Глава 3. Методы стимуляции творческого мышления 4 страница

Поскольку научное мышление - это, как правило, не эксплицированный, а свернутый, интериоризованный диалог, Другой в нем представлен образом Другого, который никогда не бывает идентичен своему прототипу. Образ Другого не автоматически снимается с него, а активно и весьма творчески строится субъектом посредством соответствующих социально-психологических процессов - проекции, идентификации, стереотипизации и др.

Среди подобных социально-психологических составляющих научного познания наиболее изучена проекция. Традиция рассматривать построение образа Другого как проекцию восходит к Э. Гуссерлю, согласно которому в основе этого процесса лежит принцип alter ego - "другого Я": субъект видит Другого как идентичного себе, проецируя на него свое миропонимание (Гус-

серль, 1909). Естественно, субъект понимает, что Другой - действительно другой, неизбежно от него отличается. Однако принцип alter ego - это своего рода психологическая необходимость. Если бы субъект представлял себе Другого в реальной неясности для себя тех смыслов, которых тот придерживается, это поставило бы неизвестность на место ориентира объяснения и предельно затруднило бы его. Если бы субъект допускал существование у Другого смыслов, существенно отличающихся от его собственных, это тоже сделало бы мысленный диалог с ним затруднительным. В результате принцип alter ego, означающий "взаимообратимость" субъекта и Другого, потенциальную взаимозаменяемость их позиций, - единственно возможная основа взаимопонимания в науке.

И все же проекция играет ограниченную роль в развертывании научного мышления как диалога. Если бы образ Другого был ригиден, неизменен на всем протяжении диалога, это привело бы к серьезным ошибкам в его организации и, в конечном счете, дезорганизовало бы данный процесс. Следует также учитывать, что образ Другого зависит от реальных Других, их новых раскрытий субъекту, динамики взаимоотношений с ним. Поэтому построение образа Другого на основе принципа alter ego - это не констатация, а допущение, которое открывает диалог, делает его возможным, но не сохраняется неизменным на всем его протяжении, нуждаясь в подкреплении из самого диалога. Субъекту постоянно приходится умозаключать о способности Другого к пониманию и о том, что его знания и смыслы совпадают со знаниями и смыслами самого субъекта. Если принцип alter ego является условием открытия диалога, то корректировка образа Другого на основе информации, которая берется из самого диалога, - условие его развития. Образ Другого изменяется в процессе диалога, являясь не только его основой, но и его результатом.

Построение образа Другого включает не только моделирование разделяемых им смыслов, связанных с предметным содержанием объяснения. Понимание выходит за пределы этого содержания, охватывает не только само знание, но и фрагменты социального контекста, в котором оно порождено. Это относится не только к пониманию социальных действий, несущих в себе знание или приводящих к его построению, но и к пониманию тех видов знания, в которых сами действия по его построению не отражены. Так, рассматривая процесс понимания научных текстов, призванных передать только само знание, а не социальные пути его построения, Г. Гадамер показывает, что тем не менее предметная интерпретация текстов всегда предва-

ряется социальной. Прежде чем приступить к пониманию текста, интерпретатор истолковывает намерения автора, социальные обстоятельства появления текста и себя в контексте этих обстоятельств, т. е. осуществляет социальное понимание, на фоне и при условии которого развивается понимание предметное.

Г. Гадамер отталкивается от позиции Ф. Шлейермахера, утверждающего, что пониманию всегда подлежит не только предметное содержание текста, но и намерения автора, причем понять автора во многих случаях означает понять его лучше, чем он сам себя понимает (Гадамер, 1988). Любое знание порождается и передается в социальном контексте, который в той или иной мере включает и самого интерпретатора и поэтому значим для него не менее, чем само знание. Это побуждает интерпретатора извлекать из знания двойной смысл, постигая его не только в предметной отнесенности, но и как носителя социальной информации. Эта информация имеет не только самостоятельное значение ,цля интерпретатора, но и нередко определяет способ предметной интерпретации знания. Структура понимания разделена, таким образом, на две части, охватывающие соответственно предметную и социальную составляющие знания.

