Конструкции, категории, части речи 4 страница

Существует ряд характеристик, которые применимы ко всем языкам — живым или мертвым, письменным или бесписьменным. Во-первых, язык в основе своей есть система фонетических симво­лов для выражения поддающихся сообщению мыслей и чувств. Другими словами, языковые символы являются дифференциро­ванными продуктами голосовой деятельности, ассоциированной с гортанью высших млекопитающих. Теоретически можно пред­положить, что нечто подобное языковой структуре могло бы раз­виться из жестов или иных движений тела. Факт, что возникшее уже на высоких ступенях развития человеческой расы письмо пред­ставляет прямую имитацию моделей разговорного языка, доказы­вает, что язык как чисто «техническое» и логическое изобретение не зависит от употребления артикулированного звука. Тем не менее действительная история человека и обилие антропологиче­ских данных с безусловной определенностью свидетельствуют в пользу того положения, что звуковой язык доминировал над всеми другими видами коммуникативного символизма, которые как письмо использовались в замещающей функции или же как жест только сопровождали речь. Употребляемый для языковой деятель­ности речевой аппарат — один и тот же у всех известных нам на­родов. Он состоит из гортани с прикрепленными к ней голосовыми связками, носа, языка, твердого и мягкого нёба, зубов и губ. Хотя первоначальные импульсы, образующие речь, локализируются в гортани, более точная фонетическая артикуляция обусловливается

¹ Е. S a p i г, Language. Encyclopaedia of the Social Sciences, vol. 9, New York, 1933. Статья дается с сокращениями.

главным образом деятельностью мускулов языка, органа, пер­вичная функция которого не имеет никакого отношения к произ­водству звуков, но без которого (в процессе действительной ре­чевой деятельности) было бы невозможно развитие эмоциональных криков в то, что мы называем языком. Именно в силу этого об­стоятельства речь, да и сам язык, обычно называется «языком», т. е. именем этого органа. Таким образом, язык не является простой биологической функцией даже в отношении лишь производ­ства звуков, так как первичная деятельность гортани должна бы­ла подвергнуться чрезвычайно основательной обработке посредст­вом языковых, лабиальных и назальных модификаций, прежде чем «речевые органы» были готовы для работы. Может быть, именно потому, что «речевые органы» в своей деятельности базируются на первично совершенно иные физиологические функции, язык смог освободиться от непосредственной телесной выразитель­ности.

Но все языки по своему характеру не только фонетические; они также «фонематичны». Между артикуляцией голоса в форме звуковой деятельности, непосредственно воспринимаемой как про­стое ощущение, и сложным членением этой звуковой деятельности на такие символически значимые единицы, как слова, словосоче­тания и предложения, происходят очень интересные процессы фо­нетического отбора и обобщения, которые легко просмотреть, но которые чрезвычайно важны для развития специфически символиче­ского аспекта языка. Язык — это не только артикулированный звук; его значимая структура зависит от бессознательного отбо­ра фиксированного количества «фонетических позиций» или звуко­вых единиц. В фактическом употреблении они подвергаются неко­торым индивидуальным модификациям. Однако чрезвычайно важ­ным при этом является то, что в результате бессознательного отбо­ра звуков в качестве фонем между различными фонетическими по­зициями возникают определенные психологические барьеры, так что речь перестает быть простым эмоциональным речевым потоком и превращается в символическое_образование, состоящее из огра­ниченного количества единиц. Здесь напрашивается прямая анало­гия с теорией музыки. Даже самая замечательная и динамичная симфония строится из ряда определенных музыкальных единиц, или нот, которые в аспекте физического мира представляются бес­прерывным и сплошным потоком звуков, но в эстетическом аспекте строго отграничены друг от друга, так что они могут создавать сложные математические формулы значимых отношений. Фонемы языка в своей основе — определенные системы, свойственные дан­ным языкам, которые,— если и не всегда в фактической деятельно­сти, то на основе неосознанной теории,— должны строить свои слова именно из этих фонем. Языки очень широко различаются по своим фонетическим структурам. Но каковы бы ни были детали этих структур, непреложным остается факт, что не существует языков без четко определенных фонетических систем. Различие

