Глава 9. На берегу. Воздушная пена мистического сознания

Попасть на берег еще не значит оказаться на твердой почве. Здесь, в промежутке между научными фантазиями и обычной жизнью пышно цветут Религия и Мистика. Собственно говоря, Мистика — это тоже религиозность, но не правящая, потому что Церкви, как и Наука, конкуренции не любят,

Глава 9. На берегу. Воздушная пена мистического сознания

и всех, кто не с ними, объявляют врагами своих Богов. А враги Божьи дол­жны уничтожаться. Поэтому все иные верования беспощадно уничтожались последние два тысячелетия Христианством и Исламом, оставляя после себя лишь пожарища и смутное воспоминание, что Бога достигать можно и иначе. Именно эта «иная вера» в Бога и является жизненной основой мистицизма.

Кстати, христианский и исламский мистицизм тоже не очень привет­ствуется церковными властями именно потому, что мистики постоянно уходят куда-то глубже официальной доктрины, а это уже чревато переходом в «иную веру». Проверить же это чиновник от Церкви не в состоянии, потому что не развил в себе способности так глубоко входить в учение, которым кормится. Поэтому на мистицизм желательно накидывать узду. Как пример подобных внутрицерковных разборок можно вспомнить долгий спор Византийских исихастов о природе Фаворского света и об обретении такого света, дающе­го христианскому мистику право судить об истинности веры любого челове­ка, — в том числе, и церковных иерархов. Как вы знаете, исихасты свой спор проиграли, и их так забыли, что в девятнадцатом веке попытки воз­рождать их учение на Руси считались чуть ли не еретическими.

К счастью и несчастью одновременно, ни христианские, ни исламские мистики собственно о сознании не говорят. Как и исследователи изменен­ных состояний сознания, они оставили после себя огромное число «путевых записок», в сущности, описывающих путешествия по собственному созна­нию. Но говорят они при этом совсем о другом — о душе, о духе, но не о сознании. О чем говорят восточные мистики, когда нам их переводят говоря­щими о сознании, — это своя загадка. Поэтому я могу не говорить о них в этой книге и сразу перейти к тем мистикам, что упоминают сознание.

Думаю, первыми это сделали теософы и прочие, вырастающие в том или ином смысле из теософии, школы. Теософия возникает в конце XIX века, то есть во время бурного развития Науки. Полагаю, что это обусловило некоторую наукообразность теософии и всех прочих мистических школ кон­ца девятнадцатого — первой половины двадцатого века. В том числе, этим объясняется и то, что они упоминают сознание. На рубеже XIX и XX веков мистика начинает ощущать свое родство с метафизикой, которая научна, но при этом подвергается таким же гонениям от Науки, как Мистика от Религии. Так что для меня упоминание мистиками сознания есть признак метафизичности современной мистики, ее стремления стать философией жизни.

Я не хочу углубляться в собственно теософские сложности. Для того, чтобы рассказать о теософском понимании сознания, лучше взять книгу по­проще, но написанную попозже и потому как бы подводящую итоги. Поэто­му я воспользуюсь написанной в начале XX века книгой Митрофана Лады­женского «Сверхсознание и пути его достижения».

Ладыженский, как это называется, эпигон, то есть перепевала чужих мыслей. В отношении сверхсознания он идет даже не за Блаватской, а за ее последовательницей Анни Безант. Однако при этом определение исходного

Основное— Море сознания— Прибрежные воды

понятия сознания он пытается взять из Науки, а описание его содержания — из трудов святых отцов христианской Церкви, в частности, собранных в «Добротолюбии».

С точки зрения современной Науки о сознании, сочинение Ладыжен­ского может выглядеть смешным. Но я намеренно ставлю его разбор сразу вслед за вершинными достижениями современной научной мысли. Если вы вглядитесь в квантово-полевую теорию сознания физиков или в гипотезы Сквайерса и Смитиса, отбросив очарованность Наукой, то не обнаружите в них ничего, чего бы не было уже у Ладыженского и прочих мистиков. В сущно­сти, все предположения об иной природе мира и сознания были высказаны за век до научных прорывов нашего времени. Единственное их отличие и слабость в том, что они высказаны не модным языком. Но век назад он был модным, еще каким модным!

