О коллективной ответственности 3 страница

[325]

первобытного человека более здоровую и нормальную консти­туцию, чем у человека культурного, тем не менее вследствие только что упомянутого отношения группа его гораздо чувстви­тельнее, доступнее нападениям и распадается от несравненно более легких ударов, чем, например, большое культурное госу­дарство, в котором индивидуумы сами по себе, быть может, гораздо слабее. Именно это соотношение ясно показывает воз­растающую независимость целого и его силы от каждого из его индивидуальных элементов; чем больше целое в них нуждает­ся, т.е. чем большим должен быть вклад каждого из них, тем доступнее оно для потрясений, исходящих от отдельных чле­нов или как-нибудь передающихся через них; это изменяется с ростом и окультуриванием публичной жизни настолько, что це­лое может терпеть в некоторых отношениях даже большую ис­порченность своих членов сравнительно с прежним состояни­ем, и это не приводит к уменьшению его превосходства над этим последним в смысле способности поддерживать свое существо­вание. Но если вследствие этого социальная группа производит такое впечатление, как будто особая, относительно независимая от ее элементов, жизненная сила поддерживает ее существова­ние и устраняет с ее пути препятствия, то это доказывает только высокую степень развития и внутреннюю связанность объединя­ющей ее формы; с возрастанием этих свойств возрастает также и вышеуказанное следствие, целое будет казаться и действитель­но станет более самостоятельным по отношению к своим частям, а часть будет все менее нуждаться в самоотдаче целому. Таким образом, тот факт, что меньшая группа обращается к отдельному человеку с большими притязаниями, налагает на него больше обязанностей, и что он сливается с ней полнее, чем с более об­ширной группой, следует рассматривать лишь как частный слу­чай всеобщей нормы, значимой для взаимной связи вещей.

Несколько более простое размышление показывает это от­ношение еще с другой стороны. Так как у примитивных народов индивидуальные силы и виды деятельности дифференцирова­ны также еще несовершенно, то нельзя пока установить стро­гого разграничения между тем, что есть кесарево, и тем, на что притязает и полномочен притязать отдельный человек с точки зрения своих частных или иных социальных интересов, а пото­му жертва, приносимая сообществу, бывает нередко больше, чем нужно для дела; вследствие слишком еще тесной связи между отдельными волевыми актами и определенными груп­пами интересов одна целесообразная деятельность приводит в движение много других и расходует их, хотя собственно для

[326]

этой цели они не нужны, — приблизительно так, как дети и не­ловкие люди иннервируют для выполнения предстоящей рабо­ты гораздо больше мускулов, чем это необходимо, двигают ча­сто всей рукой, когда нужно двигать одним пальцем, или всем телом, когда нужно привести в движение руку. Там, где притя­зания социальной группы по отношению к отдельному члену и та степень, в которой он может отдаться служению им, диффе­ренцировались настолько, что получили строго определенные границы, — они ceteris paribus*, могут быть меньше, чем там, где беспорядочное смешение и сплетение различных сторон жизни заставляет отдельное требование, так сказать, увлекать за собой еще много смежного с ним. Я напомню о том, что при­надлежность к некоторому цеху очень часто требовала безус­ловным образом становиться на сторону какой-либо политичес­кой партии, между тем как на более высокой ступени развития эта связь партийности с цехом исчезала; далее, в узких и при­митивных государственных группах было почти безусловно не­обходимо принадлежать к их вероисповеданию; наконец, в пре­жние времена люди, принадлежавшие к известной семье, бы­вали вынуждены избирать то занятие, которое было в ней на­следственным, например, в Египте, Мексике и т.д. Беспристра­стное наблюдение убеждает нас в том, что такое состояние встречается и на высших ступенях культуры; я приведу при­мер, хотя и несколько отдаленный: в Англии до 1865 г. каждый рабочий или служащий, который получал вознаграждение в виде участия в прибыли, ео ipso считался партнером** хозяина пред­приятия, т.е. солидарно ответственным за него. Только закон текущего года (1890) уничтожил эту связь, сохранив ее посред­ством более тонкой дифференциации лишь постольку, посколь­ку она была важна. Рабочий мог теперь участвовать в прибыли, не будучи вовлекаем в риск полного участия, который по существу был несправедлив. Что касается всех этих отноше­ний, то надо иметь в виду следующее: недостаточная диффе­ренциация не только (существуя объективно) допускает слия­ние функции одной части с функцией другой, в чем с точки зре­ния телеологической нет никакой нужды, но и субъективное суж­дение о них часто не открывает возможности разделения; и в том случае, когда происходящее совершается в зависимости

