Подчиненность вопреки природе

Мы уже приводили в пример роман Фанни Хэрст «Иллюзия жизни», и две его кинематографические вер-

сии (одна из них снята Джоном Сталем, другая Дугла­сом Сирком), когда говорили об инцесте второго типа между главной героиней и ее дочерью. Но есть в этой истории еще одна пара «мать-дочь», которую составляет чернокожая женщина по имени Делайла или Энни (в разных киноверсиях) и ее дочь Пеола или Сара Джейн, метиска с такой светлой кожей и настолько слабо про­явленными негроидными чертами, что она могла бы сыграть Белоснежку. Взрослея, дочь безуспешно пыта­ется отрицать, что она рождена чернокожей матерью, у которой нет других недостатков в глазах дочери, кроме одного - она не может, да и не желает скрывать свою этническую принадлежность, тогда как все поиски доче­ри своей идентичности строятся на основе измышления, что она - белая. Дочь всеми силами стремится заставить окружающих поверить в это.

Делайла или Энни, безусловно, «мать в большей сте­пени, чем женщина», тем более, что она одинока. Но подлинным ее недостатком в глазах дочери является этот этнический признак, такой уничижающий в США в те времена и составляющий самое главное идентифи­кационное препятствие для дочери. Несмотря на все объективные качества матери (она мягкая, преданная, понимающая, неизменно любящая, она уважаема и лю­бима всем кварталом), в глазах дочери она безогово­рочно выглядит человеком второго сорта, каковой она действительно предстает в восприятии окружающих ее людей с белой кожей. Ведь в ту эпоху цвет кожи - осо­бенность, неразделимая с подчиненным социальным по­ложением.

Итак, дочь стыдится своей матери. Она ощущает себя другой, она хочет отличаться от нее («Я - совсем другая, я - белая») и ведет себя так, будто стоит выше матери, которая мешает ее попыткам преодолеть обстоятельства («Она не может скрывать свой цвет кожи», — говорит дочь, — «Я - могу!»). Такое восприятие самой себя как

белой сопровождается соответствующим самопредъявлением в глазах окружающих. Проблема рождается из-за столкновения ее собственных представлений о себе и представлений о ней окружающих, от которого зависит согласованность идентификационных процессов: белая она или черная? Поддерживать эту согласованность дочь может только ценой оттеснения матери на второй план, следовательно, мать нужна ей только для того, чтобы она смогла, наконец, приступить к конструиро­ванию своей идентичности? Если же это не получается, дочь рискует быть отброшенной за пределы сообщества белых людей, побитой своим дружком, вышвырнутой с работы. Неужели у нее нет другого выхода, кроме как отказаться от собственной матери: «Почему так сложи­лось, что моя мать - ты? Ты всегда все портишь! Луч­ше бы тебя вообще не было!»? Когда дочь становится девушкой, она сбегает из дома, чтобы обрести самосто­ятельность, и немедленно отталкивает мать, которая на­ходит ее и пытается вернуть: «Не произноси этого слова: "мама"! Если ты хочешь мне добра, не старайся снова со мной увидеться! Представь себе, что я умерла или что меня вообще никогда не было!». Мать отвечает: «Ты не можешь требовать от меня, чтобы я поставила крест на собственном ребенке!».

Делайла-Энни не способна сердиться на дочь, кото­рая составляет смысл всей ее жизни: «Я так тебя люб­лю. Ничто не может мне помешать!» (На что дочь воз­ражает: «Я хочу жить своей жизнью»). В конце концов, мать смиряется с разлукой с дочерью и одновременно отказывается от чувства собственного достоинства. «Вы - наша новая домработница?» - спрашивает у нее друг Сары Джейн, столкнувшись с ней в дверях своей квар­тиры. «Я уже ухожу, я заехала, чтобы просто повидать­ся с ней, я была ее гувернанткой», — робко отвечает мать. «А, у нашей мисс была черная няня?» - удивля-