Что же касается всех современных «гипотез», то они станут отличаться от «предположений» мистиков только тогда, когда с их помощью появится возможность что-то делать с сознанием. Пока же они требуют от нас лишь одного: понять, что мир устроен не так, как рисует правящая научная кар­тина мира. Но ведь и мистики требовали того же! И при этом ни те, ни другие в действительности не задумывались, чего же они хотят, то есть, что значит понять.

Я думаю, что вообще не много людей задумывалось над этим. Для боль­шинства людей понять — это понять. Но если вы вслушаетесь в слова, есте­ственно звучащие в устах как ученого, так и мистика: пойми, мир устроен вот так, — то можно рассмотреть, что от нас требуют не видеть этот мир, а впустить в себя некий образ, который и определит наше дальнейшее пове­дение, потому что станет и образом мысли, и образом действия. В этом отно­шении Религия и Наука совершенно схожи и делают что угодно, но только не открывают видение истины. Истина, которую ты не видишь, а принима­ешь, это орудие управления и обретения власти над душами. Такова цель — овладеть душой. Поэтому Наука всячески скрывает, что хочет в действитель­ности, а мистики, наоборот, начинают прямо с обращения к душе.

Вот и теософское понятие сознания выводится из рассуждений о том, как помочь желающим жить жизнью души понять, как устроен мир духовный.

«Если мы признаем человеческую душу как ощущение чего-то отдельного от физического тела, признаем ее духовную субстанцию, то будет логично при­знать, что этой субстанции должна быть присуща и особая среда, к которой эта субстанция собственно и принадлежит» (Ладыженский, с. 6).

Возможно, эта душевная среда и есть сознание, но Ладыженский не говорит этого прямо. Ссылаясь на теософское понимание йоги, он описыва­ет её так, будто начитался Смитиса и квантовых физиков:

«Если душе нашей является присущей особая среда, отличная от физическо­го мира, и если при этом мы допустим расчленение человеческой души на три главных субстанции, астральную, ментальную и духовную, то и самую среду, в которой существует душа человека, представляется логичным также расчле-

Глава 9. На берегу. Воздушная пена мистического сознания

нить на три особых мира, на мир астральный, мир ментальный и мир духовный, и признать эти миры аналогичными с миром физическим, который мы так хорошо знаем и в условиях которого живет наше физическое тело» (Там же, с. 6—7).

Все новое — хорошо забытое старое. Не надо обольщаться и глушить свой страх перед жизнью, убеждая себя, что Наука решит все твои пробле­мы, а заодно и спасет Землю.

«В теософии существует убеждение, что эти миры проникают один в дру­гой так же, как эфир (читай: поле — АШ), по нашим понятиям, пронизывает материю, что миры эти, каждый, представляет особую среду различной тонко­сти, и притом в степенях утончения, значительно отличающих одну среду от другой, и различающихся между собою не в меньшей степени, чем, например, вооб­ражаемый нами эфир по тонкости своей отличается от материи, которую мы ощущаем» (Там же).

Кстати, Ладыженский постоянно сам показывает, насколько Мисти­цизм схож с Наукой:

«Если наука, по утверждению, например, Густава Лебона, принимает гипо­тезу построения атома подобным построению планетной системы, хотя тако­го атома физическими глазами никто не видел, — то вышеозначенная гипотеза построения человеческой души, заимствованная у теософии, представляется, по нашему мнению, нисколько не слабее приведенной гипотезы об атоме» (Там же, с. 7-8).

Действительно, если посмотреть на гипотезу о планетарном строении атома глазами квантовой физики, то она, пожалуй, неверна, хоть при этом и работает. Сама же мысль соотнести понятие атома и понятие души будет развита несколько позже Ладыженского Алисой Бейли, о которой мы еще поговорим. Но пока — сознание теософии. Тут Ладыженский вполне после­дователен:

«Прежде чем приступить к определению понятия, заключающегося в слове "сверхсознание "— слове, помещенном в заглавии настоящей книги, считаем по­лезным привести на справку, что вообще следует понимать под словом "созна­ние", а именно, как это слово определяет наша наука» (Там же, с. 8).