между звуком и фонемой можно показать на простом английском примере. Если слово matter (дело) произнести нечетким образом, как во фразе What's the matter? (В чем дело?), звук t, в производ­ство которого не была вложена необходимая для выражения его физических характеристик энергия, может обнаружить стремле­ние перейти в d. Тем не менее это «фонетическое» d не будет воспри­ниматься как функциональное d, но только как особый экспрес­сивный вариант t. Очевидно, что функциональное отношение между звуком t в слове matter и его d-образным вариантом со­вершенно иное, чем отношение между t в слове town (город) и d в слове down (вниз). В каждом языке можно проводить различие между простыми фонетическими вариантами (экспрессивными или нет) и такими, которые обладают символической функцией фоне­матического порядка.

Во всех известных языках фонемы образуют определенные и условные сочетания, которые тотчас узнаются говорящими как наделенные значением символы данных предметов (референтов). В английском, например, сочетание g и о дает слово go (идти), представляющее нерасчленимое единство: значение, закрепленное за этим символом, нельзя получить из соединения «значений» g и о, взятых в отдельности. Другими словами, в то время как механи­ческими функциональными единицами языка являются фонемы, истинными единицами языка, как символического образования, яв­ляются условные группы таких фонем. Объем таких единиц и законы их механической структуры широко варьируются в различ­ных языках, а их лимитирующие условия образуют фонемный ме­ханизм, или «фонологию», данного языка. Однако основы теории звукового символизма повсюду остаются одинаковыми. Формаль­ные нормы несводимого символа также варьируются в широких пределах в различных языках мира. В качестве такой единицы может выступать или целое слово, как только что приведенный анг­лийский пример, или отдельные значимые элементы, вроде суф­фикса -ness в слове goodness. Между значимым и нерасчленимым словом или словесным элементом и составным значением связной речи располагается вся совокупность формальных средств, интуи­тивно используемых говорящими на данном языке с целью построе­ния из теоретически изолируемых единиц эстетически и функцио­нально полноценных символических сочетаний. Эти средства образуют грамматику, которую можно определить как систему фор­мальных элементов, интуитивно осознаваемых говорящим на дан­ном языке. Видимо, не существует других типов культурных мо­делей, которые бы так удивительно варьировались и обладали таким обилием деталей, как морфология известных нам языков. Несмотря на бесконечное разнообразие деталей, можно утверж­дать, что все грамматики в одинаковой мере устойчивы. Один язык может быть более сложным и трудным в грамматическом отношении, чем другой, но вместе с тем нет никакого смысла в иногда выска­зываемых утверждениях, что один язык более грамматичен или фор-

мализован, чем другой. Совершенствование структуры нашего языка обусловливает осознание недостатков речи и изучающей ее научной дисциплины, что, конечно, само по себе интересно с психологической и социальной точек зрения, но это, имеет очень далекое отношение к вопросу о формах языка.

