Предчувствия и предупреждения 1 страница
«Третий Ангел вострубил, и упала с неба большая звезда, горящая подобно светильнику, и пала на третью часть рек и на источники вод. Имя сей звезде «полынь»; и третья часть вод сделалась полынью, и многие из людей умерли от вод, потому что они стали горьки» (Откровения св. Иоанна Богослова, 8).
Неистовому тексту этому, именуемому Апокалипсисом, почти две тысячи лет. Из каких глубин человеческой тревоги и смятения явился он, откуда эта темная поэтическая сила слов, несущих грозные и неясные предзнаменования? Уже через несколько дней после аварии пошел гулять по киевской земле слух о некоей таинственной связи между Апокалипсисом, его полынной, чернобыльской, символикой и разрушением четвертого энергоблока, между небесной метафизикой черных ангелов и ядерной физикой - творением умов и рук людских.
Как сама церковь, потрясенная чернобыльской бедой, отнеслась к древнему пророчеству одного из своих святых? С этим вопросом вошел я в мае 1986 года в особняк на улице Пушкинской в Киеве - резиденцию главы украинского экзархата, митрополита киевского и галицкого Филарета. На стенах зала для приемов картины Васнецова, Айвазовского, Нестерова. Горит лампада. Из боковых дверей выходит седобородый человек в черной рясе, жмет руку, приглашает к свой служебный кабинет. Это митрополит Филарет. В кабинете - массивный письменный стол, кресло, над столом - портрет патриарха Пимена. Две большие иконы в серебряных окладах, на столике под иконами - телефон и часы с зеленым свечением электронного табло.
Мы усаживаемся в удобные кресла, на небольшом столике перед нами - кофе и сливки. Беседа наша лишена всяких черт формальности. Идет по-человечески простой и доверительный разговор о трагедии в Чернобыле, и поначалу не я беру интервью, а митрополит участливо расспрашивает меня о состоянии больных с лучевыми поражениями - тех, кто попал в киевские больницы. Наконец я задаю вопрос митрополиту, обладающему бесценным даром располагать к себе людей.
- Ваше высокопреосвященство, что вы думаете о том, что в Откровениях святого Иоанна Богослова имеется будто бы прямое указание на аварию Чернобыльской АЭС как на возможный конец света?
- Человеку не дано знать сроков, предначертанных в Апокалипсисе. Христос сказал так: о дне и часе этого не знает ни сын человеческий, ни ангелы, только Отец, то есть Бог. Апокалипсис применим к разным временам, и в течение двух тысяч лет было достаточно ситуаций, совпадающих с Откровениями Иоанна Богослова. И тогда люди говорили: «Вот, уже пришло это время». Но мы видим, что кончается второе тысячелетие, а это время не наступило. Мало того, что человеку не дано этого знать. От самого человека зависит - приблизить или удалить это время. Сейчас мы являемся свидетелями того, что человечество имеет силу, могущую уничтожить самое себя. Есть атомное оружие, причем в таком количестве, что можно взорвать нашу Землю. Но добрая человеческая воля может ядерное оружие уничтожить. Все зависит от морального состояния человечества в целом. Если человечество в нравственном отношении будет находиться на должном уровне, то оно ядерное оружие не только не применит, но и уничтожит, и таким образом то, что написано в Апокалипсисе - время это - будет отодвинуто на неопределенное расстояние. Бог не хочет, чтобы человек погиб, чтобы он себя уничтожил.
Вскоре по приглашению митрополита Филарета я пришел во Владимирский собор, где состоялось богослужение за упокой тех, кто отдал свои жизни в Чернобыле, во здравие тех, кто вышел на ликвидацию аварии. Приглушенна и торжественна роспись собора, выполненная крупнейшими живописцами прошлого века; золотом сияли розовые, желтые и оранжевые ризы священнослужителей; скорбно и прочувствованно звучали голоса певчих; истово крестились пожилые женщины в платочках, внимая словам митрополита.