[327]

от осознанного познания, плана или приказа, единственно не­обходимое не обособляется даже там, где по существу дела это уже могло бы произойти. Дифференциация в наших пред­ставлениях о вещах отнюдь не находится в соответствии с этой фактической дифференциацией или возможностью дифферен­циации, хотя в общем и целом первая определяется последней; но так как часто и первая определяет последнюю, то при недо­статочности дифференциации в представлениях образуется круг: вера, будто личности или функции связаны друг с другом, и фактически задерживает их индивидуализацию, а на этом реальном недостатке, в свою очередь, держится недостаточ­ность познания. Так, именно вера в неразрывную солидарность семьи, возникшая из недифференцированного представления, привела к тому, что семья как целое подвергалась ответствен­ности за индивидуальный проступок против третьих лиц, и это обстоятельство, в свою очередь, заставило семью действитель­но соединиться теснейшим образом для защиты от нападения, что снова придало этой вере более прочные основания.

Следует также иметь в виду, что в той мере, в какой отдель­ный человек отдается служению своей группе, он получает от нее форму и содержание своего собственного существа. Доб­ровольно или не добровольно, но член малой группы сплавля­ет свои интересы с интересами совокупности, и, таким обра­зом, не только они делаются его интересами, но и его интересы становятся ее интересами. Его природа сливается до извест­ной степени с природой целого уже потому, что именно в смене многих поколений свойства постоянно приспосабливаются к интересам и, таким образом, единство целей ведет к единству духовного и телесного существа.

Мы видим, что отношения, которые приводят отдельного человека к полному единению с его группой, бывают двух ти­пов; причем эти два типа отношений совпадают с двумя основ­ными причинами, вызывающими в индивидуальной душе ассо­циацию представлений: это, с одной стороны, одинаковость, с другой — реальная взаимная связь. Хотя, как это было только что указано, приспосабливание может, в конце концов, заста­вить первую произойти из последней; далее, несмотря на то, что развитие из семьи общественной группы создает общую причину для отношений обоего типа, они тем не менее в высо­кой степени независимы друг от друга; два представления, как и два индивида, могут быть в высшей степени сходны между собой, функционально никак не соприкасаясь; только в пости­гающем духе возникают связь и многообразные слияния объек-

[328]