Для меня очень важен этот переход. Он показывает, что мистики двад­цатого века, легко говоря о сверхсознании и множестве иных миров, редко задумывались об исходных понятиях, а то и вообще приплетали их к своим прозрениям лишь для того, чтобы выглядеть наукообразно. Это значит, что, говоря о «сверхсознании», они, скорее всего, говорят вообще не о созна­нии, а о ком-то, имеющем сознание, превосходящее наше. До сознания им, пожалуй, дела нет. Поэтому они незатейливо заимствуют его простонаучное понимание. Это видно и из той жалкой научной выжимки, которую дальше приводит Ладыженский:

«По Шарлю Рише, слово "сознание" в его психическом смысле означает утверждение нашего "я ". Утверждение это возникает и основывается на ощу­щениях, испытываемых человеком. Вместе с тем, этому утверждению своего "я ", этому интуитивному человеческому понятию о своем существе присуще

Основное— Море сознания— Прибрежные воды

другое понятие — понятие о "не я ", то есть о внешнем физическом мире, окру­жающем человека, откуда человек воспринимает впечатления своими органами чувств.

Вышеозначенные функции — сознание человеком своего "я " и сознание им окружающего его Мира (не я), связаны между собою неразрывно, так как созна­ние человеческого "я " непрестанно поддерживается и живет от притока впе­чатлений из "не я ", от притока впечатлений из окружающего физического Мира. Эти впечатления суть пища человеческого сознания.

Таково сознание у человека, живущего в условиях физического Мира, черпа­ющего из этого Мира свои впечатления.

Не то было бы сознание у того же человека, если бы он, кроме того, черпал свои впечатления непосредственно из Мира иного, чем физический, из сфер более тонких, и познавал бы эти сферы органами иными, чем наши пять чувств, если бы он мог развить в себе особое зрение, которым ощущал бы иные видения» (Там же, с. 8).

Вот эти самые многочисленные «сферы», то есть пузыри то ли миров, то ли сознания, описываемые мистиками, я и называю воздушной пеной, из которой мечтатели строят воздушные замки на прибрежном песке. Эти замки вполне могут быть отражением настоящих Небес, но отражение, как и детский игрушечный город в песочнице, не есть все-таки Небеса. Это лишь образ, от которого нельзя оттолкнуться, чтобы взлететь. Он не имеет проч­ного основания. Зато он манит и будит к поиску. В этом его величие.

«Мы взяли для нашего исследования термин "Сверхсознание, или Расширен­ное сознание ", которые применяет в своих сочинениях А. Безант. Термин "Сверх­сознание ", по нашему мнению, более пригоден для верного обозначения трактуе­мого предмета, ибо явления, о которых мы будем говорить, ощущаются организацией человека более тонкого, чем у обыкновенных людей. По нашему мнению, в процессе приобщения человека к такой более тонкой организации и в развитии этой организации и заключается процесс эволюции, процесс, идущий к усовершенствованию человека, к поднятию его на высшую ступень Сознания, то есть к Сверхсознанию» (Там же, с. 9—10).

В этих словах описана задача, которую человечество решает тысячеле­тия, начиная от первобытных инициации, через мистерии античного мира и до расширения сознания психоделиками, столь модного у современной молодежи. И это действительный рубеж, граница, которой человечество раз­деляет себя на толпу и людей, приобщенных к тайне. В этом — великий призыв и полное отсутствие понимания сознания. И поскольку я хочу идти этим путем, я удержу себя на пограничье, и буду искать не сверхсознания, а сознания.

Следующий шаг в совмещении мистики с современными научными взглядами сделала Алиса Бейли— одна из после-теософских писательниц. В 1922 году она выпустила книгу «Сознание атома»,где тоже сопоставляет атом и душу.

Глава 9. На берегу. Воздушная пена мистического сознания

«Все эти качества атома— энергия, интеллект, способность выбирать и отвергать, притяжение и отталкивание, чувствительность, движение и жела­ние, — очень напоминают психологию человека, но только в меньшей степени и в более ограниченных пределах.

Не подводит ли нас это к тому, что можно назвать "душой атома "? <... >

Давайте расширим наше представление об атоме и коснемся возможной фундаментальной причины, которая может содержать решение мировых про­блем. Концепция атома, как положительного носителя энергии, удерживающего в радиусе своей активности свою полярную противоположность, приложима не только к атому каждого типа, но и к человеческому существу.

