Основной категориально-понятийный аппарат практической социальной психологии 38 страница
«— Альберто! — потрясенно выдохнула Луиза, — Как ты мог?
— Как я мог что? — слегка раздраженно отозвался Альберто. — Я не смог бы купить здесь CuulBurst, даже если бы этого и хотел. Нет, ну я, конечно, могу пробежаться до школьного кафетерия, но думаю, это не очень разумно. И потом, все знают, что CuulBurst — напиток для детей, а Thirst Smashers — это что-то новенькое. Вот, посмотри, новый вкус — Mango Tango. Это же настоящий улет!»
Луиза вздохнула. Она знала про Mango Tango больше, чем кто бы то ни был. Рецепт этого напитка родился в лабораториях самой CuulBurst. Он стал результатом сотрудничества главного технолога Кэрол Велес и бывшего директора отдела маркетинга Сэма Дженкинса. Эти двое около года назад втайне от всех придумали Mango Tango и еще три экзотических напитка. Но когда они представили эти рецепты на суд тогдашнего генерального директора Гарта Ляру, он пришел в ярость из-за того, что Дженкинс и Велес без его санкции тратили рабочее время на эксперименты, и чуть не уволил их обоих. В результате Велес сочла, что нет смысла вкладывать душу в работу, а Дженкинс покинул CuulBurst и перешел работать в Thirst Smashers — одну из тех молодых компаний, которые в последнее время стали появляться на рынке напитков в юго-восточных штатах США»1.
Однако скандал, связанный с новыми напитками, был далеко не единственной причиной ухода Сэма Дженкинса. Он послужил лишь последней точкой довольно длительной предыстории, по сути дела выживания этого безусловно талантливого и энергичного специалиста из CuulBurst. В этой компании с устойчивыми традициями и сильной корпоративной культурой, в рамках которой каждый сотрудник имел четко прописанный и регламентированный круг обязанностей, все давно «... устали от Дженкинса, пытавшегося изменить положение вещей. В этом выпускнике школы бизнеса видели нарушителя спокойствия, нью-йоркского выскочку, вся деятельность которого сводилась к горячим призывам “выйти за привычные рамки” ... Неудивительно, — думала Луиза Реборедо, — что Сэм Дженкинс раздражал сотрудников компании: он постоянно оспаривал их убеждения и не соглашался с их способами ведения дел. Его любимой фразой была: “Каждый имеет право знать мое мнение”. Казалось, ему доставляет удовольствие игнорировать принятые в компании правила и нормы. Сэм часто опаздывал, уходил с работы раньше времени, крутил на своем компьютере диски с записью рок-н-ролла. Порой, покидая офис в обеденный перерыв, он оставлял на двери записку с надписью “Ушел в кино — напитаться творческими идеями. Всем привет!” Даже кабинет Дженкинса
353
выбивался из общего стиля офисов CuulBurst. Стены были увешаны огромными яркими фотографиями, которые Дженкинс сделал, путешествуя по Африке и Индии, а с потолка свисали причудливые ловушки для снов. Отвечая на телефонный звонок, Дженкинс просто вопрошал в трубку: “Да?”...
При этом рабочие привычки Дженкинса не мешали ему трудиться с полной отдачей: несмотря на частые отлучки, он всегда успевал сделать очень много. Однако Луиза — и многие другие руководители высшего эшелона — заметили, что предоставление подобной свободы другим сотрудникам не влекло повышения их результатов.
Дженкинс был симпатичен Луизе. Она знала, что он отказался от высокооплачиваемых должностей в консалтинговом бизнесе и на фондовой бирже, предпочтя им работу в CuulBurst. Он объяснял это тем, что ему нравится быть “на передовой”...
Дженкинс пытался стать инициатором перемен. Сначала он обратился к руководителю отдела сбыта Роджеру Блату. Почему, поинтересовался Дженкинс, CuulBurst распространяет свои напитки только через рестораны и установленные в зданиях школ автоматы? Не лучше ли создать новые каналы дистрибуции? Что если вручать упаковку сока CuulBurst каждому пассажиру, сходящему с трапа самолета в международном аэропорту Майами? Блат чуть не зарычал, услышав это предложение. ...Последнее высказывание Блата на эту тему четко разъясняло его позицию: “Не надо чинить то, что не сломано”.
