Хочу, чтобы меня еще не было

Подросток — существо странное; он преувеличенно реагирует на обыденные ситуации; более того, он буквально заболевает от «самых банальных» переживаний. Самые заурядные (с точки зрения взрослого!) коллизии оказываются по-настоящему опасными для его здоровья. А то, что представляется скверным характером и издержками дурного воспитания, на самом деле является симптомом душевного расстройства. Но, бывает, на консультациях встречаются и совсем другие случаи. Подросток выглядит так, как будто он болен; однако при детальном знакомстве с положением вещей выясняется: все это — вполне естественная реакция на действительно невыносимую жизненную ситуацию, чаще всего семейную.

...Передо мной — десятилетняя девочка. Привела ее бабушка — интеллигентная, моложавая и очень активная дама. Она взволнованна и многоречива; девочка же, напротив, подавленна, почти заторможенна, с потухшим взглядом и грустным лицом. Когда начинается разговор — трудно, медленно, — девочка говорит еле слышно, надолго замолкает после каждого слова — именно так выглядит речь депрессивного больного. И вместе с тем поразительно, насколько взрослой кажется эта пятиклассница! Запас слов, обороты речи, способность к обобщению, точность формулировок — все это создает впечатление, что я имею дело с мыслящим и начитанным взрослым человеком.

Ситуацию мне описала бабушка. Изложить случившееся можно буквально в трех словах: «девочку выставили из дома». Ее родители развелись несколько лет назад — развелись скандально; и все эти годы продолжают войну. Каждый из них нашел свое новое счастье. Отец женился, у его жены есть собственная дочка, ровесница моей пациентки, они живут втроем. Мать вышла замуж; девочка до недавнего времени жила с ней: полгода назад появился сводный братик — казалось бы, хорошо... Но как капризные дети в ссоре родители не уступают друг другу, не хотят оставить друг друга в покое, делят и никак не могут поделить любимую игрушку — собственного ребенка. Каждый хочет владеть им безраздельно; малейшее проявление чувств ребенка к одному вызывает у другого острейшую обиду, скрыть которую никто из них не считает нужным. Живя у матери, девочка встречалась с отцом тайком; если же он звонил, должна была отвечать ему подчеркнуто сухо и формально, иначе мать закатывала ей настоящую сцену ревности: «Ты должна выбрать! Я или он!»

После рождения малыша мать стала еще более истеричной и нетерпимой. Сцены ревности повторялись все чаще и чаще, по самому ничтожному поводу. И наконец, в августе раздался звонок в квартире бабушки: «Забирайте ее, она здесь жить больше не будет». Приехав, бабушка застала девочку у подъезда со всеми вещами.

Теперь девочка живет у бабушки, не у отца — «там ведь уже есть ребенок!». Бабушка внучку любит и рада ей, они по-настоящему дружны, отношения у них ровные и вполне доверительные. Условия прекрасные: своя комната, книжки, игрушки, компьютер... А счастья нет. Девочка грустит, плохо ест, задумывается, тоскует.

Когда мы остаемся наедине, она говорит: «Поймите меня правильно, я к бабушке очень привязана... Но быть с ней до конца откровенной не могу, она настроена против мамы, считает ее безответственной и неблагодарной. Мне не хочется жаловаться, ведь бабушка может подумать, будто я не рада, что живу у нее... А это не так... Не в том дело: я вот все думаю, почему так получилось? В чем я виновата? Я, знаете, все время мечтаю о том, чтобы время вернулось назад». — «Ты хочешь снова быть маленькой?» — «Нет, я хочу, чтобы вернулось время, когда я еще не родилась, чтобы меня еще не было... Родители тогда смогли бы все начать сначала...»

Все признаки душевного расстройства под названием «депрессия» налицо: и подавленность, и тоска, и даже нежелание жить. Ведь девочка мечтает, чтобы ее не было... И все же это — не болезнь, и лекарствами здесь не поможешь. Похоже, что так же, как маленьким детям, нельзя давать в руки спички и нож, некоторым взрослым лучше вообще не иметь детей. Однако родиться обратно невозможно, и потому ребенку самому приходится расплачиваться за инфантильность и безответственность родителей. Расплачиваться собственным детством, становясь взрослым в десять лет.