Каждую единицу человечества мы можем рассматривать как человеческий атом, то есть представлять человека как атом большого размера» (А. Бейли, с. 29-30).

Поразительно быстро перерабатывали мистики прошлого века инфор­мацию. Даже не успев понять простонаучное понятие атома — она явно пу­тает здесь атом и атомное ядро — Бейли уже написала об этом книгу. Боюсь, что и в понимании сознания она не глубже.

В пятой лекции она переходит «к рассмотрению сознания внутри формы», что позволит ей расширить свое сознание и до планетарных масштабов.

«Слово "сознание" ("consciousness") происходит от двух латинских слов: con— "с"и scio— "знать"и буквально означает "то, что мы знаем".

В словаре вы найдете приблизительно такое определение: это "состояние осведомленности" или состояние восприимчивости, способность откликаться на стимулы, ощущать контакты, синхронизироваться с вибрацией. Все эти фра­зы можно включить в любое определение сознания, но сегодня я хочу выделить определение из "Нормативного словаря ", как раз то, которое я процитировала.

Просматривая большинство книг по данному предмету, средний мыслящий человек, скорее всего, сочтет их слишком путанными из-за приводимых в них многочисленных классификаций сознания и состояний осведомленности, в кото­рых можно совершенно запутаться. Сегодня мы только коснемся трех видов сознания, которые назовем Абсолютным сознанием, универсальным, или всеобщим, сознанием и индивидуальным сознанием» (Там же, с. 61).

Считается, что Алиса Бейли, так же как и Елена Рерих, вещала свои откровения со слов некоего «тибетца», являвшегося ей мистически и учив­шего ее истинам, скрытым в тайной стране мудрецов. Наверно, Шамбале или Агарти. Лично для меня это утверждение является совсем не маловаж­ным, потому что ставит вопрос о языке передачи.

Я сейчас имею в виду то, что в научной буддологии существует та же самая сложность, из-за которой я в этой книге даже не затрагиваю вопрос о буддийском понимании сознания. Голос тибетского учителя вполне мог зву­чать в головах медиумов уже по-русски или английски. Еще вернее, что он вообще не звучал, а просто они его так понимали. Но звучал или не звучал голос, кто-то должен был осуществить перевод. И как удалось этим перевод­чикам понять, что, к примеру, санскритское слово vijnana означает созна-

Основное— Море сознания— Прибрежные воды

ние? То же самое относится и к тибетским словам. Перевести это слово как «сознание» можно, но это просто постановка одного слова вместо другого. Понимает ли буддист или тибетский учитель слово «сознание» так же, как я? И понимаю ли я его, когда перевожу какое-то его слово словом «сознание»?

Если в головах наших девочек звучал уже готовый перевод или же не­что, что они «понимали», то тут тоже все вовсе не просто. Как я могу дове­рять Алисе Бейли, что она правильно поняла тибетца, говорящего о созна­нии, если у нее самой нет понятия сознания? Чем она его понимала? И как понимала? В какой-то мере она осознавала сложность этой задачи, потому что писала:

«На самом деле из этих трех видов сознания сколъ-нибудь ясное определе­ние можно дать лишь двум.

Среднему мыслящему человеку практически невозможно постичь абсолют­ное сознание. В одной книге оно определяется как "такое сознание, которое включает в себя и все, что есть, и все, что может быть ", и охватывает все, что могло происходить, происходит и может произойти в будущем. Вероятно, это и есть абсолютное сознание и, с точки зрения человека, это сознание Бога...

Каково же, тогда, универсальное сознание? Его можно определить как со­знание, мыслящее в понятиях времени и пространства, сознание, для которого актуальны местопребывание и последовательность событий, или, в действи­тельности, групповое сознание, сама группа, образующая большее или меньшее целое.

И, наконец, индивидуальное сознание можно определить как ту часть уни­версального сознания, которую способна воспринять и постичь отдельная едини­ца» (Там же, с. 61—62).

Странное, не определяющее определение, если задуматься. Раз низшее вытекает из среднего, среднее из высшего, а высшее недоступно понима­нию, то о каком определении речь? Путь явно неверен, и надо бы начать с описания того, что наблюдаемо, сохраняя осознавание, что определения наши всегда промежуточны, и будут отменены по мере расширения знаний.

