования, отождествляемого обычно с такими политическими единицами, как Англия, Франция, Германия и т. д. Указать, как это с легко­стью делают антропологи, что культурные единства и националь­ные образования перекрывают языковую и расовую группировку, еще не значит для социологов разрешить эту проблему, так как они чувствуют, что понятие нации или национальности для чело­века, не рассматривающего их аналитически, включают в себя — обоснованно или необоснованно — понятие как расы, так и язы­ка. С этой точки зрения действительно представляется безразлич­ным, подтверждает история и антропология или нет популярные представления о тождественности национальности, языка и расы. Более важным является то обстоятельство, что каждый конкрет-

ный язык стремится превратиться в надлежащее выражение на­ционального самосознания.

Что же касается языка и расы, то это правда, что большинство человеческих рас в прошлом отграничивалось друг от друга посред­ством значительных языковых различий. Но этому обстоятельству, однако, не следует придавать большого значения, так как лингви­стические дифференциации в пределах одной расы носят такой же широкий характер, как и те, которые обнаруживаются на пересе­чении расовых границ, хотя оба этих вида дифференциаций и не показывают никакого согласования. Даже важнейшие расовые образования не всегда четко разделяются языками. Это, в частно­сти, имеет место в случае с малайско-полинезийскими языками, на которых говорят народы, в расовом отношении настолько же различные, как малайцы, полинезийцы и негры Меланезии. Ни один из великих языков современности не следует за расовыми де­лениями. На французском, например, говорит чрезвычайно сме­шанное население, куда входит северный тип на севере Франции, альпийский — в центре и средиземноморский — на юге, причем все эти расовые подразделения свободно расселяются и в других частях Европы.

Б. Л. УОРФ ОТНОШЕНИЕ НОРМ ПОВЕДЕНИЯ И МЫШЛЕНИЯ К ЯЗЫКУ¹

«Люди живут не только в объективном мире и не только в мире об­щественной деятельности, как это обычно полагают; они в значитель­ной мере находятся под влиянием того конкретного языка, который стал средством выражения для данного общества. Было бы ошибочным полагать, что мы можем полностью осознать реальность, не прибегая к помощи языка, или что язык является побочным средством разреше­ния некоторых специальных проблем общения и мышления. На самом же деле «реальный мир» в значительной степени бессознательно строит­ся на основании языковых норм данной группы... Мы видим, слышим и воспринимаем так или иначе те или другие явления главным образом благодаря тому, что языковые нормы нашего общества предполагают данную форму выражения».

Эдуард Сепир

Вероятно, большинство людей согласится с утверждением, что принятые нормы употребления слов определяют некоторые формы мышления и поведения; однако это предположение обычно не идет дальше признания гипнотической силы философского и научного языка, с одной стороны, и модных словечек и лозунгов — с другой.

Ограничиться только этим — значит не понимать сути одной из важнейших форм связи, которую Сепир усматривал между язы­ком, культурой и психологией и которая кратко сформулирована в приведенной выше цитате.

Мы должны признать влияние языка на различные виды дея­тельности людей не столько в особых случаях употребления языка, сколько в его постоянно действующих общих законах и в его по­вседневной оценке им тех или иных явлений.

ОБОЗНАЧЕНИЕ ЯВЛЕНИЯ И ЕГО ВЛИЯНИЕ НА ДЕЙСТВИЯ ЛЮДЕЙ

Я столкнулся с одной из сторон этой проблемы еще до того, как начал изучать Сепира, в области, обычно считающейся очень отдаленной от лингвистики. Это произошло во время моей работы

¹ В. W h о г f, The Relation of Habitual Thought and Behaviour to Langua­ge (1939). Перепечатано в книге В. L. W h о г f, Language, Thought and Rea­lity, New York, 1956. Перевод Л. H. Натан и Е. С. Турковой. Перепечатано из сб. «Новое в лингвистике», вып. 1, Изд. иностр. лит., М., 1960.

в обществе страхования от огня. В мои задачи входил анализ со­тен докладов об обстоятельствах, приведших к возникновению пожара или взрыва. Я фиксировал чисто физические причины, такие, как неисправная проводка, наличие или отсутствие воздуш­ного пространства между дымоходами и деревянными частями зда­ний и т. п., и результаты обследования описывал в соответствую­щих терминах. При этом я не ставил перед собой никакой другой задачи. Но с течением времени стало ясно, что не только сами физические обстоятельства, но и обозначение этих обстоятельств было иногда тем фактором, который, через поведение людей, являлся причиной пожара. Этот фактор обозначения становился яснее всего тогда, когда это было языковое обозначение, исходящее из названия, или обычное описание подобных обстоятельств сред­ствами языка.