Консультант в подобном случае оказывается перед необычной задачей. Чтобы облегчить жизнь этому ребенку, приходится отказаться от роли миротворца: уменьшить страдания девочки можно, лишь помогая ей научиться меньше любить своих родителей, научиться быть автономной, освободиться до срока из плена той эмоциональной зависимости от родителей, которая и составляет сущность счастливого детства...

Подкидыш

Самые разные нарушения поведения, делающие ребенка «трудным», в его жизни играют различные роли: враньем дети спасаются от контроля; хамством и криком обороняются от нашей агрессивности; хвастовством и фантазированием возмещают собственные настоящие и мнимые изъяны; ранние курение и алкоголизация повышают их престиж в компании сверстников... Этот список можно было бы продолжать, однако перечисление не отражает сути дела, а суть состоит в том, что «трудное» поведение детей и подростков является маскировкой их несчастливости. Поверить в это бывает непросто, в особенности если сталкиваешься с подростками, имеющими опыт и стаж асоциального существования. Они производят впечатление самодостаточных, малоспособных к рефлексии и самобичеванию. Им свойственны и бравада, и лихость; жаловаться на жизнь, а тем более искать помощи психотерапевта они не склонны. Им и в самом деле психологическая помощь не нужна, они не страдают — тусовка предоставляет им максимум поддержки и минимум требований, главное из которых — групповой конформизм. Отклоняющееся поведение помогает им соответствовать группе.

Иное дело — младшие. Совершая проступок, дети мучаются: ведь они тем самым вступают в противоречие с нормами жизни и морали родителей, вообще взрослых. Их престиж в представлении ребенка еще очень высок, вниманием близких он дорожит, за их любовь он борется изо всех сил и всеми средствами. Особенно если ребенок в этой любви сомневается, если он несчастлив.

...Десятилетняя девочка, сидящая передо мной, выглядит напряженной и угрюмой. Она забивается в угол кресла, прячет глаза, что-то теребит в руках. Она в том неблагодарном возрасте, когда и красивые от природы девочки выглядят неважно: милота и грация, свойственные всякому ребенку, уже утрачены, девичья прелесть появится еще не скоро. Эта девочка к тому же до жалости нехороша собой — ширококостная, с близко посаженными, глубоко под лоб упрятанными глазами, широким ртом.

Ее непривлекательность особенно заметна возле очень хорошенькой матери, которая явно испытывает неловкость от того, что у нее такая вот дочка. Почти все время беседы девочка молчит, с каждой жалобой матери забиваясь все глубже в кресло. А жалобы эти многочисленны и однотипны: трудная, неприветливая, упрямая, скрытная — «Ну прямо как неродная, не то что брат!». При этих словах девочка принимается плакать — совершенно безмолвно и не шевелясь. Мать этого даже не замечает: «В школе — проблемы: у доски молчит, в тетрадях грязь... Но это еще не все; она у нас, оказывается, воровка! Таскает деньги и проедает их — как будто бы ей дома отказывают! Просто перед людьми неудобно... Никогда у нас в доме такого не водилось, брат ее сроду ничего чужого не тронул, а уж по карманам шарить — этого и вообразить нельзя».

— Сколько же твоему брату лет? — спрашиваю девочку.

— Скоро тринадцать.

— Вы дружите?

— Ну что вы! Я же младшая, к тому же девчонка. И потом я вообще не уверена, что он мне брат. Он все время говорит, что меня в роддоме спутали — я же уродина, на них с мамой непохожа. Он меня устрицей зовет, потому что я скрытная и мрачная.

— А ты сама-то как думаешь, могли тебя в роддоме подменить?

— И очень даже просто... Была бы я родная, мама бы меня любила.

— У тебя есть основания сомневаться в ее любви?

— Сколько угодно! Меня совсем не замечает или стыдится... И все с братом сравнивает, в пример его ставит... Ненавижу его!

