Тест Тьюринга: Беседа в кафетерии 2 страница
КРИС: Но почему мы не можем построить машину, не способную чувствовать, но тем не менее умеющую мыслить и принимать сложные решения? Я не вижу здесь никакого противоречия.
СЭНДИ: А я вижу! Наверное, когда ты это говоришь, ты представляешь себе металлическую прямоугольную машину в комнате с кондиционером — твердый, угловатый, холодный предмет с тысячами цветных проводочков внутри. Твоя машина неподвижно стоит на полу, гудит и крутит свои пленки. Такая машина может сыграть хорошую партию в шахматы — я признаю, что для этого нужна способность принимать решения. Но я никогда не назову такую машину сознательной.
КРИС: Отчего же? Разве по мнению механистов машина, играющая в шахматы, не обладает рудиментарным сознанием?
СЭНДИ: Только не по мнению этого механиста! Я считаю, что сознание должно возникать из определенной структуры — правда, мы пока еще не можем точно ее описать. Но я верю, что со временем мы научимся ее понимать. По-моему, сознание — это некая внутренняя модель внешнего мира и способность отвечать на стимулы внешней реальности при помощи этой внутренней модели. Кроме того, необходимо, чтобы эта разумная машина включала бы хорошо развитую и достаточно гибкую модель самой себя. И именно это и есть камень преткновения для всех существующих программ, включая шахматные.
КРИС: Но разве программы-шахматисты, рассчитывая последствия того или иного хода, не говорят сами себе: “Если ты пойдешь сюда, то я отвечу так, а если сюда, то я могу сделать вот так…”? Разве это в каком-то смысле не модель самого себя?
СЭНДИ: Я бы так не сказала. Или, если хочешь, это очень ограниченная модель, понимающая себя только в самом узком смысле. Ведь шахматная программа не знает, зачем играет в шахматы, не сознает, что она — программа, что она находится в компьютере, что играет против человека и так далее. Она не знает, что такое победа или поражение, и—
ПАТ: Откуда ты знаешь, что она этого не понимает? Почему ты вообразила, что можешь рассуждать о том, что чувствует и знает шахматная программа?
СЭНДИ: Брось, пожалуйста — мы все знаем, что некоторые вещи ничего не думают и не чувствуют. Брошенный камень ничего не знает о параболах, а вентилятор не имеет понятия о воздухе. Верно, я не могу этого доказать, но здесь мы почти соприкасаемся с вопросом веры.
ПАТ: Это мне напоминает об одной даоистской истории, которую я недавно читала. Два мудреца стоят на мосту над бурной рекой. Один говорит другому: “Хотел бы я быть рыбой. Они так счастливы!” Второй отвечает: “Откуда ты знаешь, счастливы ли рыбы? Ты же не рыба!” Первый мудрец возражает: “Но ты — не я, так что откуда ты знаешь, знаю ли я, как чувствует себя рыба?”
СЭНДИ: Превосходно! Все эти разговоры о сознании должны иметь некоторые ограничения. Иначе придется либо становиться солипсистом и утверждать “Я — единственное думающее существо во вселенной!”, либо уверовать в то, что все предметы во вселенной обладают сознанием.
ПАТ: Может быть, так оно и есть?
СЭНДИ: Если ты собираешься присоединиться к тем, кто утверждает, что камни и даже элементарные частицы обладают сознанием, то мне с тобой не по дороге. Я не могу понять подобного мистицизма. Что же до шахматных программ, то я знаю, как они работают, и могу тебя заверить, что сознанием там и не пахнет!
ПАТ: Почему?
СЭНДИ: Потому что они имеют только отдаленное понятие о целях шахматной игры. Понятие “игра” превращается в механический акт сравнения множества чисел и выбора наибольшего числа снова и снова. Шахматная программа не испытывает стыда за поражение или гордости от победы. Ее представление о самой себе чрезвычайно ограничено. Она делает минимум возможного — играет в шахматы, и ничего более. Интересно, что тем не менее мы продолжаем говорить о “желаниях” шахматного компьютера. Мы говорим: “Он хочет защитить своего короля, поместив его за пешечным заграждением”, или “Ему нравится развивать ладей очень рано” или “Он думает, что я не вижу этой “вилки”!”
