Philosophy and the World, p. 8.


Лавка старьевщика с залежалым сердечным товаром



Первый текст о Фаусте был написан в 1587 году лютеран­ским священником Иоанном Спайсом. Естественно, автор осуждал Фауста за богохульство, демонстрируя пример проклятой души. В разные исторические эпохи появилось много других текстов о Фаусте, но все они содержали откровенно морализаторские суж­дения. Современник Шекспира Кристофер Марло в своем произ­ведении «Трагическая история доктора Фауста» нарисовал геро­ический образ доктора, который, однако, тоже был проклят. Это обстоятельство ясно слышится в заключительных словах хора:

Нет Фауста. Его конец ужасный Пускай вас всех заставит убедиться, Как смелый ум бывает побежден, Когда небес преступит он закон24.

(Перевод Н.Н. Амосовой)

Марло соединил все, что вскоре превратилось в легенду о Фаусте, и архетипическая встреча подвергшейся опасности чело­веческой души с добром и злом - это скорее греческая, чем хрис­тианская тема. Марло меньше интересовало то, что Фауст нару­шил теологические границы, чем грех его гордыни. Гордыня - это неспособность признать разницу между человеческим и боже­ственным, между тем, что позволено человеческому сознанию, и тем, что остается во власти богов. Гордыня порождается либо по­рочными суждениями, либо инфляционным тщеславием, крайне преувеличивающим способности человека, которыми он не обла­дает. В любом случае последствия оказываются весьма плачевны­ми. Прочтение Кристофером Марло мифологемы о Фаусте в зна­чительно большей мере предвосхитило трагедию Гете, чем все вместе взятые протестантские обличения Фауста.

Образ Фауста всю жизнь не оставлял Иоганна Вольфганга Гете, которого многие называли немецким Шекспиром. Он при­ступил к работе над «Фаустом» в 1773 году, опубликовал его пер­вую часть в 1808 году, а за несколько месяцев до смерти в 1832 году все еще переписывал вторую часть. Можно рассуждать о том, что дух модернизма появился вместе с классическими идеями древних греков, например, с попыткой досократиков найти нетео­логическую метафизику или с формулировкой метода научного

Эту цитату приводит Вальтер Кауфман в предисловии к «Фаусту» Гете.



Глава 1

познания, сделанной Бэконом, с разделения тела и духа Декартом в XVII веке или с постулатом Канта о категории разума как вещи в себе в конце XVIII века. Но, с моей точки зрения, существенные черты модернизма впервые проявились в интересе поэта Гете к легенде о Фаусте.

Герой трагедии Гете - не столько проклятый гордец, сколь­ко человек, стремящийся познать все, жить неуемной страстью к истине и стремлением выйти в безвременье, в пустоту, возникшую в отсутствие богов. Читая «Фауста», человек получает более ясное представление о том, что Бог и Сатана скорее похожи на небесные механизмы, способствующие духовному странствию Фауста, чем на метафизические силы, характерные для христианской тра­диции.

Если бы мы могли сказать о сензитивности классического периода античной Греции (свойственной, например, трагедиям Софокла), что высшим благом было восстановление надлежаще­го равновесия между горделивыми людьми и капризными богами, а для средневековых христианских мифов высшая ценность за­ключалась в спасении (как показал Данте), то можно было бы предположить, что высшей целью Гете и всей современной ему эпохи было самосознание.

В Прологе Мефистофель описывает Фауста Господу, говоря, что «странно этот эскулап справляет вам повинность божью» и «он рвется в бой и любит брать преграды», к тому же

И требует у неба звезд в награду И лучших наслаждений у земли, И век ему с душой не будет сладу, К чему бы поиски ни привели25.

Позже Фауст приходит к выводу: «Dasein ist Pflicht, und wars ein Augenblick», что можно перевести так: «Едва я миг отдельный возвеличу, вскричав: "Мгновение, повремени!" - все кончено!»26

Образ Фауста может послужить доказательством того, что Гете был согласен с афоризмом своего современника Лессинга, заявившего, что если бы Бог имел две руки: одну, обладавшую ис­тиной, а другую, занимавшуюся ее поиском, то человек должен

25 Гете И.-В. Фауст, строки 302-307 // Гете И.-В. Стихотворения. Фауст. М.:
Рипол-Классик, 1997.

26 Там же, строки 1552-1553.