Разговор наш, понятное дело, происходит наедине. Без матери девочка и села свободнее, и плечи расправила, раскраснелась, глаза засверкали, голос зазвенел; словом, оживилась и похорошела.

— А что это за история с кражами?

— Деньги у них таскаю... Сразу не трачу, распределяю на несколько дней, покупаю себе понемножку, что захочу. Только не думайте, что я воровка,— вор тайком все крадет, а я специально так устраиваю, чтобы они меня разоблачали и злились. Пусть ругаются! А то в упор меня не видят, все только про брата и думают, все ему да ему.

...Дети часто чувствуют себя несчастливыми и не имея к тому никаких оснований; опасения же, подобные тем, что испытывает моя пациентка, тяжелы для любого ребенка. Такие опасения нередко приобретают сверхценный характер, а то и вовсе становятся болезненными: у ребенка развивается «бред чужих родителей». Бред у детей обыкновенно имеет вполне конкретное содержание: в больном сознании, как в кривом зеркале, отражается реальность, в которой ребенок действительно существует. Зеркало, пусть кривое, есть зеркало...

Ребенку невозможно смириться с тем, что его в семье не принимают. Когда по-настоящему любят, не оценивают и ни с кем не сравнивают. Неудивительно, что моя пациентка чувствует себя подкидышем. Она пытается бороться, воюет за любовь, как умеет; воровство — ее оружие. Не зря психологи полагают: ворующий у домашних ребенок на самом деле пытается получить не деньги и сласти, а родительскую любовь.

Когда в семье война

Анализируя ситуации, толкающие подростка на попытку самоубийства, мы нередко обнаруживаем: он становится, по сути дела, жертвой войны, которую развязал сам, — войны с родителями, со школой, с реальной действительностью, наконец, с самим собой. Иное дело, когда жизнь оказывается в тягость еще совсем маленькому ребенку — шести-семи лет. Случается такое с детьми нечасто; конечно же значительно реже, чем с подростками; и, как правило, дети-суициденты оказываются невольными жертвами войны, в которую вступают в семье взрослые.

...Передо мной маленькая девочка— ей совсем недавно исполнилось шесть лет, она ходит в подготовительную группу детского сада. Знает уже все буквы и умеет считать до трехсот.

Мы беседуем с ней, преодолевая некоторые трудности,— она смущается, слегка дичится; но постепенно с помощью мамы осваивается. Оказывается, приехали они в Москву с Украины, специально на консультацию. Несколько месяцев назад девочка стала нервозной, у нее появились страхи, она сделалась раздражительной, конфликтной... А когда получает даже незначительные замечания, горько плачет и повторяет: «Не хочу жить, возьмите острый ножик и зарежьте меня! А себе родите хорошую девочку — не то что я...»

Год назад ее родители разошлись, прожив вместе восемь лет. Мирно расстаться не удалось, разгорелась настоящая война... И ребенок был в нее вовлечен.

Теперь девочка живет с мамой, а с отцом проводит конец недели. У мамы появился друг; вместе с ними он не живет, но забирает девочку из сада и старается с ней подружиться. «Он вроде бы симпатичный и добрый, но папа говорит, что они с мамой поженятся, родят себе другую девочку, а я никому не буду нужна...»

Вообще все, что происходит в ее жизни, вызывает у моей маленькой пациентки тревогу: мать еле-еле уговорила ее поехать в Москву, хотя здесь живут близкие родственники, которых девочка любит. «Почему, — спрашиваю, — ты не хотела сюда ехать?» — «Боюсь, здесь же война. Мы с папой все время смотрим по телевизору, как танки стреляют. Он мне сказал: это Москва с Чечней воюет — и нас с мамой подстрелят, если поедем, — страшно же...» Все это она рассказывает неохотно; личико напряженное, видно, что чувствует себя девочка неуютно: ей хочется поскорее сменить тему. Но есть же что-нибудь в жизни этого ребенка, что не вызывает тревоги, что доставляет несомненную радость? «Да! У бабушки в деревне свинья с тремя поросятами. И главное, куры!» — «Ты сама за ними ухаживаешь? Тебе это нравится?» — «Очень, я их обожаю. Кур!»