ПАТ: Мы делаем то же самое с насекомыми. Увидим где-нибудь одинокого муравья и говорим: “Он пытается добраться домой” или “Он хочет дотащить эту мертвую осу до муравейника”. Говоря о любом животном, мы используем слова, указывающие на эмоции, но при этом мы не уверены, насколько данное животное способно чувствовать. Я могу запросто сказать о коте или собаке, что они грустные или счастливые, имеют желания и убеждения и так далее, но я не думаю, что их грусть или счастье так же глубоки, как человеческие.
СЭНДИ: Но тем не менее ты не считаешь, что это только имитация чувств?
ПАТ: Разумеется, нет. Я думаю, что эти чувства вполне настоящие.
СЭНДИ: Употребления таких телеологических, менталистских терминов трудно избежать. Думаю, что они имеют смысл, но мы не должны использовать их без разбору. У них просто нет такого глубокого значения в приложении к сегодняшним шахматным компьютерам, как в приложении к людям.
КРИС: До меня все еще не дошло, почему разум должен обязательно идти рука об руку с эмоциями. Почему вы не можете представить себе разум, который только вычисляет, но при этом ничего не чувствует?
СЭНДИ: На это у меня имеется целых два ответа. Во-первых, любой разум должен иметь мотивацию. Что бы ни утверждали некоторые люди, машина не может думать более “объективно”, чем человек. Когда машина видит какую-то сцену, она должна сосредоточиться на определенных ее аспектах и разложить их на имеющиеся у нее категории, точно так же, как сделал бы человек — а это значит, что она заметит какие-то вещи и упустит из виду другие. Это происходит на любом уровне обработки информации.
ПАТ: Что ты имеешь в виду?
СЭНДИ: Возьмем, например, меня. Ты можешь подумать, что я просто отпускаю некие интеллектуальные замечания и мне для этого не нужны эмоции. Но почему эти замечания так важны для меня? Почему я так напираю на слово “важны”? Потому что мои эмоции тоже участвуют в этом разговоре! Люди говорят друг с другом из убеждения, а не благодаря чисто механическим рефлексам. Даже самая интеллектуальная беседа воодушевляется скрытыми страстями. В любой беседе есть эмоциональные подводные течения — говорящие хотят, чтобы их внимательно слушали, понимали и уважали за то, что они говорят.
ПАТ: Мне кажется, что ты хочешь сказать только то, что люди должны быть заинтересованы в предмете беседы, иначе разговор у них не получится.
СЭНДИ: Точно! Я бы не стала ни с кем разговаривать, если бы не была мотивирована интересом. А интерес — просто одно из названий для целого созвездия подсознательных пристрастий. Когда я говорю, все эти пристрастия действуют одновременно; то, что вы воспринимаете на внешнем уровне — это мой стиль, мой характер. Но этот стиль рождается из множества крохотных склонностей, пристрастий и предпочтений. Сложив миллион таких “мелочей”, мы получаем множество желаний. Все это просто складывается! И это подводит меня к другой теме — бесчувственных вычислений. Разумеется, они существуют — в кассовом аппарате, в карманном калькуляторе. Это верно даже для всех сегодняшних компьютерных программ. Но когда-нибудь, когда мы сложим все бездушные расчеты вместе в некую гигантскую координированную систему, мы получим нечто, имеющее особенности на другом уровне. И мы сможем — более того, мы должны будем увидеть их не как совокупность крохотных вычислений, но как систему склонностей, желаний, убеждений и так далее. Когда система становится достаточно сложной, нам приходится сменить наш уровень описания. В какой-то степени это уже происходит, и поэтому мы используем такие слова, как “хочет”, “пытается”, “думает”, “надеется” в описании шахматных программ и других попыток создать механический интеллект. Деннетт называет подобное изменение уровней у наблюдателя “принятие интенциональной позиции”. Думаю, что по-настоящему интересные вещи в Искусственном Интеллекте начнут происходить тогда, когда программа примет интенциональную позицию в отношении самой себя.