После этой схватки со сбытовиками Дженкинс на некоторое время ограничил свою активность рамками собственного отдела. Он решил уговорить руководство CuulBurst или даже ее материнской компании выделить определенную сумму на рекламные цели. Конечно, и до этого CuulBurst продвигала свои продукты, однако делала это в минимальном объеме и никогда не задействовала телевидение. Рекламные компании осуществлялись исключительно собственными силами и фактически сводились к размещению плакатов в местах продаж. У Дженкинса же на уме было другое. Он считал, что CuulBurst нужен свежий взгляд со стороны, чтобы сформировать новый образ торговой марки. После трех месяцев уговоров и убеждений руководство выделило ему довольно скромный бюджет. Он немедленно заключил договор с нью-йоркской рекламной фирмой, известной неординарными телевизионными роликами.
Впрочем, агентство ненадолго задержалось в компании. На первой же встрече с командой менеджеров CuulBurst представители агентства попытались провести, как они это называли, «упражнение по тренировке творческой активности». Приглушив свет, они попросили присутствующих закрыть глаза и представить себя изнемогающими от жажды на необитаемом острове.
— И вдруг с небес спускается ангел и протягивает вам напиток вашей мечты. Включите ваше воображение — все что угодно — никаких ограничений, — призывал аудиторию один из “рекламщиков”. — Фантазируйте!
— Так, довольно! — рассержено оборвал его Ляру, который в то время еще возглавлял компанию. — Я всегда поддерживаю новые идеи, но подобные интеллектуальные игры — пустая трата времени. Либо у человека есть творческое начало, либо нет; а фантазии об островах и ангелах не принесут никакой пользы. Лучше разойтись по кабинетам и приступить к работе.
Луиза ничуть не удивилась такому заявлению Ляру. Генеральному директору было 65 лет, и всю жизнь он проработал в CuulBurst, начав свой трудовой путь складстким рабочим на производстве. Он придавал огромное значение традициям, был приверженцем строгой дисциплины и жестких иерархических рамок. С самого
354
начала Ляру подозрительно относился к Дженкинсу, а после случая с рекламным агентством потребовал, чтобы Реборедо избавилась от этого смутьяна»1.
Мы не случайно столь подробно привели этот эпизод из жизни гипотетической американской компании. В ней, как уже отмечалось, отчетливо проявились типичные проблемы, приводящие к утечке умов из организации, а в конечном итоге, к радикальному снижению ее эффективности и конкурентоспособности.
По-настоящему неординарным личностям бывает трудно удержаться в предписанных рамках, а их сверхнормативная активность нередко воспринимается не только руководством, но и коллегами по работе как прямой вызов. Более того, именно личностная потребность «быть не таким, как все» зачастую является первопричиной и главной движущей силой творческой деятельности. В этой связи весь спектр личностных проявлений таких сотрудников — от генерируемых ими идей до манеры одеваться — может выглядеть как нарочито вызывающий, шокирующий, противоречащий нормам и ценностям организации. Нельзя не заметить, что таким образом нередко создается реальная проблема, связанная с тем, что в случае безоговорочного принятия руководством подобных правил игры это может привести, с одной стороны, к ухудшению социально-психологического климата в организации, поскольку другие сотрудники могут почувствовать себя «людьми второго сорта», которым не дозволено то, что дозволено «Юпитеру», а с другой — к падению дисциплины и снижению производительности труда, если они начнут автоматически копировать манеры и стиль работы своего «Сэма Дженкинса», не обладая при этом соответствующими профессиональными и личностными качествами. Неудивительно, что в подобной ситуации многие руководители, особенно авторитарного толка предпочитают «избавиться от смутьяна», либо прилагают все усилия к тому, чтобы он «знал свое место».