Лавка старьевщика с залежалым сердечным товаром



был выбрать вторую27. Он предвосхитил появление героя Томаса Манна Ганса Касторпа, сказавшего: «Гораздо более нравственно потерять себя и остаться в забвении, чем себя сохранить»28. Мож­но вспомнить эссе Т.С. Элиота о Шарле Бодлере, в котором автор пишет, что можно молиться об искуплении грехов неправедного Бодлера, но он по крайней мере обладал духовной глубиной, за­служивающей проклятия, в отличие от того, что Дитрих Бонхоф-фер, испытавший на себе все ужасы фашизма, называл «дешевой благодатью»29.

Личность Фауста кажется нам знакомой, ибо он воплощает в себе внутреннюю бездонную пропасть, которая не знает покоя. В начале трагедии он страдает суицидальной депрессией. Познав все, что ему позволила познать средневековая наука: философию, юриспруденцию, медицину и теологию, он вплотную приблизил­ся к четырем дамбам, за которыми бушует великий океан, пугаю­щий и одновременно манящий к себе. «Толкуя так и сяк пред­мет, - говорит Фауст, - но знанья это дать не может»30.

Он был близок к тому, чтобы свести счеты с жизнью: от­части от отчаяния, отчасти из-за своего стремления броситься в пропасть неизведанного. Ему свойственно страстное желание все охватить и достичь целостности. Кто-то обретает ее в любви, кто-то в употреблении наркотиков, кто-то в религии, но при этом каж­дый из нас так или иначе приходит к противоречию Фауста:

Чтоб я, невежда, без конца Не корчил больше мудреца, А понял бы, уединясь, Вселенной внутреннюю связь, Постиг все сущее в основе...31

Он, как и мы, знает о том, что «две души живут внутри, и обе не в ладах друг с другом»32, одна страстно хватается за землю, же­лая ее обнять, другая стремится к тому, чтобы, как сказал Флобер, «создать музыку, от которой растаяли бы звезды»33.

27 Lessing's Theological Writings, p. 248.

28 The Magic Mountain, p. 52.

29 Letters and the Papers for Prison, p. 112.

30 Гете И.-В. Фауст, строки 363-364.

31 Там же, строки 601-605.

32 Гете И.-В. Фауст, строки 363-364.

33 Madame Bovary, p. 206.



Глава 1

Мефистофель, предложивший Фаусту возможность совер­шить трансценденцию, - это не традиционный дьявол в черном плаще с красной подкладкой, рогами и козлиным копытом. Этот персонаж является в образе, который должен скорее привлечь внимание Фауста - в образе бродячего ученого. Сначала Фауст тоже склонен ассоциировать Мефистофеля с его традиционными профессиональными атрибутами, видя в нем Лиэра, Повелителя Мух, но Мефистофель быстро вносит свои коррективы. Он не просто является противоположностью добра, а «частью силы той, что без числа творит добро, всему желая зла»34. Он - «части часть, которая была / Когда-то всем и свет произвела. / Свет этот - по­рожденье тьмы ночной»35. Таким образом, Мефистофель воплоща­ет архетип, названный Юнгом архетипом Тени.

Тень - это психический материал, вытесненный из сознания из-за того, что он содержит угрозу, боль, стыд или дестабилизиру­ет психику. Тень можно переживать индивидуально и коллектив­но; в ней заключается широкий спектр энергии очень высокой ин­тенсивности, которая часто действует совершенно автономно от сознания и вносит смятение в сознательную жизнь, но в итоге со­вершенно необходима для расширения сознания и достижения целостности личности. В западном менталитете Тень слишком ча­сто расщепляется, и с психологической точки зрения мы можем объяснить это тем, что любое расщепление проявляется в аффек­тивном поведении или в проекциях на окружающих. Психологи­ческие последствия такого расщепления Юнг исследовал в своей книге «Ответ Иову», а последний незабываемой урок Холокоста постоянно напоминает о том, к чему может привести наш внутрен­ний мрак, если он проецируется на других.

Таким образом, Мефистофель Гете - это образ одной из со­ставляющих целостности. Ее отрицание даже очень эрудирован­ным ученым вызывает у него разрушение бессознательной душев­ной основы, которую символизирует девица Гретхен.

Когда Мефистофель берет с собой Фауста на шабаш ведьм, старшая ведьма впадает в заблуждение относительно происходя­щего, которое выходит за рамки даже ее представлений, и называ­ет Фауста «душкой-сатаной». На что Мефистофель отвечает:

34 Гете И.-В. Фауст, строки 1336-1337.

35 Гете И.-В. Фауст, строки 1350-1353.