КРИС: Это будет престранным смешением уровней в обратной связи!
СЭНДИ: Безусловно! Однако пока еще рано говорить о принятии интенциональной позиции по отношению к какой-либо из современных программ. По-крайней мере, таково мое мнение.
КРИС: Здесь возникает важный вопрос: насколько правомочно принятие интенциональной позиции по отношению к существам или объектам, не являющимся людьми?
ПАТ: Я бы безусловно приняла интенциональную позицию по отношению к млекопитающим.
СЭНДИ: Я голосую за!
КРИС: Интересно! Как же это получается, Сэнди? Ты же не станешь утверждать, что кошка или собака могут пройти тест Тьюринга? И в то же время ты утверждаешь, что этот тест — единственный способ определить наличие мышления. Как ты можешь совместить эти два убеждения?
СЭНДИ: Гммм… Ну хорошо, кажется, мне придется признать, что тест Тьюринга действует, только начиная с определенного уровня сознания. Могут существовать думающие существа, которые не в состоянии его пройти — но, с другой стороны, любое существо, выдержавшее этот тест, будет, по моему мнению, по-настоящему мыслящим существом.
ПАТ: Как ты можешь считать компьютер мыслящим существом? Извини, если мои слова звучат слишком стереотипно, но я просто не могу представить себе машину в роли мыслящего существа! Для меня, как ни глупо это звучит, сознание связано с мягким, теплым телом.
КРИС: Звучит действительно странно, особенно в устах биолога. Разве ты не имеешь дела с жизнью в терминах химии и физики? Разве от этого не пропадает все ее волшебство?
ПАТ: Не сказала бы. Иногда физика и химия только сильнее заставляют меня чувствовать, что я имею дело с чем-то магическим. Так или иначе, мне не удается всегда совмещать мои чувства с моими научными познаниями.
КРИС: Думаю, что я разделяю с тобой эту черту.
ПАТ: И что же вы будете делать с такими укоренившимися предрассудками, как у меня?
СЭНДИ: Я постараюсь докопаться до сути твоего понимания машин и найти те интуитивные ассоциации, которые скрыты в твоем подсознании, но, тем не менее, влияют на твои убеждения. Думаю, что у нас у всех остался в голове образ времен Индустриальной Революции: машина — это нелепая, неуклюже двигающаяся железная конструкция, приводимая в действие оглушительно тарахтящим мотором. Возможно, что Чарльз Баббидж, изобретатель компьютеров, видел такими людей. В конце концов, он ведь назвал свой великолепный многофункциональный компьютер Аналитической Машиной.
ПАТ: Что до меня, то я вовсе не считаю людей похожими ни на паровые экскаваторы, ни даже на электрические консервные ножи. В людях есть что-то такое… какой-то внутренний огонь, нечто живое, непредсказуемое, неточное — и творческое!
СЭНДИ: Отлично! Это именно то, что я надеялась услышать. Это очень человеческий образ мыслей. Твой образ внутреннего огня напоминает мне о свечах, пожарах, о молниях, танцующих в небе безумный танец. Но разве ты не видела тот же самый танец на консоли компьютера? Эти мигающие огоньки складываются в удивительные, непредсказуемые, сверкающие узоры. Это так далеко от куч безжизненного металла! Это похоже на тот самый огонь! Почему бы тебе, услышав слово “машина”, не подумать о танцующих огненных узорах, вместо гигантских паровых экскаваторов?