Алиса Бейли предпочитает развивать аналогию с атомом, очевидно, считая, что она лучше воздействует на умы современных людей. Как это ни странно, но, в сущности, она этим сближает мистицизм с естественнонауч­ным эволюционизмом и доходит до появления сознания как чувствительно­сти у простейших. Я не хочу сказать, что это неверно, но это определенно вынимает из-под мистики Бейли собственное основание и переставляет его на плечи Науки. А Наука на чужие цели работать не любит. Ей такие парази­ты не нужны. Поэтому она Бейли и не признала, а тем, в сущности, пере­черкнула.

Единственное, что для меня еще представляет интерес у Бейли, так это то, что у нее уже появляются намеки на необходимость очищения. Правда, пока еще только тел:

«Когда мы достигнем определенных результатов, практикуя медитацию, когда интерес к самим себе мы заменим групповым интересом, когда наши физи-

Глава 9. На берегу. Воздушная пена мистического сознания

ческие тела будут развитыми, сильными и чистыми, когда наши эмоциональные тела будут управляться нами, а не нашими желаниями, а ментальные тела из наших хозяев превратятся в наши инструменты, тогда мы и узнаем истинный смысл медитации» (Там же, с. 69).

Жуткое построение эзотерической логики, но переводится просто: очи­щает медитация, а что такое медитация узнаете в медитации. Да-а...

Кстати, медитация — это просто размышление. Но Бейли явно понима­ет здесь нечто вроде йогической дхьяны.

Но что такое дхьяна? Как можно переводить это понятие на русский латинским словом meditatio, которого мы тоже не понимаем? Сначала надо понять эти слова изнутри, лучше всего, по прямой передаче кого-то из учи­телей, владеющих искусством дхьяны, к примеру. Или же, хорошенько ра­зобравшись в тех сочинениях, которые говорят о них. Именно поэтому я не хочу в этой книге о сознании трогать то, что обычно переводят словом «со­знание» в буддизме, йоге или даже у таких сильно прозападных восточных учителей, как Вивекананда или Ауробиндо Гхош.

Но зато я могу определенно назвать то русское учение, которое, расска­зывая о Востоке, призывало очищать сознание. Это Агни-йога Елены Рерих.

В ее письмах прямо звучат слова, зажегшие души многих русских искате­лей, что сознание можно и нужно очищать.

Но что она понимала под сознанием? Пожалуй, самое подробное опре­деление сознания дается в «Учении Живой Этики. Знаки Агни Йоги», пара­граф 275:

«Веданта правильно указывает, что дух остается неприкосновенным. Ог­ненное зерно духа остается в стихийной цельности, ибо значение стихий неиз­меняемо, но эманации зерна изменяются в зависимости от роста сознания.

Так можно понять, что зерно духа есть частица стихийного огня, а накоп­ленная вокруг него энергия есть сознание» (Учение Живой Этики, с. 175—176).

Мне не нравится, что Елена Рерих здесь использует слово «энергия». Это слово само требует перевода и поэтому только затемняет смысл. Но зато оно сближает агни-йогическое понимание сознания с современным физи­ческим пониманием его как поля. Это тем более важно, что речь в Агни-йоге вообще идет о некоем ином, «параллельном» физической Вселенной Ог­ненном мире, который и определяет природу нашего духа.

Что ж, возможно, это еще весьма смутное определение окажется од­нажды одним из самых истинных в глазах Науки.

Основное— Море сознания— Прибрежные воды

Выводы: Воздушные замки милее фундаментальности

В мистических, да и любых «особых» пониманиях сознания так много смутного и неясного, что они кажутся воздушными замками по сравнению с основательной крепостью Науки. Но это только до тех пор, пока мы не начинаем разбирать научные баррикады и не обнаруживаем, что вся науч­ная основательность превращается в дым и прах, стоит речи зайти о созна­нии. Воздушные и песочные замки научного пограничья на поверку оказы­ваются гораздо более живыми, хотя бы потому, что они подвигают людей к поиску и творческому исследованию.

Наверное, в учениях, подобных Агни-йоге очень много уязвимого по сравнению с неуязвимо-защищенной пустотой Науки. Но лично же мне го­раздо важнее, что огненно-воздушный замок Агни-йоги привел к самопоз­нанию множество людей. Я подозреваю даже то, что понятие «очищение сознания» вошло лично в мое сознание изначально именно из Агни-йоги. И, не осознавая этого, я принес его к тем людям, у которых учился во время этнографических поездок по России. А там я «узнал» в том, что говорили об очищении они, очищение сознания Агни-йоги.