В результате и объяснение, рассчитанное на понимание, должно моделировать обе части этой структуры. Образ Другого, направляющий объяснение как диалог, должен содержать в себе не только предметные смыслы, разделяемые Другим, но и его социальные установки. И поскольку в данной ситуации источником знания является сам субъект объяснения, он вынужден моделировать отношение Другого к себе и понимание им своих намерений. Это закладывает в структуру объяснения еще один социально-психологический процесс - социальную рефлексию. Субъект, для того чтобы добиться понимания со стороны Другого, вынужден смотреть на себя его глазами, осуществлять рефлексивное проникновение в свою личность и в свои намерения. Такая рефлексивная интерпретация субъектом своих действий зависима от того, какую реакцию на них он привык встречать со стороны реальных Других, что в свернутом виде привносит в структуру объяснения всю структуру социально-психологических отношений человека с его окружением.

И, наконец, построение образа Другого - это разновидность прогностического моделирования, прогноз о том, как он поведет себя в ситуации объяснения. Сам факт объяснения предполагает уверенность субъекта в некотором расхождении смысловых структур, разделяемых им самим и Другим, а также имеющихся у них знаний (в пределах общности основных смыслов, задаваемой принципом alter ego). В противном случае - при полном

совпадении знаний и смыслов - объяснение было бы ненужно. Его цель - понимание - является преодолением "различий в опыте людей" (Филатов, 1989, с. 216), и, соответственно, объяснение направлено на то, чтобы передать Другому знание, которого тот лишен. Но это знание не может быть передано автоматически. Другой имеет собственную когнитивную структуру, которая спаяна своими внутренними связями и нередко сопротивляется внесению нового знания, ее подрывающего, как, например, в ситуации когнитивного диссонанса, описанного Л. Фес-

тингером (Festinger, 1957).

Поэтому объяснение - это не просто дополнение и расширение, но во многих случаях насильственное преодоление смысловой структуры Другого. В результате логическая структура всех научных аргументов основана на убеждении, предполагающем насильственное изменение структуры понимания, приписываемой Другому (Barnes, 1977). Не случайно, скажем, быстрое распространение теории гравитации было во многом обусловлено феноменальной способностью Ньютона убеждать оппонентов, а его труды потомки признали незаурядными не только в собственно научном, но и в литературном отношении. Той же самой способностью был в избытке наделен и Галилей, да и многие другие выдающиеся ученые. И вполне закономерно, что искусство убеждения рассматривается как необходимый атрибут творческой личности - хотя бы потому, что "люди являются "творческими" до тех пор, пока они способны убедить в этом окружающих" (The nature of creativity, 1988, p. 386).

Для того чтобы убеждать, преодолевать сопротивление смысловой структуры Другого, надо моделировать не только ее саму - в сходстве и различиях со смысловой структурой самого субъекта, но и ее устойчивость, наиболее слабые места, потенциальную подверженность изменениям и наиболее верные пути этого изменения. То есть объяснение предполагает выбор стратегии убеждения. Чтобы ее найти, надо выйти за пределы самой когнитивной структуры Другого, оценить ряд его личностных характеристик, прежде всего такую, как "убеждаемость" (persuability)', что требует достаточно глубокого проникновения в личность Другого. Присутствие на месте конкретных Других обобщенного Другого эту ситуацию принципиально не изменяет, поскольку в данном случае субъект оценивает устойчивость не индивидуальных,

' Этот термин, не имеющий русскоязычного аналога, широко распространен

в зарубежной социальной психологии, а соответствующий феномен послужил одним изосновных объектов изучения в рамках знаменитых Йелльских исследований, выполненных под руководством К. Ховленда (Sherif, Hovland, 1965).

а коллективных представлений, прогнозирует сопротивляемость убеждению не конкретного лица, а обобщенного представителя научного сообщества, образ которого складывается из усреднения образов конкретных персоналий.

Таким образом, даже далеко не полный перечень психологических механизмов, обеспечивающих внутренний диалог с Другим, демонстрирует крайне существенную роль социально-психологических процессов в структуре научного объяснения, ориентированного на достижение понимания. Образ Другого выполняет не только социальные, но и когнитивные функции, предваряет научное общение, служит ориентиром для передачи знания научному сообществу, является внутренним регулятором научного мышления. Субъект как бы "проигрывает" мысль за Другого, чтобы лучше понять ее самому, задает себе от его имени существенные для себя вопросы. Интериоризованное обращение к Другому - не цель, а средство углубления мысли, способ не только ее социализации, но и предметного развития. Поэтому диалог - универсальная форма мышления. Г. Гадамер подчеркивает, что кто хочет мыслить, должен спрашивать, понять мысль - значит понять ее как ответ на некоторый вопрос (Гадамер, 1988). И не случайно, как показывают эмпирические исследования, "одна из особенностей ученых состоит в том, что они уделяют основную часть своего рабочего времени мышлению о вещах, которое строится в форме постановки вопросов и ответов на них" (Roe, 1966, р. 234). Соответственно и все социально-психологические составляющие диалога являются неотъемлемыми компонентами научного мышления, психологизируя его не только "извне" - как составляющую научной деятельности, но и "изнутри" - наполняя психологическим содержанием его когнитивную структуру.