КРИС: Какой красивый образ, Сэнди. Он меняет мое представление о механизме от ориентированного на материю на ориентированный на некие схемы, на организацию. Он заставляет меня представить мысли у меня в голове — даже те мысли, которые там в данный момент — в виде крохотных огонечков, мерцающих у меня в мозгу.
СЭНДИ: Для крохотных огонечков в мозгу это довольно поэтический автопортрет!
КРИС: И все-таки, я еще не полностью убежден в том, что я — лишь машина. Признаю, что мой образ машин не свободен от подсознательных атавистических ассоциаций, но боюсь, что не смогу сразу отказаться от так глубоко укоренившегося чувства.
СЭНДИ: По крайней мере, в тебе нет предубеждения. Честно говоря, какая-то часть меня симпатизирует тому, как вы с Пат видите машины. Эта часть протестует, когда я отождествляю себя с машиной. В конце концов, это действительно очень странная мысль — что чувство личности может возникнуть из некой схемы. Вы удивлены?
КРИС: По крайней мере, я удивлен. Так что же, ты веришь в возможность разумного компьютера или нет?
СЭНДИ: Все зависит от того, что ты имеешь в виду. Мы все слышали вопрос: “могут ли компьютеры думать?” Здесь возможны разные интерпретации (кроме того, множество интерпретаций может быть и у слова “думать”). Все они вертятся вокруг разных значений слов “могут” и “компьютеры”.
ПАТ: Снова словесные игры…
СЭНДИ: Верно. Во-первых, этот вопрос может означать “думает ли какой-нибудь существующий сейчас компьютер?” На этот вопрос я немедленно отвечу решительным “нет”. Этот вопрос может означать “Сможет ли какой-нибудь из существующих на сегодняшний день компьютеров думать, если он будет снабжен соответствующей программой?” Это уже более вероятно, и все же я отвечу “Скорее всего, нет”. Основная трудность здесь упирается в слово “компьютер”. Мне кажется, что оно вызывает образ, который я описывала раньше: комната с кондиционером, и в ней — холодные металлические прямоугольные ящики. Но думаю, что прогресс в компьютерном дизайне вскоре сделает этот образ устаревшим.
ПАТ: Ты не думаешь, что компьютеры в их теперешнем обличье будут с нами долго?
СЭНДИ: Да нет, эти компьютеры будут существовать долго, но будут развиваться и компьютеры нового поколения, которые будут выглядеть совсем по-другому; может быть, они и называться будут по-другому. Возможно, что, как и в случае с живыми организмами, их эволюционное древо будет разветвляться. Будут компьютеры для бизнесменов, для школьников, для научных вычислений, для системных исследований, компьютеры для имитации, компьютеры для космических ракет и так далее. И наконец, будут компьютеры для изучения разума. И я имею в виду именно эти последние — компьютеры, обладающие максимальной гибкостью, компьютеры, запрограммированные на то, чтобы быть максимально разумными. И они вовсе не должны оставаться в традиционной форме. Вполне возможно, что вскоре у них появится некая рудиментарная сенсорная система — сначала, в основном, для зрения и слуха. Они должны быть способны к передвижению, чтобы иметь возможность исследовать окружающее. Они должны обладать физической гибкостью. Короче говоря, они будут больше походить на животных, будут более самодостаточными.
КРИС: Это напоминает мне о роботах R2D2 и С3РО в фильме “Звездные войны”.
СЭНДИ: Я думаю совсем не о них, когда представляю себе разумные машины. Они слишком глупы, не более чем плод воображения кинодизайнера. Правда, у меня и самой нет ясного представления. Но я считаю, что если люди хотят сформировать реалистический образ искусственного интеллекта, им придется отказаться от ограниченного, жесткого образа компьютеров, сформированного тем, что мы имеем на сегодняшний день. Единственное, что всегда будет общего между всеми машинами — это лежащая в их основе механистичность. Это может показаться холодным и жестким — но что может быть более механистичным (и чудесным!), чем действие ДНК, белков и органелл на наши клетки?