Я стоял рядом с алтарем, возле большой - в человеческий рост - иконы святого Александра Невского. Руки воина смиренно сложены для молитвы, но меч - смертоносное оружие - оставался у пояса. На противоположной стороне, над входом в собор, взмахнул черными крылами ангел с лицом скорбным и вдохновенным. За дверями, распахнутыми настежь, буйствовала невероятная в том году киевская зелень, щедро посыпанная радиоактивной пылью, пели птицы, мчались машины, шли люди, не замечавшие в суете и тревоге своих повседневных дел этого удивительного заповедника, в котором шло «чернобыльское» богослужение.
...А через год я познакомился в Чернобыле с человеком, носившим в душе своей собственный Апокалипсис. В отличие от символически-абстрактных Откровений Иоанна Богослова его предвидение было очень конкретно - оно имело прямое отношение к четвертому блоку АЭС.
Александр Григорьевич Красин, инженер, мастер Чернобыльской АЭС:
«Где-то за два года до аварии - точно помню, это был июль месяц - я увидел однажды совершенно ясную картину: снится мне, что я у себя в комнате в Припяти и как бы вижу оттуда станцию, хотя из этого окна я видеть станцию не мог, она несколько развернута в другом направлении. И вижу, как взрывается четвертый блок, как разлетается верхняя часть четвертого реактора. Летят плиты в разные стороны. И я своим домочадцам во вне даю команду: все вниз - потому что может и до нас достать, словно летит к нам ударная волна.
Это было летом 1984 года. Потом в августе месяце у старшей дочери моей должна была быть свадьба. Регистрация в Киеве. Ну, я внутренне так вычислил, что авария произойдет 9 августа 1984 года. Почему вычислил? Потому что муж моей сестры должен был в тот день нас везти на машине, мы так договорились, всей семьей. Виделась мне эта картина так, словно был закат солнца как в августе, примерно в 18 часов. Солнца не видать, но такая освещенность, как в это время. Дыма над блоком не было, огня я тоже не видел. Но крыша разлетелась.
- А почему вы знали, что это именно четвертый блок?
- Да как же не знать... Я ведь здесь знаю все. Увидел реально станцию, трубу, ажурные ее крепления, третий блок. А с четвертого блока плиты летят...
Вот эта картина меня потрясла. Чувство тревоги было очень большое. Мне хотелось выйти на руководство станции, прийти и рассказать им: я видел то-то и то-то. Дело в том, что у меня особенность такая: то, что я вижу в таких вещих снах, обязательно потом происходит. Было много таких снов, которые обязательно сбывались. Но я себе пытался представить встречу с директором станции. Это серьезный человек. Станция наша - крупнейшее энергопредприятие не то что страны - мира. Приходит к нему серьезный человек, руководитель - я тогда руководил базой оборудования на станции, у нас на базе на 200-300 миллионов рублей оборудования, - коммунист, и говорит: «Я вот видел сон, станция взорвется».
Думаю, расскажу ему. Я вот его представил - он у нас очень много курил. Сигареты изо рта не вынимал, Виктор Петрович Брюханов. Он скажет:
«Ладно, мы подумаем». Я уйду, он нажмет кнопку и скажет: «Тут приходил какой-то больной, вы его возьмите на контроль, потому что он у нас на станции занимается чем-то не тем». Думаю - хорошо. Пойду к главному инженеру, Николаю Максимовичу Фомину. Моя дочь и его дочь учились в одном классе. Мы с ним как бы одноклассники. Ну, думаю, поговорю. «Николай Максимович, такие-то дела. Взрыв скоро будет». А он, я считаю, руководитель даже в большей степени, чем Брюханов. Брюханов - человек добрый, у него душа мягкая, ему при коммунизме только работать, когда высочайшая сознательность будет. С ангелами. А Николай Максимович, тот мог потребовать и, если понадобится, мог, как говорится, и кобеля спустить. И человек достаточно грамотный. Я представил - как он на меня посмотрит... Не пошел.