§ 4. Использование обыденного опыта

Несмотря на амбициозность науки, ее стремление выдать себя за самодостаточную систему познания, возвышающуюся над другими подобными системами, научное мышление во все времена широко и охотно использовало продукты обыденного познания.

История науки запечатлела много примеров такого рода. Так древние греки распространили на физический мир понятие причинности, смоделировав в нем систему социальных отношений (уголовное право и др.), характерную для древнегреческого общества. Устройство этого общества нашло отражение и в математических системах, разработанных древнегреческими учеными. Дедуктивный метод и другие математические приемы про-

никли в древнегреческую математику из социальной практики. Математики более поздних времен тоже достаточно явно воспроизводили в своих математических построениях окружавший их социальный порядок. Образ мира, направлявший мышление Ньютона, сложился под большим влиянием философии Гоббса. В результате в системе физического знания, созданной Ньютоном, получили отображение принципы построения социальных отношений, свойственные тому времени. Галилей "черпал нормы рациональности из обыденного опыта" (Федотова, 1990, с. 204). А Дарвин отчетливо отобразил в теории естественного отбора как практику английского скотоводства, так и представления об обществе, преобладавшие в то время.

Наука на всем протяжении ее истории систематически использовала представления, сложившиеся за ее пределами, и превращала их в научное знание. Социальная среда, окружающая науку, всегда служила и продолжает служить не только потребителем, но и источником научного знания. "В процессе становления и развития картин мира наука активно использует образы, аналогии, ассоциации, уходящие корнями в предметно-практическую деятельность человека (образы корпускулы, волны, сплошной среды, образы соотношения части и целого как наглядных представлений и системной организации объектов и т. д.)" (Степин, 1989, с. 10). Обыденный опыт в его самых различных формах всегда представлял ценный материал для науки, поскольку донаучная, обыденная практика человека, как правило, построена на учете и использовании реальных закономерностей природного и социального мира. В обыденном знании эти закономерности зафиксированы, нередко обобщены, а иногда и отрефлексированы - хотя и в неприемлемом для науки виде (мифологии, религии и др.). Науке остается только перевести это знание на свой язык, обобщить и отрефлексировать в соответствии с правилами научного познания.

Неудивительно и то, что наука часто извлекает научное знание о природе из обыденного знания об обществе. Существуют закономерности, в которые в равной степени, укладываются и природный, и социальный мир, например причинно-следственная связь явлений. "Хотя между деспотическим государством и ручной мельницей нет никакого сходства, но сходство есть между правилами рефлексии о них и о их каузальности" (Кант, 1966, с. 374). Общая связь вещей в социальных отношениях часто проявляется рельефнее, чем в мире природы. В результате более сложившимся является обыденное знание о социальном мире, и именно в нем наука обычно находит полезный для себя опыт. Как правило, именно социальный мир, наблюдаемый челове-

ком, становится источником обыденного знания, используемого ученым.

Это порождает достаточно выраженную антропоморфность даже той части научного мышления, которое направлено на мир природы. Гейзенбергу, например, принадлежит такое признание: "Наша привычная интуиция заставляет нас приписывать электронам тот же тип реальности, которым обладают объекты окружающего нас социального мира, хотя это явно ошибочно" (цит. по: Miller, 1989, р. 333). Да и вообще "физики накладывают семантику социального мира, в котором живут, на синтаксис научной теории" (там же, р. 330). И не только они. Представители любой науки в своем научном мышлении неизбежно используют способы соотнесения и понимания явлений, которые складываются в обыденном осмыслении ими социального опыта.