ется ее друг. Помертвевшая, буквально раздавленная таким испытанием, мать покорно продолжает унижать себя: «Я бы хотела, чтобы она простила меня за то, что я слишком сильно ее любила!». Она больше не настаива­ет на возвращении дочери, которая только на похоронах матери вспоминает, наконец, хотя и слишком поздно, чья она дочь, и заливается слезами: «Я убила свою мать! Не­смотря ни на что, я хотела вернуться! ». Таким финалом, в лучших мелодраматических традициях, завершается грустная история черной матери и ее дочери, так стре­мившейся стать белой.

Это, конечно, случай исключительный, но можно и обобщить: само совпадение контекстов (Америка трид­цатых, затем пятидесятых годов) и неправдоподобность ситуации выявляют глубинную сущность материнско-дочерних отношений. Если мать не в состоянии принять свой статус объекта идентификации, она создает угро­зу для конструирования дочерью своей психики. Одна единственная такая ситуация не может вскрыть всех однозначно объективных факторов. Во-первых, потому что она противоречит природе (в данном случае, в пря­мом смысле, генетической природе). Во-вторых, потому что мать во многом виновата сама. Ее поведение подчи­нено расистскому стереотипу в той же степени, в какой она сама подчиняется дочери, и не может не усугубить своей культурной подчиненности, так как переводит объективную данность (у нее черная кожа, а дочь выгля­дит белой) в пространство их отношений (она признает свою подчиненность по сравнению с дочерью).

Представим себе, что она решила бороться против расизма, пытаясь переломить обстоятельства, или стала призывать гордиться своим цветом кожи, или хотя бы иначе отреагировала на отречение дочери, например, напомнив ей об обязанности с уважением относиться к их общей этнической принадлежности. Без сомнения, это могло бы породить у нее серьезный кризис в собс-

твенной жизни, и в частности, заставило бы ее вступить в открытый конфликт с дочерью, но, по крайней мере, она могла бы избежать положения «подчиненной мате­ри», покорно следующей за своей дочерью ради иденти­фикации с ней.

Этот идентификационный барьер из-за разницы поло­жения матери и дочери чаще всего возникает у подрост­ков, когда мать в их глазах выглядит «недостойной» или «неприличной», и они стыдятся ее. Отдаляясь от семейно­го очага, дочь начинает воспринимать мать как бы со сто­роны. Она ставит себя на ее место и может испытывать чувство стыда за то, кем мать стала, и сожалеть о том, кем не стала, или о том, что она не достаточно «пред­ставительна». С этой точки зрения, для дочери особенно важно, как ее мать одевается, о чем прямо говорит Маргерит Дюрас в романе «Любовник»: «Моя мать - любовь моя, до чего ж она нелепа здесь под тропическим солн­цем в этих хлопчатобумажных чулках, заштопанных! Да, она до сих пор верит, что обязательно нужно надевать чулки, чтобы выглядеть дамой, директрисой школы, в своих жалких бесформенных платьях, опять же зашто­панных До. Она все еще ходит пешком от самой фермы, где живут одни ее кузины, она все носит до самого конца, пока не развалится, она верит, что все нужно заслужить, необходимо заслужить, а ее туфли, ее туфли совсем стоп­таны, она изо всех сил старается шагать пошире, ее во­лосы туго стянуты на затылке и замотаны в китайский пучок, она всех нас заставляет стыдиться ее, она и меня заставляет сгорать от стыда здесь, на улице, перед лице­ем, когда она приходит сюда, как обычно, в полдень, и все глазеют на нее, а она, ей всегда и все нипочем, хочется запереть ее подальше, ударить, убить».

Если «экстремальная мать» (в случае экстремальной подчиненности) предстает такой в глазах дочери, то ви­ной этому не постороннее влияние и не случайное стече­ние обстоятельств: это так, потому что она такая и есть.