Только товарищам своим, которые надо мною не посмеются, говорю:
«Ребята, что будет, не знаю, но мне кажется, что будет какая-то беда. Постарайтесь в тот день на станции не быть. Отгулы возьмите, уйдите». Это мои соседи и товарищи по работе. Они потом вспоминали мое предупреждение. Приходит это число - а я был в отпуске. Мы приезжаем из Киева, где-то часиков в шесть я звоню на станцию. «Ребята, как обстановка?» - «Ничего». - «Как по работе дела? На станции никаких аварий не было сегодня?» - «Да что-то там было, передавали». А у нас, когда что-то происходит, передают, объявляют вот так: «Опасная ситуация». Спрашиваю: «А больше ничего?» - «Ничего». Ну, я и успокоился. Время шло, шло, я спокоен.
Самое потрясающее в этой истории то, что мне довелось заранее увидеть, пережить, а потом это дело произошло. И таких людей сейчас набирается много. Какие-то предчувствия как бы накапливались. Я чувствую, что в этом деле есть какая-то система, она существует. Объяснить не могу, но где угодно могу заявить: я убежден, что какие-то вещи происходят. Мы обладаем информацией задолго до какого-то события. Что здесь? Откуда мы получаем эту информацию? Каков ее механизм? Сказать трудно. Но эту информацию надо как-то использовать.
Я все свои соображения по этому поводу написал, послал письмо в Москву. Я считаю, что необходимо создать какую-то комиссию, которая бы посмотрела на Чернобыль в историческом и психологическом плане. Там старушки в наших краях жили, они говорили: «Идет время, когда будет ЗЕЛЕНО, НО НЕ БУДЕТ ВЕСЕЛО». Я когда вдумываюсь в эту информацию, потрясаюсь ее краткости. Вы представляете? Зелено, но не весело. Теперь из другого села информация, от других стариков: «Придет время, когда будет все, но не будет никого». И когда я летом и осенью 1986 года ходил по Чернобылю, когда все было - вы знаете это: и сады, и все, - я думал: это самая краткая информация, короче быть не может. БУДЕТ ВСЕ, НО НЕ БУДЕТ НИКОГО.
Мы, современные люди, исписали по чернобыльской аварии сотни тонн бумаги, информация по ЧАЭС занимает первое место в мире в 1986 году, это признали все, а тут вся информация вмещается в несколько слов. Начало аварии: «Зелено, но не весело». Второй этап: «Все есть, и никого нет».
У моего знакомого садовый участок был на окраине села, недалеко от Припяти. Он четыре года тому назад приехал, в огороде ковыряется. Старуха выходит и говорит: «А зачем вы этим занимаетесь? Вы здесь жить не будете». - «Почему?» - «Потому что этот город мертвый будет и вы отсюда уедете». - «А почему вы так говорите?» - «Я видела сон: на месте Припяти растет ковыль».
Ну что может дать такая информация? Ковыль и ковыль. Но она дается в закодированном виде. Ковыля в натуре у нас здесь нет. Но ковыль - это символ печали и смерти.
Из исторических моментов что интересно. Говорят, что, когда татары взяли Киев и сожгли, они направились вверх по Днепру. Хотели взять какой-то северный город. Ну и вроде У хана Батыя была гадалка, ее звали Черная Ворона. И она сказала: «На север не ходи. Пойдешь - погубишь войско». Он не послушал, пошел. И они дошли до Чернобыля, взяли Чернобыль и пошли дальше, вдоль Припяти. Так вот будто бы в наших местах, где сейчас находится атомная станция, были тогда болота. И их конница стала в болотах тонуть. Поскольку они народ степной, болота вселяли в них суеверный страх. И вот в народе с тех пор из поколения в поколение передавали легенду: мол, эти места, где у нас Копачи, Нагорцы, там были болота, их когда-то называли «Кричали». Почему? Потому что, когда конница тонула, эти степняки страшно кричали. А наши предки древляне, которые отступили, спрятались в этих лесах и болотах и слышали эти голоса, так и назвали это место проклятое:
«Кричали».