Помимо этих общих формальных особенностей, язык обладает определенными психологическими качествами, делающими его изу­чение особенно важным для исследований в области социальных наук. Во-первых, язык является совершенной символической си­стемой, использующей абсолютно гомогенные средства для пере­дачу всех значений, на которые способна данная культура, неза­висимо от того, принимают ли они форму фактического сообщения или же представляют такой идеальный субститут сообщения, как мышление. Содержание каждой культуры может быть выражено ее языком, и не существует лингвистических элементов, относящих­ся как к содержанию, так и к форме, которые не символизировали бы фактического значения, независимо от отношения тех, кто принадлежит к другим культурам. Новый культурный опыт часто, делает необходимым расширение ресурсов языка, но такое расши­рение никогда не носит характера произвольного пополнения уже существующих форм. Это только дальнейшее применение исполь­зуемых принципов, и во многих случаях не намного большее, чем метафорическое расширение старых терминов и значений. Очень важно усвоить, что как только устанавливается форма языка, она может сообщать говорящим значения, которые не легко соотнести с данным качеством самого опыта, но в значительной мере долж­ны объясняться как проекция потенциальных значений на непере-рабртанные элементы опыта. Когда человек, который на всем про-тяжении своей жизни не видел больше одного слона, без всякого колебания говорит о десяти слонах, о миллионах слонов, о ста­де слонов, о слонах, идущих дарами, о поколении слонов,— это оказывается возможным потому, что язык обладает силой расчле­нять опыт на теоретически разъединимые элементы и осуществлять постепенный переход потенциальных явлений в реальные, что и позволяет человеческим существам переступать пределы непосред­ственно данного индивидуального опыта и достигать более обоб­щенного познания. Это обобщенное познание образует культуру, которую нельзя определить более или менее адекватным образом, посредством простого описания тех более характерных моделей общественного поведения, которые открыты для непосредственно­го наблюдения. Язык эвристичен не только в том простом смысле, который предполагает этот простой пример, но и в более широ­ком смысле, в соответствии с которым его формы предопределяют для нас определенные направления наблюдения и истолкова­ния.. Это значит, что по мере того как будет расти наш научный опыт, мы должны будем научаться бороться с воздействием языка. Предложение «Трава волнуется под ветром» по своей лингвистической форме является членом того же относительного

9 В А. Звегннцев

класса опыта, как и «Человек работает под крышей». В качестве средства предварительного решения проблемы выражения опыта, с которым соотносится это предложение, язык доказал свою полез­ность, так как он осуществил значимое употребление определенных символов для таких логических отношений, как деятельность и локализация. Если мы воспринимаем предложение как несколько поэтическое и метафорическое, это происходит потому, что другие более сложные типы опыта с соответствующим им символизмом отношений дают возможность по-новому интерпретировать ситуа­цию и, например, сказать: «Трава волнуется ветром» или «Ветер заставляет траву волноваться». Самое главное заключается в том, что, независимо от того, насколько искусны наши способы интер­претации, мы никогда не в состоянии выйти за пределы форм от­ражения и способа передачи отношений, предопределенных фор­мами нашей речи. В конечном счете фраза «Трение приводит к таким-то и таким результатам» не очень отличается от «Трава вол­нуется под ветром». Язык в одно и то же время помогает и затруд­няет нам реализацию нашего опыта, и детали этих затрудняющих и помогающих процессов отлагаются в неуловимых оттенках раз­личных культур.

Следующей психологической характеристикой языка является тот факт, что, хотя язык может рассматриваться как символиче­ская система, указывающая, соотносящаяся или иным способом замещающая непосредственный опыт, он в своей фактической дея­тельности не стоит отдельно от непосредственного опыта и не рас­полагается параллельно ему, но полностью переплетается с ним. Это подтверждается широко распространенными, особенно среди примитивных народов, поверьями о физической тождественности или тесном соответствии слов и вещей, что является основой ма­гических заклинаний. Даже и при нашем культурном уровне не­редко бывает трудно провести четкое разграничение между объек­тивной реальностью и нашими лингвистическими символами соот­ношения с ней; вещи, качества и события вообще воспринимаются такими, как они называются. Для нормального человека всякий реальный или потенциальный опыт насыщен вербализмом. Это объясняет, почему, например, многие любители природы не чув­ствуют себя в действительном общении с ней до тех пор, пока они не овладеют названиями великого множества цветов и деревьев, как будто первичным миром реальности является словесный мир, и никто не в состоянии приблизиться к природе, пока не овладеет терминологией, как-то магически выражающей ее. Именно это постоянное взаимодействие между языком и опытом выключает язык из безжизненного ряда таких чистых и простых символиче­ских систем, как математическая символика или сигнализация флажками. Это взаимопроникновение языкового символа и. эле­мента опыта не только тесный ассоциативный факт, но также и факт, обусловленный конкретной ситуацией. Важно понять, что язык не только соотносится с опытом или даже формирует, истолко-