В этой связи следует особо обратить внимание на такое весьма распространенное явление, как скрытая утечка умов. Если вновь обратиться к истории CuulBurst, стоит вспомнить, что еще один высокопрофессиональный и инициативный сотрудник этой компании — Кэрол Велес — хотя и не покинула ее вслед за Сэмом Дженкинсом, после столкновения с генеральным директором ограничила свою активность формальным выполнением своих непосредственных обязанностей.
Еще более отчетливо скрытая утечка умов проявляется в современных российских организациях, в которых весьма распространенной является ситуация, когда сотрудник, формально выполняя свои обязанности, одновременно «подрабатывает» либо в другой организации, либо частным образом и именно в эту деятельность вкладывает свою энергию, знания, инициативу. Вполне понятно, что как по своим причинам, так и по последствиям для организации такая скрытая утечка умов по большому счету аналогична утечке умов в традиционном понимании этого явления.
Совершенно очевидно, что вероятность как открытой, так и скрытой утечки умов минимальна в тех организациях, которые отличаются гибкостью ментальных моделей, демократическим стилем руководства, готовностью к инновациям. Также не вызывает сомнений, что предотвращение утечки умов, как в системном, так и в ситуативном аспектах, является одной из важнейших профессиональных задач социального психолога-практика, специализирующегося в сфере организационной психологии и психологии менеджмента.
355
Для успешного решения этой задачи практический социальный психолог, курируя какую-либо конкретную организацию и планируя кадровую составляющую своей работы, должен не упускать из вида тот факт, что квалифицированные специалисты в условиях современного бизнеса как показатель своего благоприятного места в социуме воспринимают не только, а порой и не столько уровень предоставляемых им взамен их труда материальных благ, сколько ценят принципиальную возможность максимально успешно реализовать свою потребность в персонализации и состояться как высококлассный профессионал.
Фаворитизм групповой [от лат. favor — благосклонность ]— стремление каким-либо образом благоприятствовать членам собственной группы в противовес членам другой группы. Групповой фаворитизм может проявляться как во внешне наблюдаемом поведении в различных ситуациях социального взаимодействия, так и в процессах социального восприятия, например, при формировании оценок, мнений и т. п., относящихся к членам собственной и другой группы. В целом ряде случаев личность склонна завышать оценку и своей группы в целом, и оценку отдельных ее членов по сравнению с характеристиками других общностей. Подобное явление традиционно описывают и анализируют в терминах межгрупповой дискриминации. Твердая приверженность к этой позиции и тем более ее откровенная демонстрация, как правило, приводят к жесткой межгрупповой напряженности, а порой и к открытой враждебности и прямым межгрупповым конфликтам. К аналогичным результатам приводит не только завышение оценки собственной группы и ее членов, но и откровенное занижение оценки чужих групп и их представителей. Особенно опасно подобное проявление группового фаворитизма тогда, когда дело касается больших групп, особенно национальных образований. Значительно реже встречаются случаи, когда при оценке группы своего членства личность склонна отдавать предпочтение другой общности, подчеркивать (иногда и необоснованно) ее позитивные характеристики в противовес недостаткам своей группы. В этой ситуации, как правило, можно констатировать потерю ценности для индивида факта своего членства в своей группе и прогнозировать, что без целенаправленного вмешательства этот процесс будет развиваться по нарастающей. Более того, если придерживающихся такой позиции членов группы достаточно много, то не может быть сомнения в том, что процессы интеграции в этом сообществе принципиально нарушены, ценности внутригрупповой жизни, по сути дела, не «работают», а система межличностных отношений деструктурирована. В настоящее время миф об изначальности, универсальности и неизбежности группового фаворитизма в любых условиях межгруппового взаимодействия развеян. Экспериментально показан вторичный характер этого явления, его зависимость от ряда деятельностных и социальных факторов, в частности, нетипичность группового фаворитизма для групп высокого социально-психологического уровня развития.