ПАТ: Для меня все, происходящее в клетках, кажется “мокрым” и “скользким”, а то, что происходит в машинах — “сухим” и “жестким”. Мое ощущение связано с тем, что компьютеры не совершают ошибок и делают только то, что мы им велим. По крайнем мере, таково мое представление о компьютерах.
СЭНДИ: Любопытно — минуту назад это был образ огня, а теперь ты говоришь о “мокром” и “скользком”. Не чудесно ли, насколько противоречивыми мы можем быть?
ПАТ: Пожалуйста, оставь свой сарказм при себе.
СЭНДИ: Никакого сарказма — я действительно считаю это чудесным.
ПАТ: Это просто пример неопределенности человеческого ума — в данном случае, моего.
СЭНДИ: Верно. Но твой образ компьютеров застрял в наезженной колее. Компьютеры вполне способны на ошибки — и я не имею в виду ошибки на уровне аппаратуры. Вспомни о сегодняшних компьютерах, предсказывающих погоду. Они могут выдавать неверные прогнозы, хотя их программа при этом работает безукоризненно.
ПАТ: Только потому, что в них ввели неверные данные.
СЭНДИ: Вовсе нет! Это происходит потому, что предсказание погоды — слишком сложное дело. Любая подобная программа обязана обходиться ограниченными данными — при этом совершенно верными — и делать выводы на их основании. Иногда прогноз получается ошибочным. Компьютер здесь не отличается от фермера, стоящего на своем поле и глядящего на тучи: “Думаю, что сегодня ночью выпадет снежок…” Мы создаем у себя в голове модели и используем их, чтобы предвидеть, как себя поведет мир вокруг. Мы должны обходиться нашими моделями, какими бы неаккуратными они ни были. А если у кого-то они окажутся слишком неаккуратными, естественный отбор выполет его, как сорную травку — он свалится с обрыва, или что-нибудь подобное. С компьютерами дело обстоит точно так же. Просто так человеческие дизайнеры ускоряют эволюционный процесс, ставя перед собой задачу получения искусственного интеллекта, в то время как природа набрела на это случайно.
ПАТ: Так ты думаешь, что компьютеры будут ошибаться тем меньше, чем умнее они будут становиться?
СЭНДИ: Как раз наоборот. Чем умнее они будут, тем чаще им придется иметь дело с запутанными, как сама жизнь, проблемами, так что они, скорее всего, будут строить все более неаккуратные модели мира. Для меня ошибка — это признак высокого интеллекта!
ПАТ: Ну и ну! Ты меня удивила!
СЭНДИ: Наверное, я и правда необычный защитник машинного интеллекта. В какой-то мере я и сама колеблюсь. Я думаю, что машины не будут разумными по-человечески, пока в них не появится некая биологическая “влажность” и “скользкость”. Я не имею в виду, что они должны быть влажными в прямом смысле слова — это может быть влажность на уровне программы. Но даже если они будут в какой-то степени биологическими, разумные машины будут оставаться машинами. Мы будем их разрабатывать и создавать — или же растить. Мы будем знать, как они работают, — по крайней мере, до известной степени. Возможно, что никто в отдельности не будет способен их понять полностью, но коллективно люди будут понимать, как они работают.
ПАТ: По-моему, ты собираешься съесть один и тот же пирог дважды.
СЭНДИ: Может, ты и права. Я только хотела сказать, что когда искусственный интеллект появится, он будет одновременно механическим и органическим. Он будет обладать той же удивительной гибкостью, которую мы находим в живых механизмах. Да-да, я не оговорилась! Под “механизмом” я понимаю именно “механизм” ДНК, и энзимы действительно совершенно механистичны и надежны. Ты с этим согласна, Пат?
ПАТ: Это верно. Но когда они работают вместе, часто случаются самые неожиданные вещи. Существует так много сложностей и разнообразных моделей поведения, что в результате всей этой механичности получается нечто весьма текучее.