Ясно: психотравмирующая ситуация сложилась давно, и девочка до сих пор очень остро переживает разрушение своей семьи. Здесь нужно лечение, конечно, но не только. Главное: постараться убедить ее: никакая другая девочка, во сто раз более послушная, чем она, не нужна ее маме; любит мама именно ее, такую, какая она есть. Ну и конечно же куры! По возможности скорее надо бы поехать к бабушке в деревню и пожить там подольше. Вот только на всю жизнь к курам не уедешь... Осенью нужно идти в школу — придется возвращаться домой. Домой, где идет война. Война, где моя пациентка — и главный трофей, и единственная невинная жертва... Жертва в полном смысле слова — потому что защитить себя не может, а страдает по-настоящему.

Печально, но факт: многие из нас склонны рассматривать сферу человеческих взаимоотношений, и особенно в семье, как поле боя — со своими трофеями, завоеванием преимущества, ожесточенными перестрелками и потерями. Преимущества нужно добиваться любой ценой, а если не удается победить, приступаем к партизанской войне — око за око. Неудивительно ли, что семейные ситуации моей пациентки легко и просто описываются словами фронтовых сводок?

Объявив войну друг другу, эти люди, быть может, не отдают себе отчета, что сами создали реальную угрозу для жизни своего единственного ребенка! Ведь в семейных войнах дети подобны мирному населению из зоны боевых действий — погибают безвинно и не по своей воле.

Война родителей моей пациентки, судя по всему, скоро не закончится: здесь нужны длительные усилия «миротворческих сил»... А пока, кроме всего прочего, пришлось рекомендовать ее матери спрятать все «острые ножики» и не спускать с девочки глаз.

Мы уже говорили: когда подросток задумывает покушение на самоубийство, действует он, как правило, необдуманно, под влиянием сильных и противоречивых эмоций; однако решение принимает сам. Маленького ребенка к мысли о нежелании жить всегда подталкивают взрослые, своими поступками навязывая ему решение о самоубийстве. Детские суицидальные попытки, как показывает опыт, совершаются в непереносимо трудных для ребенка ситуациях. Когда в семье война...

Глава четвертая

СЕМЕЙНЫЕ ПУТЫ

В каждой семье свой скелет в шкафу.

Английская пословица

Кризис власти

Семья, и правда, «ячейка общества». Общества, в котором мы живем сегодня, где запойное законотворчество властей совершенно бессильно преодолеть реальные жизненные проблемы. Власти пишут и принимают законы, а жизнь течет по собственным правилам и уложениям, по законам неписаным...

У меня на приеме «образцовая» семья: отец, мать и трое детей. Родители вполне вписались в сегодняшнюю реальность: они отлично одеты, со здоровым загаром и спортивной осанкой. Они явно благополучны. Оба работают и не нуждаются в деньгах. И прежде чем обратиться за помощью к психологам (по поводу своей старшей дочери пятнадцати лет), они пытались решить проблему сами — отправляли девочку на год учиться в Англию.

...Родители привели на консультацию дочку, однако до разговора с ней дело так и не дошло — два часа, не замолкая, с напором, нависая над моим столом широченными плечами, излагал тяжелую подростковую проблему отец девочки. И чем подробнее описывал он обстоятельства, тем яснее становилось и мне, и, похоже, его сочувственно молчавшей жене: историю-то он рассказывает не про дочку, про себя.