вывает и раскрывает опыт, но что он также замещает его — в том смысле, что в процессах общественного поведения, составляющих большую часть нашей ежедневной жизни, язык и деятельность взаимно дополняют друг друга и выполняют работу друг друга. Если кто-нибудь говорит мне: «Дайте мне доллар взаймы», я могу, не говоря ни слова, вручить ему деньги или же дать их с сопроводи­тельными словами: «Вот, получите», или я могу сказать: «У меня нет», или «Я дам вам завтра». Каждый из этих ответов тождествен в структурном отношении, если иметь в виду более широкие модели поведения. Совершенно ясно, что если язык по своей аналитиче­ской форме представляет символическую систему отношений, то он далеко не таковой, если мы будем учитывать психологическую роль, которую он играет в поведенческом процессе. Причина той почти беспредельной близости к человеку, которой язык резко выделяется среди прочих известных символических явлений, зак­лючается, по-видимому, в том, что он изучается с самых ранних детских лет.

Именно потому, что язык начинает изучаться так рано и по­степенно, в постоянной связи с особенностями и требованиями конкретной ситуаций, язык, несмотря на свою квазиматематиче­скую форму, редко бывает чистой системой отношений. Он стре­мится быть таковым только в научной речи, но и в этом случае возникают серьезные сомнения, что идеал чистых отношений вооб­ще применим к языку. Обычная речь характеризуется непосредст­венной экспрессивностью, и чисто формальные модели звуков, слов, грамматических форм, словосочетаний и предложений, если их рассматривать лишь с точки зрения поведения, всегда состав­ляются из намеренного или ненамеренного символизма экспрессии. Выбор слов в конкретной ситуации может сообщить совершенно противоположное тому, что они обычно значат. Одно и то же внеш­нее сообщение истолковывается по-разному соответственно тому, какими психологическими чертами характеризуются личные от­ношения говорящего, и с учетом того, не воздействовали ли такие элементарные аффекты, как злоба или страх, на первоначальное значение произнесенных слов таким образом, что придали им про­тивоположный смысл. Впрочем, нет оснований опасаться, что экс­прессивный характер языка может быть недооценен. Он настолько очевиден, что всегда привлекал к себе внимание. Что часто иг­норируется и, кстати говоря, не так-то просто для понимания,— это то, что квазиматематические модели (как мы их называем) язы­ка грамматики, хотя они и не являются реальными с точки зрения конкретной ситуации, обладают тем не менее огромной интуитив­ной жизненностью. Эти модели, никогда в опыте не отграничива­емые от экспрессивных моделей, нормальный индивид тем не менее может легко выделить. То обстоятельство, что большая часть слов или фраз может почти безгранично варьировать свое значение, сви­детельствует, видимо, о том, что в деятельности языка сплетаются в необыкновенно сложные комплексы выделимые модели двух по-

9*

рядков. В общих чертах их можно определить как модели отно­
шения и модели выражения (экспрессии).

То, что язык является совершенной системой символизации
опыта, что в конкретном контексте поведения он неотделим от
действия и что он является носителем бесчисленных нюансов экс­
прессивности,— все это общеизвестные психологические факты.
Но существует еще четвертая психологическая особенность, кото­
рая, в частности, применима к языку образованных людей. Она
заключается в том, что система форм отношения, реализирующа-
яся в деятельности языка, не всегда нуждается в речи в прямом
смысле этого слова, чтобы сохранить свою целостность, В своей
основе история письма представляет попытку сформировать неза­
висимую символическую систему на основе графических знаков;
она сопровождалась постепенным осознанием того, что звуковой
язык представляет более мощную символическую систему сравни­
тельно с любой графической и что настоящий прогресс в искус­
стве письма заключается в отказе от принципов, из которых оно
первоначально исходило. Эффективные системы письма — как
алфавитные, так и иные — представляют фактически более или
менее точную передачу речи. Исходная языковая система может
сохраняться и в более отдаленных способах передачи, наилучшим
примером чего является телеграфный код Морзе. Интересен тот
факт, что принципы языковой передачи не чужды и бесписьмен­
ным народам мира. Во всяком случае, некоторые из видов сигна­
лизации с помощью барабана или рожка, которые употребляются
туземцами Западной Африки, в принципе своем являются систе­
мами для передачи речи, часто с мельчайшими фонетическими под­
робностями. ■