СЭНДИ: Мне кажется совершенно невообразимым этот переход от механического уровня молекул к живому уровню клетки. Но именно это и убеждает меня в том, что люди по сути являются машинами. В каком-то смысле эта мысль меня смущает, но с другой стороны, она же меня радует.
КРИС: Если люди — машины, то почему тогда их так трудно в этом убедить? Наверняка машины должны быть способны осознавать собственную машинность.
СЭНДИ: Ты должен учитывать эмоциональный фактор. Если тебе говорят, что ты — машина, это означает, что ты — не что иное, как сумма твоих физических частей, а это ставит тебя лицом к лицу с тем, что ты смертен. Этот факт нелегко принять. Но оставим в стороне эмоциональное возражение. Чтобы увидеть, что ты — машина, ты должен перескочить с низшего, полностью механического уровня на уровень, где происходит сложная жизнедеятельность. Промежуточные уровни при этом действуют как щит, и механичность становится почти невидимой. Именно такими разумные машины покажутся нам — и самим себе — если они когда-либо появятся.
ПАТ: Я однажды слышала забавное предположение о том, что произойдет, если у нас когда-нибудь появятся разумные машины. Когда мы попытаемся наделить этим разумом приспособления, которые мы захотим контролировать, то обнаружим, что их поведение далеко не всегда предсказуемо.
СЭНДИ: Может быть, у них внутри будет этот странный маленький огонек?
ПАТ: Возможно.
КРИС: Так что же в этом забавного?
ПАТ: Подумай о военных снарядах. Согласно этой идее, чем сложнее будет их целенаводящее компьютерное устройство, тем менее предсказуемым оно окажется. Рано или поздно некоторые снаряды решат, что они пацифисты, повернут обратно и спокойно приземлятся дома, не взорвавшись. Можно даже вообразить себе “разумные пули”, которые поворачивают на полпути, потому что не желают совершать самоубийства.
СЭНДИ: Как мило!
КРИС: Я отношусь к таким идеям скептически. И все-таки, Сэнди, мне бы хотелось услышать твое предсказание по поводу того, когда появятся первые разумные машины.
СЭНДИ: Скорее всего, их еще долго не будет — по крайней мере таких, которые будут приближаться по интеллекту к человеку. Мне кажется, что в ближайшем будущем мы не сможем воспроизвести настолько сложный субстрат, как мозг.
ПАТ: Как ты считаешь, пройдет ли когда-нибудь компьютерная программа тест Тьюринга?
СЭНДИ: Это довольно сложный вопрос. Если разобраться, существуют различные степени удовлетворительного прохождения этого теста. Тут нельзя все видеть в черно-белом цвете. Во-первых, это зависит от того, кто будет экзаменатором. Какой-нибудь простачок может быть одурачен даже сегодняшними программами. Во-вторых, это зависит от того, насколько глубоко будет “копать” экзаменатор.
ПАТ: Можно выработать шкалу теста Тьюринга — версия одной минуты, пяти минут, одного часа и так далее. Было бы здорово, если бы какая-нибудь организация выступила спонсором ежегодных чемпионатов, вроде шахматных, для программ, пытающихся пройти тест Тьюринга.
КРИС: Программа, которая продержалась бы дольше всех против опытного жюри, выходила бы победителем. Надо бы установить большой приз для программы, которая смогла бы продержаться против знаменитого экзаменатора целых десять минут!
ПАТ: Что бы эта программа стала делать со своим призом?
КРИС: Тебе не кажется, что если эта программа достаточно умна, чтобы ввести в заблуждение судей, то она сообразит, как ей распорядиться призом?
ПАТ: Конечно — в особенности, если приз будет состоять из танцевального вечера в загородном парке вместе со всеми экзаменаторами.
СЭНДИ: Мне бы хотелось, чтобы подобное начинание стало явью. Было бы забавно посмотреть, как первые программы с треском проваливаются.