Так происходит потому, что наука является хотя и очень амбициозной, но все же младшей сестрой обыденного опыта. Она представляет собой довольно позднее явление, возникшее на фоне достаточно развитой системы вненаучного познания. В истории человечества оно хронологически предшествует науке и в осмыслении многих'аспектов реальности до сих пор опережает ее. То же самое происходит и в индивидуальной "истории" каждого ученого. Он сначала формируется как человек и лишь затем - как ученый, сначала овладевает основными формами обыденного познания, а потом - и на этой основе - познавательным инструментарием науки. Научное познание, таким образом, и в "филогенетической", и в "онтогенетической" перспективах надстраивается над обыденным и испытывает зависимость от него. "Став ученым, человек не перестает быть субъектом обычного донаучного опыта и связанной с ним практической деятельности. Поэтому система смыслов, обслуживающих эту деятельность и включенных в механизм обычного восприятия, принципиально не может быть вытеснена предметными смыслами, определяемыми на уровне научного познания" (Лекторский, 1980, с. 189). Освоение ученым форм познания, характерных для науки, сравнимо с обучением второму - иностранному языку, которое всегда осуществляется на базе родного языка - обыденного познания (Филатов, 1989, с. 126).

В основе трансляции знания, порожденного обыденным мышлением, в научное познание лежит установление аналогий между той реальностью, из которой извлечен обыденный опыт, и объектами научного изучения. Аналогия представляет собой перенос знания из одной сферы (базовой) в другую (производную), который предполагает, что система отношений между объектами базового опыта сохраняется и между объектами производно-

го опыта (Gentner, Jeziorsky, 1989, р. 297). Она служит одним из наиболее древних механизмов человеческого мышления: "Люди, если посмотреть на них в исторической ретроспективе, мыслили по аналогии задолго до того, как научились мыслить в абстрактных категориях" (James, 1890, р. 363). Ученые же явно предпочитают использовать те аналогии, в которых воплощены причинно-следственные связи, и поэтому мышление по аналогии позволяет переносить в науку не просто представления или образы обыденного познания, а представления и образы, в которых заключены обобщения и объяснения.

Как справедливо заметил Р. Шанк, "значительная часть наших объяснений основана на объяснениях, которые мы использовали прежде. Люди очень ленивы в данном отношении, и эта лень дает им большие преимущества" (The nature of creativity, 1988, p. 221). Он подчеркивает, что каждая ситуация, с которой сталкиваются как субъект обыденного опыта, так и профессиональный ученый, во многих отношениях подобна ситуациям, причины которых им уже известны, и самый простой способ осмысления нового опыта - проецирование на него уже готовых объяснений. В результате мы всегда связываем необъясненные текущие события с объяснениями, которые были использованы в прошлом в отношении схожих явлений. При этом используется простая эвристика - силлогизм:

1) идентифицируйте событие, подлежащее объяснению;

2) вспомните похожие события, происходившие в прошлом;

3) найдите соответствующую схему объяснения;

4) примените ее к объясняемому событию (The nature of

creativity, 1988, p. 223).

Впрочем, способы использования наукой обыденного знания многообразны. Оно может играть роль полезной метафоры, "подталкивать" научное мышление, наводить его на ценные идеи, не входя в содержание этих идей. Именно данный способ участия обыденного опыта в научном познании в основном запечатлен историей науки. Но он не единственный и, возможно, не главный. Обыденное знание может проникать в само содержание научных идей, воспроизводясь в них без сколько-нибудь существенных трансформаций. Так, например, "приплыла" в науку из сферы вненаучного познания теория дрейфа континентов. Вненаучный опыт может также формировать те смыслы - внутриличностные и наддичностные, - на основе которых научное знание вырабатывается.

Виды обыденного знания, которые использует наука, можно, вслед за В. П. Филатовым (Филатов, 1990), разделить на две группы. Во-первых, специализированные виды знания, обычно

связанные с соответствующими формами социальной деятельности и оформляющиеся в системы знания', например мифология, религия, алхимия и др. Во-вторых, то, что В. П. Филатов называет "живым " знанием - знание, индивидуально приобретаемое человеком в его повседневной жизни.

Специализированные системы вненаучного знания находятся в любопытных и неоднозначных отношениях с наукой, которые обнаруживают заметную динамику. Раньше было принято либо противопоставлять их науке, видеть в них квинтэссенцию заблуждений и даже антинауку, препятствующую распространению "научного мировоззрения", либо, в лучшем случае, рассматривать как своего рода преднауку, подготавливающую научное познание, но сразу же вытесняемую там, куда оно проникает. Например, алхимию считали предшественницей химии - предшественницей, которая сыграла полезную роль, но утратила смысл, как только химическая наука сложилась2.