Мне кажется, что надо поглубже покопаться в исторических источниках, летописях, легенды посмотреть. Может, действительно есть такие места, которые к беде ведут? Может, существуют какие-то еще неизвестные нам магнитные, силовые линии? Наверное, и это надо учитывать, когда строят такую махину, как атомная электростанция. Ведь когда в старину храмы строили, были такие люди, которые обладали божьим даром и выбирали место такое, где все чувствовали себя наиболее благоприятно.
Поэтому я и предлагаю создать специальную комиссию, включить в нее историков, врачей, психологов, специалистов по парапсихологии, по неясным явлениям. Могут быть и другие ученые. Явление существует, его надо изучать».
Мы вправе сколько угодно смеяться над этими предсказаниями, объявлять их мистикой, случайностью, собачьей чушью, чем угодно. Но стоит ли спешить с отрицанием? Быть может, только в 2086 году ученые расшифруют природу биополя и тех непонятных сигналов, что зарождаются в нашем подсознании, докажут их вполне материальное, квантовое или иное происхождение - и тогда приводимые здесь свидетельства станут еще одним доказательством Прорыва-в-Будущее, о чем толкуют сегодня фантасты.
А может, и ничего не докажут и природа неясных предчувствий так и останется неразгаданной.
Но ведь кроме этих, вполне ненаучных сигналов приближающейся грозы были предсказания, к которым просто обязаны были прислушаться те, кто отвечал за атомную энергетику. Были люди, которые трезво и аргументированно предсказывали приход ядерного Апокалипсиса. И не где-нибудь, а именно на Чернобыльской АЭС.
Так, Валентин Александрович Жильцов, начальник лаборатории Всесоюзного научно-исследовательского института атомных электростанций, в своем письме утверждает, что «в 1984 г. работавший тогда на ЧАЭС т. Поляков В. Г. (старший инженер управления реактором - СИУР) направил непосредственно академику А. П. Александрову письмо со своими соображениями по поводу улучшения отдельных конструктивных решений по системам контроля и управления реактором, на которое он получил просто отписку. Уже после аварии он обратился в ЦК КПСС, Совет Министров и Госатомэнергонадзор. Все, о чем предостерегал т. Поляков еще на стадиях разработки проекта, экспертизы, случилось на Чернобыльской АЭС».
Таковы реалии эпохи бюрократического благоденствия: отнюдь не мистические предчувствия, а самые что ни на есть реальные технические предсказания и опасения хоронятся в ведомственных дебрях, оплетаются паутиной безмолвия и равнодушия к судьбам сотен тысяч людей, которых может затронуть МГА - максимально гипотетическая авария (есть такой термин у технарей).
«Откуда она явилась, эта «Звезда Полынь», - из ночей библейских или уже из ночей грядущих? - с горечью спрашивает Олесь Гончар. - Почему избрала именно нас, что хотела так странно и страшно сказать этому веку, от чего хотела всех нас предостеречь?» И отвечает: «Современная наука при ее фантастическом, не всегда контролируемом и, может, не до конца познанном могуществе не должна быть слишком самонадеянной, не должна пренебрегать мнением общественности... Узковедомственные интересы сплошь и рядом мы ставим выше интересов общества, мнения населения насчет целесообразности ведомственных новостроек никто и никогда не спрашивает, узколобый, обуреваемый гигантоманией чиновник талдычит, что «наука требует жертв».