Нужно сказать, мой собеседник не вполне ординарный отец. Свою необыкновенную жизненную активность и энергию он употребляет не только в типично мужской деятельности: работе, обеспечении семьи; он с не меньшей страстью занимается воспитанием детей. Он вникает во все: проверяет, чистят ли дети на ночь зубы, хорошо ли они моются (в семье две дочери, старшая и младшая, между ними — сын); интересуется мельчайшими деталями их обучения, спрашивает устные уроки, пролистывает тетрадки, устраивает с детьми развивающие игры, проводит домашние викторины и олимпиады, придумывает вопросы, для ответа на которые нужно рыться в словарях и энциклопедиях; подробно расспрашивает каждого из детей о друзьях, их занятиях и прочем. Он чрезвычайно озабочен вопросами сексуального просвещения своих детей: «Я не хочу, чтобы они пережили такой шок, какой пережил я пацаном, когда во дворе мне объяснили, откуда берутся дети!» И он читает вместе с детьми «Энциклопедию сексуальной жизни», все им объясняет. Вот такой энергичный, активный и сверхвнимательный отец...

Проблема, с которой родители обратились в консультацию, — непрекращающийся конфликт со старшей дочерью. Девочка уходит из дома, сменила несколько школ и нигде не удерживается, попала в дурную компанию, попросту в притон, откуда отец ее вытаскивал. Курила там «соломку», а пиво и сигареты уже давно сделались предметом ее обихода. Последней же каплей стала история с шантажом и угрозами, которыми приятели вынудили девочку украсть из дома большую сумму денег, к тому же казенных. Рассказывая это, отец все время повторяет: «Но почему?! Ведь мы так стараемся! Дети в семье не видят дурного примера; я ведь ее воспитывал с первого дня — а она всегда врала и изворачивалась. Раньше я ее за это бил, но потом испугался, что в ярости просто убью. Как это получилось? Я же все держал под контролем!»

Ну вот. Вот и сказано ключевое слово. Да, именно безудержное стремление контролировать своих близких составляет содержание жизни моего собеседника. Контроль, подчинение, подавление воли домашних представляется ему необходимым и единственным условием того, чтобы семья была семьей, настоящей «ячейкой общества». Он распорядился даже, чтобы жена подготовила проект семейной конституции, с подробным изложением прав и обязанностей каждого: обсуждали ее все вместе, постатейно. «Право вето» было только у него. Конституцию приняли, красиво переписали, окантовали и повесили на стенку. Младшие дети ее не нарушают, а вот старшая — врет, из дому пропадает, ругается и живет по собственным законам... Кризис власти, одним словом...

В обществе кризис власти чреват социальными потрясениями; в семье же подобные ситуации оборачиваются житейскими и психологическими проблемами и трудностями. Самые злостные нарушители правил в семье — конечно же дети. Впрочем, нельзя не сказать: вовсе без правил дети тоже чувствуют себя неуютно. Особенно подростки; свойственные им противоречивость и личностная аморфность порождают неуверенность, тревогу при столкновении с жизнью; поэтому контроль и директивность родителей, когда они, искренне стремясь помочь ребенку, определяют для него некоторые границы, воспринимаются самими подростками порой как поддержка и опора, не вызывают у них противодействия. Законы же и правила, навязанные, внедряемые насильственно, дети нарушают непременно! Страдают при этом сами; страдают в общем-то безвинно...

Отцу моей пациентки, спору нет, пришлось туго. Но он — взрослый человек, и сам делает собственный выбор. В своем безоглядном стремлении властвовать, полностью контролировать любую ситуацию он совершенно не считается ни с возрастом, ни с темпераментом, ни с характером дочери. Он заставляет ее жить по-своему — заставляет любой ценой. Цена же — потеря доверия, отчуждение, ложь и одиночество... Непомерная для ребенка цена.

Золотая клетка

Случается так, что на консультацию по поводу подростковых проблем родители приходят без детей. Так бывает, если уж дело дошло до такого конфликта, что взаимоотношения сломаны. Все друг на друга обижены, уступить не хочет никто, и дети отказываются идти к психологу вместе с родителями.

...Супружеская пара, сидящая передо мной на этот раз, не смогла привести свою пятнадцатилетнюю девочку по иной причине: их единственная дочь, ученица девятого класса английской школы, исчезла. Именно исчезла, а не просто ушла из дома: все это время она ни разу не дала о себе знать, милиция ее тоже не нашла. Родители не знают точно, жива ли она; и лишь заверения психоэнергетика, который занимается розыском пропавших по фотографиям, да немые телефонные звонки оставляют им надежду...