тов, которые не имеют между собой ничего общего, кроме из­вестных качеств. Благодаря тому свойству духа, что кажущее­ся одинаковым ассоциируется и воспроизводится в нем, также, конечно, и чувства, связанные с одним из одинаково квалифи­цированных предметов или лиц, переносятся на другое, кото­рое, по существу, не дало для этого совершенно никакого пово­да. Ни один человек не может быть вполне свободным от не­дружелюбного и не вполне беспристрастного чувства к друго­му, который имеет обманчивое сходство с его смертельным врагом. Наоборот, отдельные черты часто привязывают нас к людям с силой, необъяснимой их собственной ценностью и оба­янием, причем эта сила при ближайшем расследовании часто объясняется тем, что другой, дорогой нам человек, обладал именно этим свойством, и теперь одинаковость этих свойств опосредствует перенесение чувства, которое когда-то было с ним связано, несмотря на то, что главные причины, вызываю­щие тогда самое чувство, в данном случае совершенно отсут­ствуют; формального тождества в одном пункте достаточно для того, чтобы вызвать в нас приблизительно такое же чувство и отношение к этой личности, какое когда-то существовало в дру­гой. Ясно, как сильно это влияет в жизни на наше отношение к другим. Дружественные и враждебные настроения по отноше­нию к известной группе в бесчисленном множестве случаев создаются или усиливаются тем, что отдельный член ее дает для этого действительный повод, а психологическая ассоциа­ция между одинаковыми по своему характеру представления­ми переносит то же самое чувство и на всех тех, кто, как это обыкновенно бывает в семье или племени, своим сходством или внешними признаками — хотя бы одним и тем же именем — бла­гоприятствует такому, соединению, совершаемому в душе тре­тьего¹. И в те эпохи (именно это важно для хода нашего доказа­тельства), когда сознание не столь развито и более грубо, та­кое перенесение будет происходить намного чаще потому, что сознание необыкновенно подвластно ассоциациям по внешне­му сходству. Так, нам рассказывают о первобытных народах, что они не умеют отличать представления о человеке, вызван­ного его изображением, от представления, вызванного его дей­ствительным присутствием. Чем меньше ясности и отчетливо­сти в мышлении, тем непосредственнее влечет за собой ассо­циация, основанная на каком-нибудь внешнем признаке, отож­дествление объектов и во всех других отношениях, и в той же степени, в какой этот психологический процесс дает преобла­дание опрометчивой субъективности, а не спокойному рассмот-

[329]

рению сущности дела, он прямо переносит чувства и способы действия, которые имеют реальное основание по отношению к известному лицу, на весь круг тех лиц, которые теми или ины­ми чертами сходства вызывают ту же ассоциацию.

Но, с другой стороны, нет необходимости в тождестве види­мых свойств, чтобы сделать всю группу ответственной за по­ступок одного члена, если только существуют функциональные связи, единство целей, взаимодополнение, общее отношение к одному главе и т.д. Здесь, я думаю, и заключено главное ос­нование для объяснения нашей исходной проблемы. Враждеб­ное действие по отношению к чужому роду — идет ли дело о захвате женщин, рабов или другого имущества, об удовлетво­рении чувства мести или о чем-нибудь еще — вряд ли когда предпринимается отдельным человеком, но всегда совместно, по крайней мере, со значительной частью членов рода; это не­обходимо уже потому, что если нападение направлено даже против отдельного члена чужого рода, последний в целом спе­шит на защиту его; и это опять-таки происходит не только пото­му, что личность, на которую произведено нападение, может быть полезна всему роду, но потому, что всякий знает: успех первого нападения широко распахивает двери для второго, а враг, сегодня ограбивший соседа, завтра с увеличенной силой обратится против тебя самого. Проведение такой аналогии между собственной судьбой и судьбой соседа является одним из самых мощных рычагов обобществления вообще, так как оно не позволяет отдельному человеку ограничиваться в своей де­ятельности непосредственным личным интересом, а заставля­ет стремиться к удовлетворению последнего в союзе с други­ми, служащем сначала только им на пользу. Во всяком случае, ясно, что наступательный и оборонительный союзы находятся во взаимодействии между собой, что нападение имеет успех лишь при совместном действии многих, потому что на защиту призываются многие, и наоборот, участие в защите многих не­обходимо, ибо нападение совершается обыкновенно совокуп­ностью. Следствием этого должно быть то, что при всех непри­ятельских встречах, в которых, таким образом, каждый проти­востоит целой совокупности, он видит в каждом враге не столько данную определенную личность, сколько лишь члена враждеб­ной группы. Враждебные соприкосновения являются в гораздо большей степени коллективистскими, чем дружественные, и наоборот, коллективистские взаимоотношения групп носят обычно по преимуществу враждебный характер, причем это происходит и на высших ступенях культуры, потому что и тогда

[330]