Накануне
Из сообщений прессы:
«Завершающий год одиннадцатой пятилетки был для Чернобыльской АЭС необычный - здесь действовали на полную мощность сразу все энергоблоки. Подобного еще не было за всю историю эксплуатации атомного богатыря. Раньше ежегодно, согласно графику, хотя бы один из энергоблоков останавливали на плановый ремонт: он длился в зависимости от его сложности от 15 до 80 суток. Благодаря сокращению сроков ремонта графики удалось совместить. И годовое производство электроэнергии достигло в прошлом году рекордной цифры - 28 миллиардов киловатт-часов» («Известия», 6 января 1986 г.).
Вот так, победно-рекордными цифрами начинался для Чернобыльской АЭС год новый, 1986-й.
А ровно за месяц до аварии, 27 марта 1986 года, в газете «Лiтературна Украiна», органе Союза писателей Украины, появилась статья Л. Ковалевской «Не частное дело». Надо сказать, что газета уже несколько лет вела постоянную рубрику - «Пост «Литературной Украины» на Чернобыльской атомной», освещая различные события жизни АЭС. Статья, которой суждено было вызвать такую сенсацию во всем мире (после Чернобыля ее без конца цитировали западные средства массовой информации), поначалу не привлекла к себе внимания: киевские писатели готовились тогда к отчетно-выборному собранию, и большинство из них гораздо больше заинтересовалось готовящимися персональными изменениями внутри организации, нежели делами на АЭС.
Никакого отношения к эксплуатации четвертого блока Чернобыльской АЭС статья Л. Ковалевской не имела, хотя многие, знающие о статье лишь понаслышке, до сих пор уверены в обратном. Автор сосредоточила огонь критики - очень профессиональной и бескомпромиссной - на строительстве пятого блока, сроки сооружения которого были сокращены с трех лет до двух. Л. Ковалевская приводила вопиющие факты безответственности и халтуры: так, в 1985 году поставщики недодали 2359 тонн металлоконструкций. Да и то, что поставили, чаще всего было бракованное. Далее, 326 тонн щелевого покрытия на хранилище отработанного ядерного топлива поступило бракованным с Волжского завода металлоконструкций. Около 220 тонн бракованных колонн выслал на монтаж хранилища Кашинский ЗМК.
«Но ведь работать так недопустимо! - заканчивала свою статью Л. Ковалевская. - Своевременное введение очередного энергоблока не является частным делом строителей Чернобыльской АЭС. Ускорение - это и наша активность, инициатива, упорство, сознательность, наше отношение ко всему, что делается в стране».
Честно говоря, прочитав эту статью (а прочитал ее, как и многие, лишь после аварии), я подумал, что написал ее опытный инженер, эдакая седеющая дама в очках, съевшая зубы на всех этих пресных строительных терминах и нормах. Каково же было мое удивление, когда Любовь Ковалевская оказалась молодой женщиной, журналистом припятской газеты «Трибуна энергетика», талантливой поэтессой.
Удивительные у нее глаза - светлые, с жесткими крапинками зрачков; порою кажется, что взгляд ее устремлен куда-то далеко, в прошлое ли? в будущее? - но бывает он тогда очень печален. Голос с хрипотцой: она много курит.
Итак, Любовь Александровна Ковалевская:
«В чем только меня не обвиняли после того, как вышла та статья в «Литературной Украине». И в некомпетентности, в том, что недоучка (помягче, правда, выражения выбирали, но смысл таков), и что сор из избы вынесла, что пишу в киевские газеты, потому что себе делаю имя.
У нас только если что-то из ряда вон выходящее случится, только тогда люди поверят, поймут.
Мы, наша газета «Трибуна энергетика», большей частью писали о проблемах стройки, а припятскому горкому партии хотелось, чтобы охватили необъятное, чтобы писали обо всем, о городе - это ведь была единственная газета в городе. Но нас работало три человека, не было своего транспорта, а при такой гигантской стройке обегать все этим женщинам бедненьким - как такое возможно? И не просто обегать, а и в редакцию вернуться. Не дай бог позвонит кто и кого-то нет в редакции - значит, не работают.