Многое, происходившее в этой семье раньше, позволяет предполагать, что девочка оставила дом по собственному выбору. Родители казнят себя, ругают школу, жалуются на дочь — и ждут ее.

Семья как семья — из того социального слоя, который раньше назывался научно-технической интеллигенцией. Девочка, поздний и единственный ребенок, с первых же дней была очень беспокойной, очень способной и очень хорошенькой. Учили ее всему: языкам, танцам, фигурному катанию, работе с компьютером и прочим, столь же необходимым в жизни вещам. У нее было «все»: английская школа, успешная учеба, которую родители тщательно контролировали, следили за отметками; впоследствии, впрочем, оказалось, что отметки девочка подделывала. А когда родителей вызывали в школу, под видом матери пару раз приводила соседскую пьянчужку, предварительно причесав ее и почистив. Вообще, судя по рассказам родителей, врала девочка столь виртуозно и разнообразно, с такой неиссякаемой изобретательностью, что жизнь семьи была похожа на игру «полицейские и воры» — дочь убегала и пряталась, родители ее выслеживали и гонялись по всему городу.

По первому впечатлению картина складывается ясная и невеселая. Жестокая, с дурными наклонностями девчонка — и измученные страдальцы-родители. Однако удивительное дело: рассказывая свою историю, перебивая друг друга, эти уже немолодые люди с таким азартом и оживлением описывают детали слежки и поисков дочери, так загораются, несмотря на слезы, их глаза, что временами кажется: они рассказывают не собственную горькую историю, а смакуют подробности из последнего номера скандальной газеты.

Постепенно выясняется: слежка и контроль — основные приемы воспитания в этой семье. Девочка с самого детства казалась родителям чужой, непохожей на них, — это раздражало. Хитрая и неискренняя, она в любой ситуации «выскальзывала» ; они же всякий раз выводили ее на чистую воду, строго наказывали и при этом задаривали, старались не отказывать ей ни в чем. «Мы очень, наверно, виноваты: столько ошибок сделали, — говорит мать, — но вы знаете, это такой непонятный, такой непредсказуемый характер! И полная неспособность к благодарности; а ведь мы так о ней всегда заботились, так за ней следили...»

Что здесь скажешь? Горе... Люди по-настоящему страдают — и ничуть не меньше оттого, что горе это в значительной мере навлекли на себя сами. Они и сейчас не понимают, что оказались жертвой собственной авторитарности, своего собственного стремления во что бы то ни стало осуществлять родительскую власть и контроль. И не случайно они полагают синонимом слова «заботиться» — слово «следить». Именно в слежке за собственным ребенком они видят суть родительского долга, осуществление родительской любви.

Эрих Фромм в своей известной книге «Бегство от свободы», исследуя механизм авторитарности, пишет о таком типе взаимоотношений в семье: «...Отношение господства (и собственничества) выступает, как правило, под видом «естественной» заботы и стремления родителей «защитить» своего ребенка. Его сажают в золотую клетку, он может получить все, что хочет, — но лишь при том условии, что не захочет выбраться из клетки».

В подобных случаях либо формируется невротическая личность, либо возникают самые разнообразные патологии характера. Поведение таких подростков зачастую бывает непредсказуемым, грубо неправильным. Начинается бунт — иначе не скажешь... Так случилось и в семье моих пациентов: девочка сломала клетку, вырвалась. Она ускользнула от слежки, «оторвалась от хвоста» и, согласно правилам конспирации, ушла в подполье.

Школьные уроки истории, как видно, для нее не пропали даром: она борется за свободу и действует по логике «революционной ситуации». Нешкольная история учит, что революции без крови и жертв с обеих сторон не бывает. Положение этой девочки действительно очень трудное: ведь дома ее научили лишь бунтовать и бороться. Сломать клетку она сумела — но сможет ли она жить на свободе?..