ПАТ: Однако ты настроена очень скептически! Как ты думаешь, могла бы какая-нибудь из сегодняшних программ продержаться пять минут против хорошего экзаменатора?
СЭНДИ: Сомневаюсь. Дело в том, что сейчас никто не работает над этой проблемой. Правда, существует программа под названием “Пэрри”; ее авторы утверждают, что она уже прошла элементарную версию теста Тьюринга. В серии заочных интервью Пэрри удалось одурачить нескольких психиатров, которым было сказано, что они говорят либо с компьютером, либо с пациентом-параноиком. В предыдущей версии этого же теста психиатрам просто показали запись коротких интервью и попросили определить, в каких из них участвовал человек-параноик, а в каких — компьютер.
ПАТ: То есть у них не было возможности задавать вопросы? Это большой недостаток, противоречащий самому духу теста Тьюринга. Представь себе, что кто-то пытается определить, какого я пола, лишь прочитав несколько моих замечаний. Это очень трудно! Я рада, что первую версию улучшили.
КРИС: Как им удалось заставить компьютер разговаривать как параноика?
СЭНДИ: Я не говорила, что компьютер в действительности разговаривал, как параноик — просто некоторые психиатры в необычных обстоятельствах так подумали. В этом варианте теста Тьюринга мне не понравилось то, как Пэрри работает. “Он”, как называли эту программу, внезапно ударялся в самозащиту, уходил от неприятных тем и вообще контролировал беседу, так что “его” невозможно было по-настоящему спрашивать. В этом смысле подражать параноику гораздо легче, чем нормальному человеку.
ПАТ: Да ну? Это напомнило мне об одной шутке — какого человека легче всего имитировать на компьютере.
КРИС: И какого же?
ПАТ: Кататоника — он сидит и ничего не делает день за днем. Даже я могла бы написать компьютерную программу для этого!
СЭНДИ: Интересно, что Пэрри не создавал собственных фраз — он был снабжен обширным репертуаром готовых высказываний, из которых просто выбирал наиболее подходящие к “сказанной” ему в данный момент фразе.
ПАТ: Удивительно! Но это было бы невозможным в более крупном масштабе, правда?
СЭНДИ: Да, конечно. Чтобы компьютер мог отвечать нормально на все возможные высказывания в беседе, пришлось бы занести в его память поистине астрономическое, невообразимо огромное число предложений. И чтобы извлекать их из памяти, нужно было бы снабдить каждую сложным индексом. Те люди, которые считают, что программа, снабженная набором фраз, которые она вытаскивает из памяти подобно пластинкам в музыкальном автомате, сможет пройти тест Тьюринга, не понимают, о чем они говорят. Забавно то, что именно такой тип нереализуемых программ противники искусственного интеллекта используют как аргумент против теста Тьюринга. Они хотят, чтобы вместо действительно разумной машины вы вообразили себе гигантского неуклюжего робота, который монотонно повторяет законсервированные фразы. Предполагается, что его механический уровень остается очевидным даже тогда, когда он выполняет задачи, традиционно требующие интеллектуальной гибкости. Тогда критики заявляют: “Вот видите, это всего лишь машина — механическое приспособление, не обладающее никаким разумом”. Что до меня, то я вижу ситуацию как раз наоборот. Если бы мне показали машину, способную делать то же, что и я, — я имею в виду тест Тьюринга — то я не почувствовала бы, что меня оскорбляют или мне угрожают. Наоборот, я присоединилась бы к философу Рэймонду Смолляну и воскликнула бы: “Как прекрасны машины!”
КРИС: Если бы в качестве теста Тьюринга тебе разрешили задать всего лишь один вопрос, каким бы он был?
СЭНДИ: Гм…
ПАТ: А как насчет “Если бы в качестве теста Тьюринга тебе разрешили задать всего лишь один вопрос, каким бы он был?”?