Вначале я была редактором, но когда конфликт обострился, снова ушла на должность корреспондента, в горкоме вздохнули спокойно. Потому что я всегда отстаивала право газеты на самостоятельность - мысли, анализа, доводов и выводов.
Статью для «Литературной Украины» написала за один вечер. А за месяц до этого она была опубликована в «Трибуне энергетика».
- Скажи, не было ли такой ситуации: журналиста, борющегося за правду, преследует начальство?
- По отношению к стройке было бы несправедливо так сказать. Но если брать горком или дирекцию АЭС, то да. Я в горком не бегала, не узнавала их мнение о статье, но слухи шли. Достоверные. Я узнала, что собираются меня на бюро вызывать. Могли исключить из партии.
Но тут произошла авария...
Я считаю, что одной из причин аварии на Чернобыльской АЭС была ненормальная обстановка, сложившаяся там. «Случайный» человек туда попасть не мог. Даже будь он семи пядей во лбу, специалист класснейший. Потому что в дирекции работали целые династии, семейственность процветала. Там высокая зарплата, они получали за вредность, были проведены по «грязной сетке». Рабочие даже писали о том, что там полнейшая семейственность. Друзья, знакомые. Если одного критикуют - все сразу кидаются его защищать, не разбираясь даже в сути.
Если провинится простой рабочий - его накажут. Но если администрация, верхушка - им все сходит. Дошло до того, что администрация могла не здороваться, могла с рабочими разговаривать свысока, высокомерно, могла их обижать, оскорблять. Амбиции росли непомерно. Это было как государство в государстве. Не учитывали они того, что люди-то не могут не видеть всего этого... И люди приходили в редакцию, просили: «Не называйте только, вы понимаете, меня выгонят с работы, меня съедят, но вы же можете, вы журналисты, напишите об этом». Отказать? Но нет такого права у журналиста - быть трусом. И сделать ничего нельзя, потому что человека нельзя назвать.
Когда я была редактором, я не носила материалы на согласование. Я не знаю, правильно или неправильно поступала, но не носила. Я отвечала за свои статьи. Я несу ответственность и как коммунист, и как журналист.
Я задумала серию статей для «Литературной Украины». Первая была о неполадках на стройке. Ну а вторая... а вторая обязательно была бы об эксплуатационниках. О нравственном климате на Чернобыльской АЭС. Будем честно говорить: лучшие кадры со стройки уходили в дирекцию. Из-за зарплаты. Дирекция даже переманивала хороших специалистов. Если поставить куратором опытного строителя - так он же эту стройку знает от и до. Он ценный кадр. Куратор - это тот, кто проверяет, как ему строят. А на стройке к тому времени было безденежье. Не зря многие уезжали на шабашку, даже квалифицированные строители. Ведь как сейчас, во время ликцидации аварии, эти строители работают? Я в газете прочитала, что они за месяц дали годовой план. Ведь им цены нет, этим людям. Он могут работать и хотят.
Так вот, многие уходили в дирекцию. Но потом приходили ко мне в редакцию и говорили: «Господи, насколько люди честно работают на стройке и насколько тяжел моральный климат на станции. Будто ты пришел занять чужое место. Карьеризм, борьба за место, за должность».
- А они много зарабатывали?
- Конечно. Триста рублей и больше. План всегда перевыполняли, «прогресс»... Притом если в «грязной» зоне - там талоны на питание, там пайки, путевки, все льготы, которых нет почему-то - я не знаю почему - на стройке. И квартиры на АЭС давали быстрее, чем на стройке, хотя строители строят, но объект важный, и соотношение квартир получалось (я не помню точно) что-то около семидесяти процентов - дирекции и тридцать - строителям.
- Какую основную проблему подняла бы ты в своей статье? Что бы ты в ней сказала?