Privacy

Похоже, совсем не случайно так трудно подобрать этому понятию точный эквивалент по-русски; российская традиция «соборности и коллективизма» отодвигает все личное на второй план, а взаимное соблюдение границ личностного пространства главным правилом человеческого общения отнюдь не считает. Особенно когда дело касается детей, особенно — в семье...

Между тем именно ощущение человеком незыблемости границ своего личностного пространства позволяет ему чувствовать себя в безопасности, придает уверенность в собственной ценности и значительности, уменьшает тревогу и страх, делает более устойчивым и уравновешенным в столкновениях с жизнью.

Как важно все это именно для подростка и как редко взрослые признают за ним право на: личное мнение, личную свободу, личные пристрастия и вкусы, личное время, личную границу... Самые демократичные и либеральные родители нередко искренне полагают, что творят добро своим детям, принимая даже в мелочах решения за них, выбирая для них все: одежду, друзей, занятия, школу... даже страну.

Зачастую мы ведем себя так, будто дети должны свое право на все личное заслуживать или отвоевывать — как народы, освобождающиеся от колониального ига. Мы почему-то не хотим признать, что ребенку, как и всякому человеку, это право принадлежит от рождения.

...Вполне интеллигентная и во всех отношениях достойная средних лет дама привела на консультацию свою четырнадцатилетнюю дочь. Жалобы тривиальные: «теряем взаимопонимание, конфликтуем, девочка врет... И, кроме того, совершенно не считается с остальными членами семьи: громко заводит ужасную музыку, в ее комнате беспорядок, всюду тарелки и чашки с засохшими остатками, кочерыжки от яблок вперемешку с колготками»... «Вы подумайте, — возмущенно (явно рассчитывая на мою поддержку...) говорит мать, — я прочитала ее письмо к какой-то девочке — сплошной мат. Взяла отводную телефонную трубку — слышали бы вы, о чем и в каких выражениях она говорила с подругой! Просто волосы дыбом становятся! Конечно, у нас был после этого очередной скандал...»

— Не кажется ли вам, что вы подслушали приватный разговор, подсмотрели то, что было не вам предназначено? — спросила я.

— Ну что вы! Это же моя собственная дочь!

Женщина взволнованна, почти в отчаянии — но ведь она не замечает очевидного! Девочка прибегает к ненормативной лексике лишь в общении со своими сверстниками. Мотивы такого речевого поведения разнообразны: и протест, и страстное стремление к эпатажу, и, что очень важно, желание сохранить автономность своего подросткового мира, подчеркнуть его отличие от мира взрослых, позволяя себе: речь, возможную только в границах этого мира...

Конфликт между тем продолжается и как снежный ком обрастает обидами. Увеличивается груз взаимного непонимания и неприятия, произносятся, выкрикиваются в сердцах слова, которых не вернешь. Возникает ситуация почти что кризисная. Девочке порой кажется: понять ее может кто угодно, кроме родной матери, и дома ей так тягостно... «Вы знаете, — говорит она, — ведь у меня есть своя комната, но я ни на минуту не могу остаться одна... Мама даже в ванной запереться не дает, все время за мной следит и непрерывно делает мне замечания... Я и ем-то у себя, потому что за столом тоже нотации: и есть заставляют не то, что я хочу, и не столько... А мама порой такое скажет — просто кусок в горло не лезет!»

В этом взаимном мучительстве мать и дочь все больше и больше расходятся, теряют доверие друг к другу, становятся чужими. Но неправильно было бы думать, будто дело здесь исключительно в том, что мать не считается с дочерью. Взаимоотношения родителей с детьми не могут быть улицей с односторонним движением. Конечно, права дочери ущемлены, мать явно заступает на ее личную территорию и пытается там наводить свои порядки; а в том, что девочка этому сопротивляется, нет ничего удивительного. Однако и наши родительские права — не пустой звук: права на чистоту и тишину в собственном доме, например. Мы можем и должны настаивать на их соблюдении. И подростки, кстати, охотно идут на переговоры и соглашаются на взаимные уступки. Переговоры на равных, без нарушения границ, без «аннексий и контрибуций», с взаимным соблюдением privacy...