Было сделано много попыток установить происхождение_„язы-ка, но в большей своей части они не выходят за пределы простых упражнений в умозрительном воображении. В целом лингвисты утеряли интерес к этой проблеме — и по следующим двум причи­нам. Во-первых, стало ясно, что в нашем распоряжении нет ис­тинно примитивных языков в психологическом смысле, что совре­менные исследования в области археологии безгранично далеко отнесли прошлое человеческой культуры и что поэтому бесцельно выходить за пределы перспектив, открывающихся исследованием доступных языков. Во-вторых, наше знание психологии и в осо­бенности символических процессов вообще недостаточно основа­тельно и глубоко, чтобы оказать реальную помощь проблеме про­исхождения речи. Возможно, происхождение языка не относится к числу тех проблем, которые можно решить ресурсами одной лингвистики; быть может, она представляет часть более широкой проблемы генезиса символического поведения и локализации тако­го рода поведения в области гортани, которая первоначально вы­полняла только экспрессивные функции. Быть может, более при­стальное изучение поведения самых малолетних детей в заданных условиях способно будет дать некоторые важные выводы, однако

вместе с тем представляется опасным на основе подобных экспе­риментов делать заключения о поведении доисторического чело­века. Больше оснований полагать, что исследования, которые проводятся в настоящее время над поведением высших обезьян, помогут нам составить некоторое представление о генезисе речи. Наиболее популярными из ранних теорий были теории междо­метная и ономатопоэтическая. Первая возводит речь к непредна­меренным крикам экспрессивного характера, а вторая исходит из предположения, что слова нынешних языков представляют собой условные формы подражаний природным звукам. Обе эти теории страдают двумя фатальными недостатками. Хотя действительно и междометные и ономатопоэтические элементы обнаруживаются в большинстве языков, они, как правило, относительно несуществен­ны и находятся в некотором противоречии с более обычным языко­вым материалом. То обстоятельство, что они постоянно создаются заново, свидетельствует о том, что они скорее относятся не­посредственно к экспрессивному пласту речи, который пересека­ет основную плоскость символизма отношений. Второй недоста­ток еще более серьезный. Суть проблемы происхождения языка заключается не в попытке установить характер голосовых элемен­тов, образующих историческое ядро языка. Задача скорее заклю­чается в выяснении того, каким образом голосовые артикуляции любого вида освободились от своего первоначального экспрессив­ного содержания. Все, что в настоящее время можно сказать по этому поводу, сводится к тому, что, хотя речь как законченный продукт является чисто человеческим достижением, ее истоки, очевидно, восходят к способности высших обезьян решать ряд за­дач посредством выведения общих форм или схем из деталей кон­кретных ситуаций. Привычка истолковывать отобранные элементы ситуации в качестве знаков всей совокупности могла постепенно привести первобытного человека к неясному ощущению симво­лизма, а затем в течение длительного процесса и по причинам, ко­торые едва ли удастся отгадать, элементом опыта, Чаще всего истол­ковываемым в символическом смысле, оказалась в основном бесполезная и имеющая дополнительный характер голосовая дея­тельность, которая часто сопровождалась значимой деятельностью. В соответствии с этой точкой зрения язык представляет не столь­ко прямое развитие экспрессивных криков, сколько реализацию (в формах голосовой деятельности) тенденции овладеть реальностью не непосредственно и ad hoc этого явления, а в результате соотне­сения опыта со знакомыми формами. Экспрессивные крики только внешне схожи с языком. Тенденция выводить речь из экспрессив­ных криков не может привести к чему-нибудь приемлемому с точ­ки зрения научной теории, и поэтому должна быть сделана по­пытка увидеть в языке медленно развившийся продукт особой техники или тенденции, которую можно назвать символической. Таким образом, язык достиг своих качеств не в силу своей заме­чательной выразительности, а несмотря на нее. Речь как дея-

№

!