каждое государство является еще абсолютно эгоистичным. Даже если более дружественные отношения существуют из рода в род, они являются только общей основой для индивидуаль­ных отношений — торговли, брака, гостеприимства и т.д., — они только устраняют препятствия, которые иначе ставились бы им со стороны рода; и если они получают более положи­тельное содержание, если объединение целых родов возника­ет не в результате насильственного подчинения и слияния, то все же такое объединение имеет обыкновенно только военную цель, совместное нападение или защиту, так что и в этом слу­чае отдельный человек имеет значение лишь как член рода и в силу своей солидарности с ним, причем не только по отноше­нию к третьим лицам, но и при взаимоотношениях союзников, которые рассматривают друг друга лишь с позиции интересов рода; их сводит вместе и связывает только общее отношение к врагу, и отдельный человек имеет цену лишь постольку, по­скольку за ним стоит группа. Эта практически необходимая со­лидарность имеет разнообразные последствия, которые гораз­до продолжительнее и обширнее, чем первоначальная ее при­чина. Справедливо указывали на то, что именно у народов, ко­торые отличались духом свободы, у греков, римлян, герман­цев, знатное происхождение имело цену, далеко превосходя­щую реальную силу и значение личности. Благородное проис­хождение, ряд предков, ведущий свое начало от богов, являет­ся едва ли не высшим из всего того, что воспевает греческий поэт; у римлян несвободное происхождение налагало на чело­века ничем не смываемое пятно, а у германцев различие в про­исхождении было основанием для глубокого правового нера­венства. Это является, пожалуй, последствием эпохи безуслов­ной семейной солидарности, когда вся семья и при нападении, и при защите стояла за отдельного человека, который вслед­ствие этого пользовался тем большим уважением и значени­ем, чем больше и могущественнее была его семья. Если, на­пример, у саксов вира за благородного в шесть раз превышала виру за обыкновенного свободного человека, то это являлось лишь правовым закреплением того факта, что сильная и могу­щественная семья могла мстить и мстила за смерть своего чле­на с гораздо большей силой и жестокостью, чем менее значи­тельная семья. Принадлежность к такой семье сохраняла свое значение и тогда, когда собственно действующее и связующее звено — поддержка этой семьи — уже давно выпало. Это мог­ло уживаться с сильным стремлением народов к свободе, по­тому что у народов, которые управлялись тиранически и при-

[331]

способили свои социальные отношения к этому режиму, не могли существовать могущественные семейные группы. Силь­ная центральная власть должна стремиться устранять такие государства в государстве и, со своей стороны, обеспечивать отдельному человеку социальную, политическую и религиоз­ную поддержку, прежде всего, защиту личности и прав, кото­рую он в политически более свободных группах находит лишь в своей связи с семьей. Поэтому для Римской империи так ха­рактерно именно то, что на высшие посты назначались вольно­отпущенники, и, таким образом, в противоположность всем воз­зрениям более свободной эпохи произвол делал все из того, кто по своему семейному положению был ничем. Так разруша­ется кажущееся психологическое противоречие между свобо­долюбием народов и тем, что они связывали значение личнос­ти со случайностью рождения, если только верна наша гипоте­за, что это значение обязано своим происхождением реальной защите семьи, которая, в свою очередь, возможна лишь в бо­лее свободных государствах, где семья может располагать са­мостоятельной властью. Насколько, впрочем, солидарность се­мьи, взятой в более широком смысле, сохранилась еще и при нашей культуре, прекрасно видно из того, с какой опаской боль­шинство людей удаляют от себя даже дальних родственников более низкого социального положения, а иногда от них прямо отрекаются. Именно опасение оказаться скомпрометированны­ми и старание отделаться от связи с ними показывают, какое значение все еще придается этой связи.