В целом ряде экспериментов были зафиксированы отчетливо выраженные различия при использовании атрибуции для объяснения мотивов поступков членов «своей» и «чужой» групп. При интерпретации побудительных причин действий, оцениваемых как социально желательные, со стороны «своих» люди, подверженные групповому фаворитизму, как правило, используют диспозиционные атрибуции («он дает взаймы, потому что он щедрый человек») в то время как аналогичные поступки «чужаков» объясняются посредством ситуативных атрибуций («он дал взаймы потому, что, как всем известно, только что получил большую премию и ему неудобно отказать»). В то же время при объяснении поступков, которые
356
воспринимаются как негативные, наблюдается прямо противоположная картина: «свой» «отказал в займе потому, что у него были большие траты и он действительно ограничен в средствах», тогда как «чужой» «потому, что он жадный». Кроме того, как установили итальянские социальные психологи во главе с Э. Маас, «...позитивное поведение члена группы часто описывается как общая диспозиция (например, “Люси всегда поможет”). То же самое поведение, демонстрируемое членом “их” группы, часто описывается как отдельный случай (“Люси открыла кому-то дверь”)»1. При объяснении негативного поведения опять-таки наблюдается прямо противоположная картина.
Выше уже говорилось о некоторых причинах, порождающих групповой фаворитизм. Существенный вклад в исследование данной проблемы внесли автор теории социальной идентичности Х. Тэджфел и его коллеги. Стремясь понять склонность людей более высоко оценивать собственную группу членства и одновременно принижать внешние группы, он разработал схему эксперимента, в рамках которой «...случайным образом направлял студентов в две группы (под каким-либо малозначащим предлогом, которым служили, например, сравнительные предпочтения творчества художников Кандинского и Кли). Как внутри этих групп, так и между их представителями в течение эксперимента не происходило каких-либо интеракций. Затем студентов попросили оценить всех участников эксперимента и распределить между ними некоторые знаки отличия. Выяснилось, что в результате произвольного разделения индивидов на группы “своих” и “чужих” студенты демонстрировали более благожелательные установки и благожелательное поведение по отношению к представителям именно своей группы»2. Данный эксперимент, вошедший в социальную психологию как методика минимальной межгрупповой ситуации, был неоднократно воспроизведен в различных модификациях и всякий раз приводил к аналогичным результатам.
Пытаясь объяснить обнаруженный им феномен, Х. Тэджфел сформулировал три основных положения своей теории социальной идентичности: «1) люди разделяют социальный мир на “свои” и “чужие” группы; 2) будучи членами консолидированной группы, люди черпают самоуважение из своей социальной идентичности и 3) наши представления о себе частично зависят от результата сравнения собственной группы с внешними группами». Таким образом, «теория социальной идентичности представляет собой сочетание когнитивных и мотивационных теорий. Когнитивный компонент обусловлен простым актом разделения на группы, а мотивационный — тем, что социальная идентичность служит удовлетворению потребности в самоуважении»3. Последнее особенно важно для понимания феномена группового фаворитизма, поскольку, как считают Б. Шефер и Б. Шледер, «согласно теории Тэджфела, люди стремятся к позитивной социальной идентичности, к тем знаниям о себе, которые позволяют им думать о себе лучше, чем о людях из других групп. При определенных обстоятельствах, главным образом, когда статусы групп неравны и это неравенство воспринимается как стабильное, но незаконное, члены группы начинают активно сдвигать и искажать оценки своей и чужой группы, стремясь добиться изменения в пользу своей группы»4.
357
В последнем случае феномен группового фаворитизма носит особо опасный характер, поскольку может проявляться в откровенно экстремистских формах, особенно, если речь идет о больших группах (этнических, социальных, конфессиональных и т. п.). Пытаясь восстановить реальные или мнимые нарушения справедливости, члены таких групп зачастую не ограничиваются радикальными оценками, но и прибегают к иррациональным, агрессивным действиям, направленным против «угнетателей», как это имело место, например, во время парижских погромов 2005. Более того, именно представление о «несправедливости», допущенной в отношении той или иной группы, и спекуляции на данную тему являются важной составной частью большинства человеконенавистнических идеологий (таких как «теория классовой борьбы», «теория расового превосходства» и т. п.), обосновывающих массовые репрессии и государственный терроризм.