тельность есть чудесное слияние двух систем моделей — символи­ческой и экспрессивной; ни одна из них не смогла бы достичь со­временного совершенства без воздействия другой.

Трудно с точностью установить функции языка, так как он настолько глубоко коренится во всем человеческом поведении, что остается очень немногое в функциональной стороне нашей созна­тельной деятельности, где язык не принимал бы участия. В ка­честве первичной функции языка обычно называют общение. Нет надобности оспаривать это утверждение, если только при этом осознается, что возможно эффективное общение без речевых форм и что язык имеет самое непосредственное отношение к ситуациям, которые никак нельзя отнести к числу поддающихся сообщению. Сказать, что мышление, которое едва ли возможно без привноси--мой языком символической системы, является такой формой обще­ния, при которой говорящий или слушающий воплощается в одном лице, это значит принять все бездоказательно. Эгоцентрическая речь детей свидетельствует, видимо, о том, что коммуникативный аспект речи преувеличен. Более правильным представляется ут­верждение, что первично язык является реализацией тенденции рассматривать объективную реальность символически, и именно это его качество сделало его пригодным для целей общения; в процессе социального общения он приобрел те усложненные и утонченные формы, в которых он нам известен ныне. Помимо очень общих функций, выполняемых языком в сфере мышления, общения и выражения, можно назвать и некоторые производные от них, которые представляют особый интерес для исследователей об-щества.

Язык является огромной обобществляющей силой, может быть, наибольшей из вcex существующих. Под этим разумеется не только очевидный факт, что без языка едва ли возможно осмыс­ленное социальное общение, но также и тот факт, что общая речь выступает в качестве своеобразного потенциального символа со­циальной солидарности всех говорящих на данном языке. Психо­логическое значение этого обстоятельства выходит далеко за пре­делы ассоциации конкретных языков с нациями, политическими единствами или более мелкими локальными группами. Между признанным диалектом или языком как целым и индивидуализи­рованной речью отдельных людей обнаруживается род языковой связи, которая не часто является предметом рассмотрения линг­вистов, но которая чрезвычайно важна для социальной психоло­гии. Это подразделения языка, находящиеся в употреблении у группы людей, связанных общими интересами. Такими группами могут быть семья, ученики школы, профессиональный союз, пре­ступный мир больших городов, члены клуба, группы друзей в че­тыре и пять человек, прошедших совместно через всю жизнь, не­смотря на различие профессиональных интересов, и тысяча иных групп самого разнообразного порядка. Каждая из них стремится развить речевые особенности, обладающие символической функ-

цией выделения данной группы из более широкой группы, способ­ной полностью растворить в себе членов меньшей группы. Полное отсутствие лингвистических указателей таких мелких групп неяс­но ощущается как недостаток или признак эмоциональной бед­ности. В пределах, например, конкретной семьи произнесение в детстве «Дуди» вместо «Джорджи» может привести к тому, что первая форма утверждается навсегда. И это фамильярное произно­шение знакомого имени в применении к данному лицу превращается в очень важный символ солидарности конкретной семьи и сохра­нения чувств, объединяющих ее членов. Постороннему не легко дается привилегия говорить «Дуди», если члены семьи чувствуют, что он не преступил еще степени фамильярности, символизируемой употреблением «Джорджи» или «Джордж». И опять-таки никто не скажет trig или math , если только он не обладает опытом уче­бы в школе или в высшем учебном заведении. Употребление по­добных слов сразу же обнаруживает принадлежность говорящего к лишенной организации, но тем не менее психологически реальной группе. Математик-самоучка едва ли употребит слово math по отношению к своим интересам, так как студенческие нюансы этого слова ничего не говорят ему. Чрезвычайная важность мельчайших языковых различий для символизации реальных групп, противо­поставленных политически или социологически официальным, инстинктивно чувствуется большинством людей. «Он говорит, как мы» равнозначно утверждению «Он один из наших».