- Что люди должны верить. Я подчиненная - я должна верить своему редактору. Верить. Чтобы я была с ним заодно. Верить в его авторитет, в его квалификацию. В его компетентность. То же самое должно быть и у рабочих. Если в администрации люди честные, порядочные, принципиальные, то, естественно, и рабочие стараются соответствовать. Когда же кому-то все позволено, а кому-то нет, рождается не зависть даже, а душевный дискомфорт. Люди думают: «Ну сколько же можно жить дурачком, когда рядом живут хорошо, живут - как хотят. Рабочих призывают к труду честному, к энтузиазму, а сами... унитазы себе забирают чешские из гостиницы. Ставят там свой, а себе несут эти...» Ведь городок небольшой, и любой промах, любое нравственное падение руководителя становится известно очень быстро. И все это обсуждается, обсасывается, летят слухи, сплетни, тем более что зажим критики шел капитальный.
С дисциплиной внешне было вроде бы все хорошо. Каждый боялся - именно боялся - уйти раньше. Но уходил, когда его не видели. Боялся опоздать, но опаздывал, когда его не видели. Все шло к расшатыванию таких крепеньких стерженечков в людях, все расшатывалось. И не зря же, когда авария произошла, оказалось, что виновато не только руководство, но и те операторы, которые...
И вот эта статья, которую я задумала, показала бы, какая связь существует между дисциплиной и нарушением элементарных правил техники безопасности. Представляешь, можно было увидеть человека, сидящего на щите управления. Там, где кнопочки, рычажки.
- Как это можно сидеть на щите управления?
- А вот так. Он взял и присел. Он может присесть на щит управления. Запросто. Сейчас как говорят люди? «Срабатывало то, что системы дублировали друг друга. Они защищали людей». Все верили в системы. А они не защитили. И не защитили потому, что мы дожили до того - именно мы, не кто-то там, я даже не администрацию виню, а мы, люди, - дожили до того, что раздвоились. Одна половина говорит, что нужно так делать, нужно честно трудиться, а вторая: «А зачем, когда другой не делает этого?»
На базе ЧАЭС работала пятая комиссия СЭВ по атомной энергетике. Я была на заседаниях, часто посещала АЭС. Даже для нашей газеты не было постоянного пропуска. Дирекция не давала, чтобы, не дай бог, не написали критический материал. Но если хочешь что-то хорошее написать, тебе все покажут. Только заранее надо было в парткоме сказать, куда идешь, с какой целью.
Были там и остановки по вине персонала. Были и «свищи» в паропроводах. До чего же психология наша порочная: когда приходит иностранная делегация, они боятся этого. Понимают, что нельзя. А у нас к этому так относятся: «Ну свистит, ну и бог с ним!»
После статьи говорили, что я предсказала аварию. Ничего я не предсказывала, не дай бог быть Кассандрой - предсказательницей таких бед... Но в душе, если быть честной, я всегда боялась этого. Не было спокойствия.
Боялась, потому что говорилось одно, а на самом деле было совсем другое. Говорили об этом люди, говорили из отдела техники безопасности. Когда я начала бояться? Как-то раз ко мне подошли, принесли документы, показали цифры, факты и прочее - то, чего, в общем, я не знала, но писать тогда у меня не хватило смелости. Знала, что такое вообще не будет напечатано.
И боялась. И всегда хотела уехать - честно уже скажу - и увезти ребенка. У меня дочь десяти лет, она болеет».
...Осенью 1987 года мы с Любовью Ковалевской выступали в битком набитом клубе Чернобыльской АЭС. Было это в Зеленом Мысе - вахтовом поселке эксплуатационников атомной станции, расположенном возле границы 30-километровой Зоны. На встречу пришли те, кто работал на АЭС в роковую ночь аварии, кому довелось пережить эвакуацию, разлуку с семьями, тяготы неустроенной жизни, работу по ликвидации последствий аварии в сложнейших условиях... Люди в одинаковых зеленых костюмах вставали и говорили все, что думают о последних публикациях на чернобыльскую «тему» (если позволительно такое слово), с чем-то соглашались, с чем-то спорили, задавали вопросы - словом, вели себя так, как обычные участники читательских конференций.