Так, например, около склада так называемых gasoline drums (бензиновых цистерн) люди ведут себя определенным образом, т. е. с большой осторожностью; в то же время рядом со складом с названием empty gasoline drums (пустые бензиновые цистерны) люди ведут себя иначе — недостаточно осторожно, курят и даже бросают окурки. Однако эти «пустые» (empty) цистерны могут быть более опасными, так как в них содержатся взрывчатые испарения. При наличии реально опасной ситуации лингвистический анализ ориентируется на слово «пустой», предполагающее отсутствие всякого риска. Существуют два различных случая употребления слова empty: 1) как точный синоним слов — null, void, negative, inert (порожний, бессодержательный, бессмысленный, ничтожный, вялый) и 2) в применении к обозначению физической ситуации, не принимая во внимание наличия паров, капель жидкости или любых других остатков в цистерне или другом вместилище. Об­стоятельства описываются с помощью второго случая, а люди ведут себя в этих обстоятельствах, имея в виду первый случай. Это становится общей формулой неосторожного поведения людей, обусловленного чисто лингвистическими факторами.

На лесохимическом заводе металлические дистилляторы были изолированы смесью, приготовленной из известняка, именовавше­гося на заводе «центрифугированным известняком». Никаких мер по предохранению этой изоляции от перегревания и соприкосно­вения с огнем принято не было. После того как дистилляторы были в употреблении некоторое время, пламя под одним из них проникло к известняку, который, ко всеобщему удивлению, начал сильно гореть. Поступление испарений уксусной кислоты из дистиллято­ров способствовало превращению части известняка в ацетат каль­ция. Последний при нагревании огнем разлагается, образуя вос­пламеняющийся ацетон. Люди, допускавшие соприкосновение огня с изоляцией, действовали так потому, что само название «известняк» (limestone) связывалось в их сознании с понятием stone (камень), который «не горит».

Огромный железный котел для варки олифы оказался перегре-

тым до температуры, при которой он мог воспламениться. Рабочий сдвинул его с огня и откатил на некоторое расстояние, но не при­крыл. Приблизительно через одну минуту олифа воспламенилась. В этом случае языковое влияние оказалось более сложным благо­даря переносу значения (о чем ниже будет сказано более подробно) «причины» в виде контакта или пространственного соприкоснове­ния предметов на понимание положения on the fire (на огне) в противоположность off the fire (вне огня). На самом же деле та стадия, когда наружное пламя являлось главным фактором, за­кончилась; перегревание стало внутренним процессом конвенции в олифе благодаря сильно нагретому котлу и продолжалось, когда котел был уже вне огня (off the fire).

Электрический рефлектор, висевший на стене, мало употреб­лялся и одному из рабочих служил удобной вешалкой для пальто. Ночью дежурный вошел и повернул выключатель, мысленно обо­значая свое действие как turning on the light (включение света). Свет не загорелся, и это он мысленно обозначил как light is burned out (перегорели пробки). Он не мог увидеть свечения рефлектора только из-за того, что на нем висело старое пальто. Вскоре паль­то загорелось от рефлектора; отчего вспыхнул пожар во всем здании.

Кожевенный завод спускал сточную воду, содержавшую орга­нические остатки, в наружный отстойный резервуар, наполовину закрытый деревянным настилом, а наполовину открытый. Такая ситуация может быть обозначена как pool of water (резервуар, наполненный водой). Случилось, что рабочий зажигал рядом паяльную лампу и бросил спичку в воду. Но при разложении органических остатков выделялся газ, скапливавшийся под дере­вянным настилом, так что вся установка была отнюдь не watery (водной). Моментальная вспышка огня воспламенила дерево и очень быстро распространилась на соседнее здание.

Сушильня для кож была устроена с воздуходувкой в одном конце комнаты, чтобы направить поток воздуха вдоль комнаты и далее наружу через отверстие на другом конце. Огонь возник в воздуходувке, которая направила его прямо на кожи и распро­странила искры по всей комнате, уничтожив таким образом весь материал. Опасная ситуация создалась, таким образом, благодаря термину blower (воздуходувка), который является языковым экви­валентом that which blows (то, что дует), указывающим на то, что основная функция этого прибора — blow (дуть). Эта же функция может быть обозначена как blowing air for drying (раздувать воз­дух для просушки); при этом не принимается во внимание, что он может «раздувать» и другое, например искры и языки пламени. В действительности воздуходувка просто создает поток воздуха и может втягивать воздух так же, как и выдувать. Она должна была быть поставлена на другом конце помещения, там, где было отверстие, где она могла бы тянуть воздух над шкурами, а затем выдувать его наружу.

Рядом с тиглем для плавки свинца, имевшим угольную топку, была помещена груда scrap lead (свинцового лома) — обозначение, вводящее в заблуждение, так как на самом деле «лом» состоял из листов старых радиоконденсаторов, между которыми все еще были парафиновые прокладки. Вскоре парафин загорелся и под­жег крышу, половина которой была уничтожена.