Актуальность данной проблемы усугубляется еще и тем, что, как показывает ряд современных исследований, принижение внешних групп, наряду с возвышением собственной группы, является важным условием поддержания самоуважения индивида. Согласно данным, полученным в конце 80-х гг. XX в. американскими социальными психологами, «...предпочтительное отношение к собственной группе усиливает социальную идентичность и повышает самоуважение. Дискриминация “чужаков” ради членов своей группы прибавляет ко всему этому чувство «позитивного отличия», которое способствует установлению позитивной социальной идентичности и повышает самоуважение». Согласно данным, полученным другими исследователями, «...происходящее в рамках конкурентной борьбы успешное дискриминирование членов внешней группы укрепляет социальную идентичность членов консолидированной группы и повышает их самоуважение»1. Этим в значительной степени объясняется распространенность группового фаворитизма как в больших, так и в малых социальных группах.
Вместе с тем, было бы явно неверным рассматривать групповой фаворитизм в качестве своего рода «неизбежного зла», генетически присущего всем без исключения индивидам и социальным образованиям.
Наличие группового фаворитизма, степень его выраженности и конкретные формы проявления отчетливо зависят, как минимум, от двух факторов — уровня социально-психологического развития конкретной группы, ее социальной направленности и индивидуальных особенностей каждого из ее конкретных членов.
Как показывает практика, группы высокого уровня развития с выраженной просоциальной направленностью, не подвержены выраженному групповому фаворитизму, даже если их ведущая деятельность связана с прямой конкуренцией с другими группами. Так, например, члены по-настоящему полноценной спортивной команды, как правило, с уважением относятся к любому сопернику, а в случае неудачного для себя исхода не воспринимают поражение как «торжество вселенского зла», требующего отмщения ради «восстановления справедливости». Для групп же низкого уровня психологического развития, равно как и хорошо сплоченных и организованных асоциальных групп корпоративного типа, напротив, характерен высокий уровень группового фаворитизма, нередко проявляющегося в явно дискриминационных и агрессивных действиях против членов других групп, даже если это никоим образом не обусловлено реальными условиями конкуренции.
Что же касается взаимосвязи группового фаворитизма с личностными особенностями того или иного индивида, то вполне очевидно, что в наибольшей степени ему
358
подвержены люди с низкой самооценкой. Более глубокий анализ данной взаимосвязи позволяет сделать психосоциальный подход Э. Эриксона. Наиболее выраженной, с точки зрения индивидуальной предрасположенности к групповому фаворитизму, представляется третья стадия эпигенетического цикла. По мнению Э. Эриксона, «в три — четыре года здоровый и игривый ребенок часто испытывает необыкновенное чувство автономной целостности. Оно перевешивает пугающее ощущение сомнения и стыда и рождает мечты о подвигах и славе. Именно в это время у ребенка иногда возникает тайное паническое чувство вины и ранняя ригидность сознания. Когда маленький человек уже умеет радоваться цельности автономного существования, рисовать в воображении свои невероятные победы, это чувство как бы восстанавливает его против самого себя». В этих условиях «только настоящая терпимость родителей в сочетании с твердостью может руководить развитием ребенка. В противном случае в нем вырабатываются жесткие «незыблемые» установки, свойственные узкому сознанию, которые сначала обернутся против него самого, а потом так или иначе обратятся против других». Социальные сообщества определенного типа целенаправленно эксплуатируют данное противоречие, культивируя групповой фаворитизм. Это особенно отчетливо проявляется опять-таки на уровне больших групп. Как пишет Э. Эриксон, «очевидно, что авторитарная пропаганда использует этот конфликт, предлагая людям бесстыдно спроецировать абсолютное зло на любого внутреннего или внешнего “врага”, объявленного государством или пропагандой недочеловеком или паразитом, в то время как новообращенные, принадлежа к нации, расе или классу, на которых почиет благодать истории, могут ощущать себя носителями абсолютного добра»1. Аналогичные приемы могут задействоваться и авторитарными лидерами малых групп. Вполне понятно, что в этом случае не только резко возрастает угроза межгрупповых конфликтов, но и имеет место деструктивное психологическое воздействие на уязвимых в данном отношении членов группы.