Но меня потрясло то яростное неприятие, с которым большинство выступавших встретило опубликованный выше рассказ Л. Ковалевской о моральной атмосфере на ЧАЭС накануне аварии. В ход были пущены и личные оскорбления, и домыслы, и клевета. Ковалевской не простили горькую правду!
И еще - что она СВОЯ. Что посмела рассказать всему миру неприглядную истину о моральном загнивании, поразившем персонал (не весь, конечно) станции - этой составной клеточки нашего больного общества.
Ковалевская не дрогнула, она стойко и мужественно, невзирая на неодобрительный гул зала, отстаивала свое право на правду. Реплики ее были остры, как выпады фехтовальщика. И как великая награда этой бледной, худенькой женщине прозвучали наконец аплодисменты, когда она прочла свои стихи:
Откуда мы? - Разорвана слеза
На «до» и «после» взорванным апрелем.
Горят сердца. Глаза уже сгорели -
У нас потусторонние глаза...
Авария
...25 апреля 1987 года. Холодный, хмурый день, низкие тучи залегли над Чернобыльской АЭС. Через несколько часов исполнится год с момента аварии, вошедшей в историю XX века. Мы стоим в десяти метрах от того места, где год назад прозвучали взрывы, разрушившие ядерный реактор, принесшие нашему народу великие жертвы и страдания, прокатившиеся радиоактивным облаком по всему миру, стократ усиленные средствами массовой информации взрывы, навсегда покончившие с еще одной иллюзией человечества - наивной верой в наше превосходство, всевластие наше над чудовищными мощностями, созданными научно-технической цивилизацией. Эта слепая вера «в науку», «в технику» рухнула здесь вместе с бетонными перекрытиями четвертого блока. Именно здесь, вглядываясь в разрушения, измеряя невиданные уровни радиации, ужасаясь и поначалу не веря своим глазам, человечество с пронзительной ясностью не только умом, но и сердцем постигло: выход из-под контроля сил, способных уничтожить жизнь на Земле, вполне возможен.
Отсюда, с огромной высоты (находимся на 65-й отметке), открывается вид на окрестные поля, еще не тронутые весенней зеленью (в 1986 году здесь все было уже зелено), на безжизненные дома Припяти, окруженные колючей проволокой. Стоим невдалеке от того места, откуда берет свое начало бело-красная полосатая труба - вертикаль, прочерченная между третьим и четвертым блоками ЧАЭС, - сигнал опасности для вертолетчиков, летавших сюда весной 1986 года на «бомбежку» реактора бором и свинцом. Рядом с открытой дверью, ведущей на крышу саркофага, виднеются в стене отверстия. Теперь они заделаны свинцом. Словно амбразуры дота, уже ненужные для стрельбы. Еще несколько месяцев тому назад эти амбразуры были очень нужны: отсюда можно было взглянуть в развал четвертого блока, произвести торопливые замеры. На все это отводились считанные секунды. Сегодня можно выходить на крышу саркофага, работать. И хотя сейчас небольшой красный дозиметр в моей руке неумолчно пищит, мой спутник, киевский физик Юрий Николаевич Козырев, только иронически улыбается, произнося небрежно: «Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат». Потому что сегодняшний уровень - детский лепет по сравнению с тем, что здесь было еще осенью 1986 года. Козырев шутит, предлагает выдать мне справку, удостоверяющую, что я - первый в мире писатель, достигший столь знаменательной точки Чернобыльской АЭС. Он спрашивает, не желаю ли я пройтись по крыше саркофага? Но я вспоминаю, как Фил Донахью, ведущий телемоста СССР-США, вежливо отказался от прогулки по АЭС, сославшись на обещание, данное жене. Я тоже обещал. Но все же не удержался, выглянул наружу из дверей. Страшно стало от высоты и радиации.