Практическое единение, которое в глазах наблюдателя и составляет семью, не является с самого начала вполне взаим­ным, но состоит лишь в защите, доставляемой родителями де­тям. Это можно, конечно, рассматривать как продолжение са­мосохранения, которое притом обнаруживается уже у организ­мов, стоящих на довольно низкой ступени: самка должна слиш­ком чувствовать яйца или зародыши как pars viscerum*, а главное чувствовать выделение их, подобно тому, как для самца извер­жение семени связано со слишком большим возбуждением, чтобы они не уделили величайшего внимания тому существу, с появлением которого ассоциируются эти возбуждения, и не рас­сматривали его как принадлежащее к сфере собственного Я. Тот же интерес — как выразил это один зоолог, — который про­изводитель чувствует к частям своего тела, сохранившим свою связь с последним, он сохраняет в течение некоторого време-

[332]

ни почти в той же степени к тем элементам, которые от него отделились, но не стали ему чуждыми. У насекомых самец так равнодушен к своему потомству потому, что оплодотворение у них внутреннее и развитие, происходящее внутри женского орга­низма, остается для него скрытым, тогда как, наоборот, у рыб мужские особи часто принимают на себя роль матери, потому что они в конечном счете изливают семя на яйца, а женская особь, разлученная с ними, не может более узнать их в измен­чивой стихии, в которой они были отложены. Благодаря тому что между производителем и отпрыском продолжает существо­вать органическая общность, даже если они являются физи­чески раздельными, до известной степени создается a priori единство, подобное семейному. Объединение возникает здесь не из стремления индивида поддерживать себя или других, но, наоборот, это стремление оберегать семью во всей ее сово­купности вытекает из чувства единства, которое соединяет с ней производителя. То обстоятельство, что возрастающая ин­тенсивность этих отношений в том виде, как мы их наблюдаем у высших животных и, наконец, у человека, создает семейную солидарность, распространяющуюся за пределы непосред­ственного происхождения, психологически легко понятно; по­нятно также и то, что дети выходят, наконец, из той пассивнос­ти, которая сперва характеризует их поведение в пределах се­мейного единства, и — по крайней мере тем, что они ищут роди­тельской защиты, подчиняются ей и умножают массу сплоченной группы, — они способствуют ее устойчивости и развитию.

Обозревая эти исследования в целом, мы обнаружим наря­ду с принципом, указанным на стр. 327, еще один принцип клас­сификации причин, благодаря которым член группы оказыва­ется относительно третьих лиц только членом группы, но не индивидуальностью. Прежде всего, мы замечаем некоторые связи, имеющие тот же эффект, но до известной степени неза­висимые от отношений к третьим: органическое взаимное срод­ство родителей и детей, сходство их между собой, приспособ­ление интересов к одинаковым жизненным условиям, их слия­ние даже в таких пунктах, которые стоят в стороне от связей с другими родами, — все это создает единообразие, которое, с одной стороны, мешает наблюдателю распознать в отдельном человеке индивидуальность и относиться к нему как к индиви­дуальности, а с другой стороны, вносит достаточно сплоченно­сти в действия группы, направленные против всех стоящих вне ее, чтобы можно было, не погрешая против существа дела, счи­тать отношение к отдельному члену отношением ко всей сово-

[333]

купности и солидарно направлять против нее те чувства и воз­действия, которые вызваны отдельным членом. Итак, если здесь первоначальное единство является причиной того, что группа действует по отношению к третьим как единство, то мы видели затем, что жизненная нужда дает часто повод к совместному выступлению, которое, наоборот, создает реальное единство даже тогда, когда последнее ему не предшествовало. Я счи­таю это более глубоким и важным, хотя и более скрытым про­цессом. Даже в наиболее развитых областях мы часто думаем, что солидарное действие двух лиц вытекает из их глубинного сродства, тогда как на самом деле оно было вызвано к мимо­летному или, нередко, прочному существованию необходимос­тью совместного действия; здесь, как и в других случаях, орга­ны развиваются в соответствии с теми функциями, которых тре­буют от них обстоятельства. Однако ни функции, ни, соответ­ственно, субъекты никогда не бывают устроены с самого нача­ла так, чтобы требуемое действие осуществлялось само, как бы изнутри. И внутри индивидуума то, что называют единством личности, не является ни в коем случае основой его существа, из которой бы следовало единство поведения по отношению к людям и задачам, но, наоборот, часто лишь практическая не­обходимость одинаково относиться к третьему лицу имеет след­ствием внутренние отношения и установление единообразия между различными душевными силами. Так, например, чело­век, полный противоречивых склонностей и страстей, которого чуть ли не растаскивают в разные стороны его чувственные, интеллектуальные и этические влечения, обретает единство своего существа благодаря тому, что им овладевает религиоз­ная идея; поскольку различные стороны его природы в равной мере сообразуются с тем, что открылось каждой из них как бо­жественная воля, и тем самым вступают в одинаковое отноше­ние к идее Бога, то именно поэтому между ними возникает един­ство, которое первоначально было им совершенно чуждо. Или, например, если поэтическая фантазия встречается с сильным рассудком и вследствие этого ввергает сознание в постоянный разлад между идеалистическим и реалистическим воззрением на вещи, то необходимость достигнуть известной жизненной цели или занять определенную позицию по отношению к како­му-нибудь лицу нередко будет приводить раздробленные силы к единству и сообщать фантазии то же самое направление, что и мышлению и т.д. Переходя к более сложным образованиям, я укажу на секту гернгутеров в качестве примера того, как со­вместное отнесение к некоему третьему создает и укрепляет