Лавка старьевщика с залежалым сердечным товаром



Найди другие имена,

А это мне вредит во мненье.

Ведьма:

Что вредного в его значенье?

Мефистофель:

Хоть в мифологию оно

Давным-давно занесено,

Но стало выражать презренье.

Злодеи - разговор иной,

Тех чтут, но плохо с Сатаной36.

Это последнее предложение составляет основу современных мифов. Сатана (это имя начинается с заглавной буквы) - это об­разное представление традиционной иерархии ценностей, прису­щей мифологии вплоть до эпохи Данте. Но с тех пор данная иерархия ценностей постепенно утрачивала популярность. Сата­на как необходимая гипотеза обязательно существует для сохра­нения необходимого баланса при наличии Абсолютного Добра. Если исчезнет имя соответствующей власти зла, что тогда про­изойдет с именем благодати? Настойчивое утверждение Мефис­тофеля, что ушла прежняя власть, стоящая за этими именами, создает условие для современного переживания опустошенности, вакуума, возникшего между двумя мирами, и тоскливого ожида­ния Боженьки.

С другой стороны (и это является камнем преткновения), злодеи все же остаются. Когда Ханна Арендт прибыла в Иеруса­лим, чтобы рассказать о бегстве Адольфа Эйхмана и последующем приговоре ему, она едва не стала искать высунувшийся хвост у мужчины, заявившего, что он с улыбкой пошел бы на смерть, зная, что перед этим погибли шесть миллионов евреев. Между тем пе­ред ней стоял лысеющий невзрачный очкарик, который несколь­ко десятилетий незамеченным прожил в Буэнос-Айресе. Эйхман был воплощением современной демифологизации. Поскольку мы, ненавидя дьявола, могли бы демонизировать Гитлера, миллионы обыкновенных людей проецируют на него свою Тень. В свою оче­редь, он активизирует в них языческую энергию, скрытую под по­кровом тысячелетней цивилизации.

36 Там же, строки 2504-2509.



Глава 1

При описании Эйхмана и принудительного сговора милли­онов людей Арендт использовала выражение «банальность зла»37. Нет никаких дьяволов в плащах с красной подкладкой, а только мудрые граждане, намеревающиеся продолжать свою бессозна­тельную жизнь. При этом мы не изобрели никаких культурных средств воздействия: ни теология, ни наука, ни гуманизм не могут оказывать сопротивление Тени. По словам Георга Штайнера, «мы знаем, что некоторые люди, которые придумали Аушвиц и руко­водили им, в свое время воспитывались на произведениях Шекс­пира и Гете, а впоследствии продолжали их читать»38.

Напоминание Ханны Арендт о том, что злодеи остались, что они - это мы, что Тень - это наша собственная Тень, Мефисто­фель Гете предвосхитил настолько, насколько эта мысль отверга­ется многими нашими современниками. Чтобы создать мрак, со­всем не нужно рогатое существо: значительную его часть мы по­стоянно носим с собой. При всем благородстве своих страданий Фауст - это человек, который при пробуждении также приносит грусть и гибель. Величайшие достижения современности нивели­ровались сопутствующей им Тенью. Как однажды заметил Юнг, чем ярче свет, тем мрачнее тень. Говорят, что перед смертью вей­марский мудрец Гете, сделавший все, чтобы драматически описать Тень, произнес: «Больше света!»39

В дополнение к тому, что Гете драматизировал образ Фауста как живое воплощение человеческого вдохновения и стремления объять необъятное, а также как нового человека, занятого поиска­ми света и находящего мрак в той паузе, когда отсутствуют боги, -в дополнение к этим двум составляющим есть третья, которая символизирует современный опыт: Фауст принимает на себя все бремя своего спасения.

Если прежние метафизические силы уже мертвы, а мы идем по жизни, обладая равным количеством тьмы и света, тогда на нас возлагается обязанность более осознанно и ответственно взаимо­действовать со вселенной. По мнению Юнга, каждый из нас дол-

37 Eichmann in Jerusalem, p. 81. Или, как отметил Томас Мертон: «Святость Эйх­
мана была поколеблена... Мы больше не можем полагать, что "святой" человек
априори находится в "здравом уме". В целом концепция святости в обществе, поте­
рявшем свои духовные ценности, сама по себе теряет смысл». ("A Devout Meditation
in Memory of Adolf Eichmann", cited in Jim Forest, Living with Wisdom, p. 133).

Наши рекомендации