Существует другое важное употребление, в котором язык яв­ляется объединяющим явлением, помимо своего основного назначе­ния — средства общения. Это установление связи между членами временной группы, например во время приема гостей. Важно не столько то, что при этом говорится, сколько то, что вообще ве­дется разговор. В частности, когда культурное взаимопонимание отсутствует среди членов данной группы возникает потребность заменить его легкой болтовней. Это успокаивающее и вносящее уют качество речи, используемой и тогда, когда, собственно, и не­чего сообщить, напоминает нам о том, что язык представляет собой нечто большее, чем простая техника общения. Ничто лучше этого не демонстрирует того, что жизнь человека как животного, возвышенного культурой, полностью проходит под властью голо­совых субститутов для предметов физического мира.

Польза языка при культурном накоплении и исторической преемственности очевидна и очень существенна. Это относится как к высокому уровню культуры, так и к примитивным ее формам. Большая часть культурного обихода примитивного общества сох­раняется в более или менее четко определенной лингвистической форме. Пословицы, лечебные заклинания, молитвы, фольклорные

¹ Эти слова являются сленговыми сокращениями слов trigonometry, mathematics. С подобным явлением мы сталкиваемся в таких русских приме­рах, как филфак вместо филологический факультет и т. д. (Примечание составителя.)

предания, песни, генеалогические повествования — более или ме­нее постоянные формы, в которых язык выступает в качестве хра­нилища культуры. Прагматический идеал образования, стремя­щийся свести к минимуму влияние унифицированных дисциплин и осуществляющий образование человека через посредство воз­можно более непосредственного контакта с окружающей его дейст­вительностью, несомненно, не принимается примитивными на­родами, которые, как правило, столь же тесно привязаны к слову, как и сама гуманистическая традиция. Мало других культур, кроме китайской классической и еврейской раввинской, заходили так далеко, чтобы заставить слово как конечную единицу реально­сти выполнять работу вещи или индивидуального опыта. Совре­менная цивилизация в целом, с ее школами, библиотеками, бес -конечными запасами знаний, мнениями, с ее фиксированными в словесной форме чувствами, немыслима без языка, обладающего вечностью документа. В целом мы, видимо, склонны преувеличи­вать различие между «высокими» и «низкими» или старыми и моло­дыми культурами, основываясь на сохраняемой традицией вер­бальной авторитетности. Видимо, действительно существующее огромное различие заключается скорее в различии внешней фор­мы и содержания самой культуры, нежели в психологических отношениях, складывающихся между индивидуумом и его куль­турой.

Несмотря на то что язык выступает в качестве обобществля­ющей и униформирующей силы, он в то же время является наибо­лее мощным фактором развития индивидуальности. Характерные качества голоса, фонетический облик речи, быстрота и относитель­ная гладкость произношения, длина и построение предложений, характер и объем лексики, насыщенность ее учеными элементами, способность слов откликаться на потребности социальной среды, и в частности ориентация речи на языковые привычки своих собеседников,— все это небольшая часть сложных показателей, характеризующих личность. «Действия говорят громче слов»,— с прагматической точки зрения это, может быть, и замечательный афоризм, но он свидетельствует о недостаточном проникновении в природу языка. Языковые привычки народа отнюдь не безраз­личны для оценки более существенных его черт, и в психологиче­ском отношении народ оказывается более мудрым, чем этот афо­ризм, когда волей или неволей уделяет много внимания психоло­гическому значению языка человека. Обычный человек никогда не убеждается одним содержанием речи, но очень чувствителен к многочисленным оттенкам речевого процесса, как ни трудно они поддаются (если вообще поддаются) сознательному анализу. В об­щем и целом не будет преувеличением сказать, что одна из дейст- вительно важных функций языка заключается в постоянном ука­зании обществу психологического места, занимаемого его членами.