[334]

коллективную сплоченность. Каждый член секты имеет вполне индивидуальное, можно сказать, сердечное отношение к Хрис­ту, которого они считают непосредственным главой своей об­щины; и это ведет к такому безусловному единению между чле­нами общины, какого нельзя найти ни в одной другой. Этот слу­чай так поучителен потому, что указанное отношение отдель­ного человека к принципу, на котором основывается сплочен­ность, является исключительно личным, устанавливает такую связь между ними и Христом, которая не перекрещивается ни с какой другой, и тем не менее один тот факт, что все эти нити сходятся в Христе, как бы задним числом сплетает их между собой. В сущности, неизмеримо огромное социализирующее значение религии основывается, главным образом, на общем отношении к высшему принципу; именно то специфическое чув­ство, из которого охотно выводят религию — чувство зависи­мости, — в особенности пригодно для того, чтобы устанавли­вать между теми, кто им в одинаковой степени проникнут, ре­лигию, т.е. связь (согласно старому, хотя этимологически и не­верному, толкованию этого слова²). Подчеркну в этом аспекте также и то, что первоначальная сплоченность семьи при патриархальном строе основывалась не на том, что отец был ее со­здателем, но на его господстве, и ее единство в чувствах и дей­ствиях устанавливалось, следовательно, также не a priori, но уже задним числом, благодаря одинаковому отношению к не­которому третьему; что же касается объединяющего значения общего враждебного отношения, то еще составитель книги за­конов Ману указывал на то, что князь всегда должен считать своего соседа врагом, а соседа своего соседа — другом, и из многочисленных примеров достаточно вспомнить лишь о том, что Франция обязана сознанием своего национального един­ства, главным образом и прежде всего, войне с англичанами, и о том же говорит нам история последнего образования Герман­ской империи³. Одним словом, превращение простого сосуще­ствования в совместное существование, локального, как бы анатомического единства в физиологическое должно быть при­писано в бесчисленном множестве случаев общему доброволь­ному или вынужденному отнесению к некоторому третьему. В языке есть довольно меткое выражение: об отдельном челове­ке говорят, что, действуя против других, он должен «собрать­ся» («sich zusammennehmen»), даже если в другое время он и пребывет в состоянии «рассеянности» («zerstreut») или «распу­щенности» («zerfahren»). В точности то же самое может быть сказано и о целых группах.

[335]