В настоящее время складывается новый взгляд на специализированные системы вненаучного (точнее, "внезападнонаучного") знания и их взаимоотношения с наукой, что связано с исторической изменчивостью критериев рациональности, а соответственно и "научности" знания. Происходит это потому, что системы знания, долгое время считавшиеся "иррациональными", демонстрируют незаурядные практические возможности и такой потенциал осмысления действительности, которых наука лишена, т. е. доказывают свою рациональность, но рациональность особого рода, непривычную для традиционной западной науки. Яркий пример - изменение отношения к так называемой восточной науке, которая в последнее время не только перестала быть персоной nоn grata на Западе, но и вошла в моду. Такие ее порождения, как, например, акупунктура или медитация, прочно ассимилированы западной культурой.

Науке, таким образом, все чаще приходится расширять свои критерии рациональности, признавать нетрадиционные формы знания научными или, по крайней мере, хотя и вненаучными, но не противоречащими науке, полезными для нее, представляющими собой знание, а не формы предрассудков. Да и сами предрассудки обнаруживают много общего с научным знанием: во-первых, потому, что механизм их формирования и распростра-

' Обыденное знание, как и научное, тоже обычно систематизировано. Вполне правомерно поэтому применение куновского понятия "парадигма" к организации не только научного, но и обыденного опыта (De Mey, 1989, р. 105).

2 Критика этой точки зрения содержится в работе В. Л. Рабиновича (Рабинович, 1990).

нения обнаруживает много общего с механизмом развития научного знания. В частности, как отмечал Т. Кун, "мифы могут создаваться теми же методами и сохраняться вследствие тех же причин, что и научное знание" (De Mey, р. 272); во-вторых, поскольку то, что считается научным знанием, может оказаться предрассудком или и того хуже (скажем, "научный коммунизм") или, наоборот, то, что считается предрассудком, может оказатся научным знанием (вспомним "падающие с неба камни" - метеориты). Все это постепенно продвигает современное общество к построению плюралистической системы познания, в которой его различные формы были бы равноправными партнерами, а наука не отрицала бы все, что на нее не похоже.

В отличие от специализированных видов обыденного знания, "живое" знание формируется вне какой-либо системы деятельности по его производству. Оно может проникать в науку различными путями. Один из таких путей - приобщение ученого к некоторому общезначимому, объективированному социальному опыту и перенесение его в науку в качестве основы построения научного знания'. Например, формирование научных идей под влиянием вненаучной социальной практики - воспроизводство в математических системах социальных отношений и т. д. В таких случаях в основе "живого" обыденного знания, переносимого в науку, лежит общезначимый, надличностный опыт, хотя способ его отображения в научном знании всегда уникален, опосредован индивидуальным опытом ученого.

Другой путь - построение ученым научного знания на основе его собственного личностного опыта, в первую очередь опыта самоанализа. Данный способ построения научного знания акцентирован психобиографией - подходом к анализу науки, рассматривающим личностные особенности ученого и его уникальный жизненный путь как основную детерминанту научного познания (об этом направлении см.: Мошкова, Юревич, 1989).

Уникальный жизненный опыт ученого, приобретенный им за пределами научной деятельности, направляет эту деятельность, делает его предрасположенным к построению определенных видов научного знания. Эта направляющая роль вненаучного личностного опыта наиболее заметна в науках о человеке, где ученые часто превращают в объект профессионального изучения те проблемы, с которыми сталкиваются в своей личной жизни, пе-

' В этом, пожалуй, состоит главное отличие "живого" обыденного знания от "личностного знания", которое описывает М. Полани (Полани, 1985). "Личностное знание" результирует преимущественно внутринаучный личный опыт уче-

4-1860

реживают как свои собственные. Например, один из крупнейших представителей психоанализа Дж. Салливен занялся изучением шизофрении, поскольку сам страдал от нее. Научная среда, которую он себе создал, была для него, главным образом, средством решения личных проблем: "Создавая идеальное окружение для пациентов, больных шизофренией, Салливен одновременно создавал мир, в котором он сам мог бы жить без угрозы своей самооценке" (Perry, 1982, р. 197).