Практический социальных психолог, столкнувшийся в рамках своей профессиональной деятельности с любыми фактами группового фаворитизма, должен, прежде всего, озаботиться необходимостью диагностики уровня социально-психологического развития конкретной общности и выяснением мотивационных причин группового фаворитизма в ней. Исходя именно из этой информации, можно планировать и выстраивать коррекционную программу психологического сопровождения групповой жизнедеятельности.
Фанатизм [от лат. fanum — жертвенник] — твердая и не признающая никаких аргументов безальтернативная приверженность личности определенным представлениям и убеждениям, что в решающей степени определяет практически любую ее активность и оценочное отношение к окружающему миру. Фанатизм — социально-психологический феномен, характеризующий личностную позицию и систему отношений этой личности с референтными группами и группами членства в логике неприятия даже обоснованной, но противоречащей жестким установкам фаната информации, отражающий некритичный подход индивида к любой информации, которая в той или иной степени подкрепляет его позицию, установки, представления и убеждения, готовность к жертвенному поведению во имя последних вне зависимости от того, является подобная активность нравственной или аморальной. Фанатизм задает отчетливое взаимоприятие и взаимопринятие друг друга, например, в рамках фан-клубов, способствует укреплению межгрупповых границ,
359
повышению их ригидности и консерватизма, порождает жесткое противостояние с внешним миром, построенное на порой патологически выраженном чувстве «мы» в логике враждебного противопоставления и противостояния «мы — они». Как правило, фанаты, объединяясь в группы, создают закрытые общности, характеризующиеся достаточно жесткой интрагрупповой структурой, нередко стратификационного характера, монодеятельностью, приводящей к отчетливой разностатусности членов сообщества. Нередко фанатизм носит национальный, религиозный и идеологический характер и является базой различных асоциальных, а иногда и антисоциальных проявлений на уровне не только малых, но и больших групп.
Вполне очевидно, что, как и в случае с терроризмом, предрасположенность к фанатизму во многом обусловлена определенными личностными особенностями. Что называется, «навскидку» легко предположить склонность к подобной безальтернативной, во многом иррациональной приверженности тем или иным взглядам и доктринам авторитарных личностей.
Достаточно своеобразный анализ личностных детерминант этого социально-психологического феномена представлен, в частности, в работах Э. Эриксона. Хотя он и не рассматривал проблему фанатизма, что называется, «в лоб», в его исследованиях отчетливо показано, что тотальная фиксация индивида на какой-либо точке зрения и вытекающая из этого поведенческая активность являются производными от внутриличностной организации по принципу тотальности. При этом наиболее критичной в рассматриваемом контексте оказывается первая стадия эпигенетического цикла. В случае деструктивного разрешения конфликта «доверие против недоверия» индивид во взрослой жизни периодически регрессирует в состояние детской беспомощности и судорожно ищет способы справиться с захлестывающей его тревогой, связанной с чувством собственной беззащитности во враждебном мире. Это патологическое, по сути дела, состояние, по мнению Э. Эриксона, особенно обостряется в ситуации резких исторических и экономических перемен. В таких условиях в поисках опоры в меняющемся мире и защиты от угроз и обид, которые он несет, многие индивиды с устойчивым базисным недоверием испытывают острое желание «...поддаться тоталитарной и авторитарной иллюзии целостности, заданной заранее, с одним лидером во главе единственной партии, с одной идеологией, дающей простое объяснение всей природе и истории, с одним безусловным врагом, который должен быть уничтожен одним централизованным карательным органом, — и с постоянным направлением на внешнего врага бессильной ярости, копящейся в этом государстве»1.