Количество подобных примеров может быть бесконечно увели­чено. Они показывают достаточно убедительно, как рассмотрение лингвистических формул, обозначающих данную ситуацию, может явиться ключом к объяснению тех или иных поступков людей и каким образом эти формулы могут анализироваться, классифи­цироваться и соотноситься в том мире, который «в значительной степени бессознательно строится на основании языковых норм данной группы». Мы ведь всегда исходим из того, что язык лучше, чем это на самом деле имеет место, отражает действительность.

ГРАММАТИЧЕСКИЕ МОДЕЛИ В КАЧЕСТВЕ ИСТОЛКОВАТЕЛЕЙ ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТИ

Лингвистический материал приведенных выше примеров огра­ничивается отдельными словами, фразеологическими оборотами и словосочетаниями определенного типа. Изучая влияние такого материала на поведение людей, нельзя не думать о том, какое не­сравненно более сильное влияние на это поведение могут оказы­вать разнообразные типы грамматических категорий, таких, как категория числа, понятие рода, классификация по одушевленности, неодушевленности и т. п.; времена, залоги и другие формы глагола, классификация по частям речи и вопрос о том, обозначена ли дан­ная ситуация одной морфемой, формой слова или синтаксическим словосочетанием. Такая категория, как категория числа (един­ственное в противоположность множественному), является попыт­кой обозначить целый класс явлений действительности. В ней содержится указание на то, каким образом различные явления должны классифицироваться и какой случай может быть назван «единичным» и какой «множественным». Но обнаружить такое косвенное влияние чрезвычайно сложно, во-первых, из-за его неясности, а во-вторых, из-за трудности взглянуть со стороны и изучить объективно свой родной язык, который является при­вычным средством общения и своего рода неотъемлемой частью культуры. Если же мы возьмем язык, совершенно не похожий на наш родной, мы начинаем изучать его так, как мы изучаем природу. Мы обычно мыслим средствами своего родного языка и при анализе чужого, непривычного языка. Или же мы обнаруживаем, что за­дача разъяснения всех морфологических трудностей настолько сложна, что поглощает все остальное. Однако, несмотря на слож­ность задачи выяснения того косвенного влияния грамматических категорий языка на поведение людей, о котором говорилось выше, она все же выполнима и разрешить ее легче всего при помощи

какого-нибудь экзотического языка, так как, изучая его, мы волей-неволей бываем выбиты из привычной колеи. И, кроме того, в дальнейшем обнаруживается, что такой экзотический язык яв­ляется зеркалом по отношению к родному языку.

Мысль о возможности работы над этой проблемой впервые пришла мне в голову во время изучения мною языка хопи, даже раньше, чем я задумался над самой проблемой. Казавшееся бес­конечным описание морфологии языка, наконец, было закончено. Но было совершенно очевидно, особенно в свете лекций Сепира о языке навахо, что описание языка в целом являлось далеко не полным. Я знал, например, правила образования множественного числа, но не знал, как оно употребляется. Было ясно, что кате­гория множественного числа в языке хопи значительно отличается от категории множественного числа в английском, французском и немецком. Некоторые понятия, выраженные в этих языках множественным числом, в языке хопи обозначаются единственным. Стадия исследования, начавшаяся с этого момента, заняла еще два года.

Прежде всего надо было определить способ сравнения языка хопи с западноевропейскими языками. Сразу же стало очевидным, что даже грамматика хопи отражала в какой-то степени культуру хопи, так же как грамматика европейских языков отражает «за­падную», или «европейскую», культуру. Оказалось, что эта взаимо­связь дает возможность выделить при помощи языка классы представлений, подобные «европейским»,—«время», «пространство», «субстанция», «материя». Так как в отношении тех категорий, ко­торые будут подвергаться сравнению в английском, немецком и французском, а также и в других европейских языках, за исклю­чением, пожалуй (да и это очень сомнительно), балто-славянских и неиндоевропейских языков, существуют лишь незначительные отличия, я собрал все эти языки в одну группу, названную SAE, или «среднеевропейский стандарт» (Standard Average European).

Та часть исследования, которая здесь представлена, может быть кратко суммирована в двух вопросах: 1) являются ли наши пред­ставления «времени», «пространства» и «материи» в действитель­ности одинаковыми для всех людей или они до некоторой степени обусловлены структурой данного языка и 2) существуют ли види­мые связи между: а) нормами культуры и поведения и б) основ­ными лингвистическими категориями? Я отнюдь не утверждаю, что есть непосредственная прямая связь между культурой и языком и тем более между этнологическими рубриками, как, например, «сельское хозяйство», «охота» и т. д., и такими лингвистическими рубриками, как «флективный»,«синтетический» или «изолирующий»¹.

¹ У нас есть масса доказательств того, что это не так. Достаточно только сравнить хопи и уте с языками, обладающими таким сходством в области лек­сики и морфологии, как, скажем, английский и немецкий. Идея взаимосвязи между языком и культурой в общепринятом смысле этого слова, несомненно, является ошибочной.

Когда я начал изучение данной проблемы, она вовсе не была так ясно сформулирована, и у меня не было никакого представ­ления о том, каковы будут ответы на поставленные вопросы.