Подобный путь приобщения к науке и выбора объектов научного анализа весьма характерен для наук о человеке, таких, как психология или медицина. Однако его можно проследить и в других дисциплинах. Скажем, как свидетельствуют биографы одного из основателей формальной логики - Дж. С. Милля, он обратился к этой науке, поскольку обрел в ней психологический комфорт, соответствующий его личностному складу: мог вести нелюдимый образ жизни и удовлетворить пристрастие к "сухим формализмам" (Thomas, 1985). Данные о том, что представители большинства наук имеют типовые психологические особенности (Lendrem, 1985, и др.), позволяют предположить, что вненаучный личный опыт всегда направляет ученого, ориентирует на изучение определенных проблем и создает основу для построения определенных типов научного знания'. В этой связи можно принять одну из основных формул психоанализа, согласно которой "творческое поведение... - это сублимация глубоких негативных переживаний" (Albert, Runco, 1986), но с некоторым ее расширением. Не только собственно творческое поведение ученого, но и вся его профессиональная деятельность испытывает влияние его личных психологических проблем, которые во многом определяют выбор объектов и способов научного анализа. И, наконец, третий путь проникновения "живого" вненаучного опыта в науку - построение самого научного знания в процессе осмысления ученым этого опыта. Данный путь также наиболее характерен для гуманитарных наук, где ученый часто, если не всегда, в процессе построения научного знания как бы строит его "из себя": подвергает рефлексии свой собственный жизненный мир, свои личные проблемы, отношения с окружающими и т. д., результаты подобного самоанализа обобщает, распространяет на других и формулирует как общезначимое на-

' Определенный характер научной деятельности эти особенности закрепляет, и, таким образом, она оказывает обратное влияние на психологический склад ее представителей. Например, по серии портретов Ньютона замечено, что "механистическое мышление" сильно изменило его лицо, которое "отразило поворот к механистическому миросозерцанию и к суровой самоцензуре" ^Салмон, 1993, с. 62).

учное знание. Поэтому в таких науках не только способ построения научного знания, но и само знание часто несет на себе отпечаток личностных особенностей и индивидуального опыта ученого. Существует мнение о том, что "теории о природе человека являются интеллектуальными средствами выражения в меньшей степени объективной реальности, чем психологических осо- i бенностей их авторов" (Eiduson, 1962, р. 197). В частности, подмечено, что ни в одной другой науке системы научного знания в V такой степени не отражают личностно-психологические особенности их авторов, как в психологии (Richards, 1987).

Впрочем, связь научного знания с обыденным опытом и лич-ностно-психологическими особенностями ученых можно обнаружить в любой науке, хотя, естественно, в одних научных дисциплинах она выражена отчетливее, чем в других. Так, в философской системе прагматизма У. Джеме в полной мере воплотил свои психологические особенности и опыт общения с окружающими: будучи прагматиком по своему личностному складу, он свои бытовые прагматические установки возвел в общечеловеческие принципы и обобщил в философскую систему (Bjork, 1983). Причем в работах этого ученого можно не только обнаружить проявление его психологических особенностей, но даже проследить перепады его настроения (Richards, 1987).

Но, конечно, к наиболее любопытным результатам приводит поиск личностно-психологических оснований естественнонаучного знания. Ф. Мануэль, к примеру, усмотрел в понятии всемирного тяготения результат психологической трансформации "тяги Ньютона к своей матери, с которой он был разлучен в раннем детстве" (Manuel, 1968). Конечно, в подобных интерпретациях можно усмотреть явную натяжку (если не абсурд), попытку искусственно распространить психоаналитическую логику на процесс рождения научных идей, который в нее явно не укладывается. Однако способ происхождения научного понятия, постулированный Ф. Мануэлем, не выглядит столь уж невероятным, если попытаться представить себе соответствующий психологический механизм. Ньютон часто думает о матери, с которой разлучен, и мысли о ней доставляют ему мучительные переживания. Он стремится избавиться от этих переживаний и поэтому начинает, сознательно или неосознанно, анализировать их источник. Самоанализ приводит ученого к вычленению понятия "тяга", которое первоначально наполняется сугубо психологическим смыслом. Однако затем происходит отсечение этого понятия от его психологических корней, отделение от его исходного объекта и распространение на мир природы. Подготовленное самоанализом понятие латентно присутствует в мышле-

4* 51

нии Ньютона, ждет своего часа и актуализируется - "просыпается" - под влиянием внешнего толчка (скажем, яблока, упавшего на голову ученого). Остается только его эксплицировать и сформулировать на языке науки.

Естественно, все это весьма гипотетично: в отсутствие Ньютона трудно судить о том, что происходило в его сознании, а тем более в бессознательном. Но заслуживает внимания мысль Дж. Холтона - социолога, не связанного принципами психоанализа, - о том, что ученый всегда стремится "уяснять отдаленное, неизвестное и трудное в терминах близкого, самоочевидного и известного по опыту повседневной жизни" (Holton, 1973, р. 102). Наиболее "близок и самоочевиден" для ученого его психологический опыт, порожденный самоанализом, да к тому же "познание себя самого логически и психологически первично по отношению к познанию внешнего мира" (Maslow, 1966, р. 48).