В своей работе «Детство и общество» на примере нацистской Германии Э. Эриксон показал, каким образом формируется авторитарным лидером массовый фанатизм у молодежи в тоталитарном обществе за счет целенаправленной эксплуатации дефицита доверия. Как он отмечал, «в детях Гитлер старался заменить сложный конфликт отрочества, мучивший каждого немца, простым шаблоном гипнотического действия и свободы от размышлений. Чтобы добиться этого, он создал организацию, систему воспитания и девиз, которые бы отводили всю юношескую энергию в национал-социализм. Организацией был «Гитлерюгенд», а девизом — небезызвестное изречение «Молодежь выбирает свою собственную судьбу».
Бог больше не имел никакого значения: «В этот час, когда земля посвящает себя солнцу, у нас только одна мысль. Наше солнце — Адольф Гитлер». Родители тоже не имели значения: «Всех тех, кто с высоты своего “опыта”, и только его одного,
360
сражается с нашим методом позволять молодым руководить молодыми, нужно заставить замолчать...». Этика не имела значения: «Появилось абсолютно свежее, новорожденное поколение, свободное от предвзятых идей, свободное от компромиссов, готовое оставаться верным тем порядкам, которые составляют их право по рождению». Братство, дружба также не имели значения: «Я не слышал ни одной песни, выражающей нежное чувство дружбы, родительской любви или любви к товарищам, радость жизни или надежду на будущую жизнь». Учение, естественно, не имело значения: «Идеология национал-социализма должна быть священным фундаментом. Его нельзя размывать подробным объяснением.
Что имело значение, так это быть в движении и не оглядываться назад: “Пусть все погибнет, мы будем идти вперед. Ибо сегодня нам принадлежит Германия, завтра — весь мир”»1.
Стоит заметить, что в фашистской Германии, равно как и в Советском Союзе и в якобинской Франции — т. е. в обществах, где фанатизм не только процветал, но и культивировался на государственном уровне, целенаправленно подавлялся институт религии. Данный факт показателен по той простой причине, что согласно концепции Э. Эриксона, религия является тем самым базисным институтом общества, «...который на протяжении всей человеческой истории боролся за утверждение базисного доверия...»2. В этой связи при рассмотрении феномена фанатизма с позиций психосоциального подхода неизбежно возникает вопрос, как объяснить религиозный фанатизм, сыгравший мрачную роль в прошлом и являющийся серьезнейшей проблемой современного мира, тесно связанной с таким чудовищным явлением как терроризм? В действительности здесь нет никакого противоречия. Как было показано не только в трудах Э. Эриксона, но и других исследователей, религия действительно является универсальным базисным институтом общества, в первооснове своей поддерживающим доверие. Однако, как и другие базисные институты, в определенных условиях институт религии может утратить свою институциональную функцию и в этом случае он будет объективно способствовать деструктивному разрешению первого психосоциального кризиса в данном обществе.
Это происходит в тех случаях, когда конкретная религиозная организация сращивается с государством, превращаясь таким образом, по сути дела, в идеологический придаток института политики, либо сама по себе приоритетом своей деятельности объявляет достижение политических или иных целей, ничего общего не имеющих с подлинно религиозными ценностями. Примером первого рода, к сожалению, может служить современная РПЦ, все более настойчиво претендующая на роль «государственной религии», безоговорочно поддерживающей любые действия власти и взамен требующей не только материальных, но и иных бенефиций, таких как право быть окончательным и, более того, единственным авторитетом в вопросах морали и нравственности, право влиять на социальную и культурную политику, право на введение сущностью элементов религиозного образования в светских школах и т. п. Не случайно под эгидой РПЦ возникают такие организации, как «Союз православных хоругвеносцев», «Союз православных граждан» и им подобные, откровенно исповедующие религиозный фанатизм. Вторая тенденция особенно отчетливо прослеживается в экстремистских течениях внутри современного ислама. Сторонники ваххабизма, панисламизма и других подобных течений, среди которых процветает религиозный фанатизм, открыто провозглашают политические