Размышления
Многих людей отталкивает в тесте Тьюринга необходимое условие, чтобы экзаменуемые находились в комнате отдельно от экзаменатора, так, чтобы тот имел дело лишь со словесными ответами. Для салонной игры такое правило в самый раз, но как может настоящее научное исследование включать в себя сознательную попытку спрятать некие факты от наблюдателей? Пряча кандидатов на разумность в “черные ящики” и оставляя как свидетельство лишь ограниченный спектр внешнего поведения (в данном случае, словесную продукцию в напечатанной форме), тест Тьюринга на первый взгляд догматически придерживается некоей формы бихевиоризма, или (хуже) операционализма, или (и того хуже) верификационизма. (Эти три кузена “изма” — ужасные пугала недавнего прошлого. Говорят, что философы науки с ними расправились и похоронили их — но что это за кошмарный звук, от которого кровь стынет в жилах? Неужели они зашевелились в своих могилах? Надо было пронзить их сердца осиновым колом!) Не является ли тест Тьюринга, по словам Джона Сирла, чем-то вроде “операционалистского фокуса”?
Действительно, тест Тьюринга довольно категорично определяет, что в интеллекте важнее всего. Тьюринг утверждает, что важно вовсе не то, какой тип серого вещества имеется у кандидата в голове (и есть ли эта голова вообще) и не то, как он выглядит и пахнет, но то, способен ли он на разумное поведение. Предложенная Тьюрингом для тестирования игра-имитация не представляет из себя нечто “святое” — это просто ловко выбранная проверка общей разумности. Тьюринг был готов предположить, что любой субъект, прошедший тест Тьюринга, одержав победу в игре-имитации, с необходимостью должен быть способен вести себя разумно в неопределенно большом количестве других ситуаций. Если бы он выбрал в качестве лакмусовой бумажки способность поставить мат чемпиону мира по шахматам, мы могли бы с полным правом возражать против такой проверки. Сейчас кажется вполне вероятным, что такую машину возможно создать — но она не будет уметь делать ничего другого. Если бы он выбрал в качестве проверки способность украсть Британские Королевские Драгоценности без сообщников и без применения силы, или способность разрешить арабо-израильский конфликт без кровопролития, немногие стали бы возражать, что разум здесь “сведен” к поведению или “операционно определен” в терминах поведения. (Хотя, без сомнения, какой-нибудь философ тотчас принялся бы выдумывать весьма сложный и совершенно невероятный сценарий, согласно которому некий полный идиот случайно завладел Британскими Королевскими Драгоценностями, выдержав тест и таким образом опровергая его значимость в качестве проверки на общую разумность. Разумеется, настоящему операционалисту пришлось бы признать, что, согласно его критериям, этот удачливый дурачок по-настоящему умен, поскольку он выдержал определенный экзамен — несомненно, именно поэтому настоящие операционалисты так редко встречаются.)
Тест Тьюринга имеет определенное преимущество по сравнению с воровством королевских драгоценностей или улаживанием арабо-израильского конфликта. Дело в том, что подобные тесты невозможно повторить (если пройти их успешно один раз); они слишком трудны (многие весьма разумные люди в прошлом не смогли сделать этого); их слишком трудно судить объективно. Подобно хорошему пари, тест Тьюринга очень соблазнителен; он выглядит справедливым, трудным, но возможным, и объективным в принятии окончательного решения. Этот тест напоминает пари и в другом смысле. Он мотивирован желанием Тьюринга прекратить бесконечные бесплодные препирательства, заявив: “Либо докажите, либо замолчите!” Тьюринг говорит нам: “Вместо того, чтобы спорить о конечной природе и сущности разума, почему бы нам не договориться, что любой, кто сможет пройти этот тест, наверняка разумен, и затем задаться вопросом, как сконструировать машину, которая сможет его пройти?” По иронии судьбы, Тьюрингу не удалось остановить этот вечный спор — он лишь направил его по иному руслу.