Из всего этого достаточно ясно, что нравственный просту­пок отдельного человека против некоторого третьего должен побуждать этого последнего реагировать против всей группы, к которой принадлежит первый, и что должна совершиться в выс­шей степени тонкая дифференциация, как объективная, внут­ри группы, так и субъективная, в способности познания у потер­певшего, чтобы точно локализовать чувство или действие, в которых выражается реакция. Между тем фактическая диффе­ренциация очень отстает от теоретической, а именно в тех слу­чаях, когда дело касается карающих реакций. Как бы ни избе­гал каждый более культурный человек и каждое более совер­шенное законодательство того, чтобы родные преступника так­же расплачивались за его преступление, но в действительнос­ти это еще в значительной степени имеет место и притом не­посредственно — вследствие того, что жена и дети заключенного обрекаются нередко на беспросветную нужду, и косвенно — из-за того, что общество, хотя и не сознает этого, но фактически от­носится с презрением к этим близким и даже более дальним родственникам. Стремление к более высокой дифференциа­ции в этом направлении не останавливается на индивидууме, но продолжается еще далее в отношении к нему. При более утонченном познании мы все меньше возлагаем ответствен­ность за этический проступок на всего человека в целом, на­против, мы понимаем, что воспитание, пример, естественные склонности могли извратить одно отдельное влечение или круг представлений, тогда как в остальном личность может вести себя вполне нравственно. Возрастающая дифференциация в практических элементах нашей натуры столь же способствует этому в объективном отношении, сколь в субъективном — диф­ференциация теоретических сил; чем тоньше развитие лично­сти, чем более обособлено и самостоятельно сосуществуют в ней различные влечения, способности и интересы наряду друг с другом, тем скорее вина может фактически лежать только на одной части ее и вся совокупность их может быть в ней неповинна; это особенно хорошо видно, например, в сексу­альной сфере, где довольно высокая степень безнравствен­ности встречается часто при полной безупречности в осталь­ном поведении.

Далее, в субъективном отношении: насколько человек, осуж­дающий проступок, не вкладывает более всей своей личности в доставляемое ему другим ощущение, желая, чтобы деяние другого имело только те последствия, которые в точности это­му деянию соответствуют, настолько осуждающий становится

[336]

объективным относительно другого. Он ограничивает свою ре­акцию теми пределами, в каких сам поступок есть не более чем только часть личности другого, учится отделять дело от лично­сти, единичное от целого; так, общество, как известно, мирится с указанным случаем половой безнравственности даже в са­мых крайних проявлениях, налагая на мужчину, грешащего в этой области, чуть ли не минимум тех социальных наказаний, которым оно подвергает в других случаях за менее значитель­ное нарушение нравственности; причины этого лежат, конечно, помимо указанной выше дифференциации, еще в пережитках варварства по отношению к женщинам. Связь субъективной дифференциации с более высоким развитием обнаруживается также в противоположных явлениях: в той вспыльчивости, ко­торая у грубых натур овладевает всей личностью, в том, что минутный аффект вполне поглощает некультурного человека, в скоропалительных суждениях, к которым так склонны менее развитые умы; она обнаруживается в том своеобразном ощу­щении солидарности, в силу которого раздаются требования «отомстить человечеству» или «отомстить мужчинам, женщи­нам и т.д.», которые приходится слышать особенно из уст лю­дей или незрелых, или более низкого умственного развития, или таких, которые не владеют своими чувствами. Впрочем, даже на нашей современной ступени развития вряд ли кто-ни­будь из нас вполне свободен от того, чтобы не относиться бес­сердечнее, чем раньше, к третьим, невинным лицам после боль­шого огорчения, причиненного нам злобой или обманом, хотя, конечно, мы и чувствуем при этом, что таким недостатком диф­ференциации в чувствовании унижаем сами себя. Такая двой­ная дифференциация ведет к важным последствиям, например в области педагогики. Эпохам более низкой культуры свойствен­но связывать с понятием воспитания прежде всего понятие на­казания, цель которого состоит в подавлении и искоренении склонности; чем выше культура, тем сильнее становится стрем­ление не просто сломить посредством наказания ту силу, кото­рая заключена и в безнравственных влечениях, но создать та­кие состояния, при которых она могла бы проявляться с пользой и при которых действительная безнравственность как таковая сама творила бы полезное в других отношениях, приблизитель­но так, как техническая культура все более учится извлекать пользу из того, что она прежде отбрасывала или что даже слу­жило для нее препятствием. Это возможно только при помощи дифференциации, которая все более выделяет виды и отно­шения действий и чувств из формы всеохватывающих комплек-