В следующем разделе я расскажу о том, как понимали сознание мазыки. Но сейчас, пройдя такой большой путь по морям сознания, я уже не так уверен, что сами они говорили именно о сознании, а не о духе, к примеру, или не о душе. Очень даже возможно, что они всего лишь поддакивали мне, позволяли дать тому, что видели, удобное для моего понимания имя.

Впрочем, почитайте мои воспоминания, и вам будут понятны причины моих сомнений.

788

НА БЕРЕГУ ЭТНОГРАФИИ

Мазыки

Я уже много рассказывал о мазыках, но в этой книге надо кратко по­вториться, чтобы не читавшему мои предыдущие работы все было понятно.

Мазыками называли себя офени — те самые коробейники, о которых поется в старой русской песне. Офени жили на территории теперешних Вла­димирской и Ивановской областей, занимая местность от Коврова до Шуи с запада на восток и от Южи до Суздаля с севера на юг. Иногда их называли Суздала, иногда ходоки или ходебщики. Они ходили со своими коробушка­ми или разъезжали на телегах с мелким товаром по всей Руси Великой и даже за ее пределами.

Офени создали тайный язык — маяк, как создавали в старину свои языки все ремесленные цеха. Через Владимирский централ — основную пе­ресыльную тюрьму царской России — их язык закрепился у воров под име­нем фени, маяков и музыки. Музыка явно происходит от второго самоназва­ния офеней — мазыков. Мазыки, очевидно, есть искажение офеньского самоназвания — мае, масыга, что в свою очередь, видимо, лишь чтение наоборот местоимения сам — я сам.

Однако мои «информаторы», как это принято называть в этнографии, а лучше, мои учители, говорили, что мазыки это искажение слова музыки, то есть скоморохи. И свои знания они вели от скоморохов, которые, как они утверждали, осели среди офеней при Петре Первом. Насколько это досто­верно, я не знаю. Документальных подтверждений нет. Но если учесть, что с конца XIX века офени как сообщество, основывающееся на торговле враз­нос, исчезает, убитое появившейся железной дорогой и ростом крупной промышленности, а сами офени постепенно растворяются в местном насе­лении, то ясно, что для сохранения тех знаний, что мне довелось собрать, нужна была какая-то особая культура. Некая общественная среда, способная хранить и передавать. А ею может быть только сообщество, воспитанное в определенных обычаях.

Впрочем, и она не выдержала испытания советским строем. Я видел детей и внуков моих учителей. Они не только не хотели брать всего этого, но даже стыдились своих дедов, считая их «ненормальными». Это, пожалуй, верно...

Основное— Море сознания— На берегу этнографии

Глава 1. Сознание можно и ощутить и даже пощупать. Степаныч

Мне довольно сложно рассказывать о мазыкских представлениях о со­знании по двум причинам. Во-первых, никто из них никогда не читал мне об этом каких-то лекций, так чтобы это можно было записать, тем более про­цитировать. Все знания были как бы растворены в общей ткани разговоров и действий, и их теперь непросто отделить от того, как я все это понял. Во-вторых, с первых же встреч с этими людьми я был погружен в прямую работу с сознанием с такой силой, что просто стал видеть сознание так же, как и они. И потом все рассказы ложились на это видение, а вовсе не на какие-то научные мнения и сомнения. И когда я сейчас рассказываю о со­знании, я очень часто замечаю, что меня не понимают, потому что исходят из другого основания.

Поэтому я сначала постараюсь воссоздать ту обстановку, то состояние ума, в котором я учился у мазыков. Это значительно облегчит понимание меня. Даже если вы не согласитесь с тем, что сознание таково, вам хотя бы будет понятно, почему я говорю о нем таким образом. Для этого я вначале просто приведу рассказ, написанный лет восемь тому назад, который я пуб­ликовал когда-то под именем Алексея Андреева '.

В нем описывается подлинное событие. Но до тех пор, пока я учился и не овладел по-настоящему тем, что делали учившие меня люди, я писал под другим именем, пытаясь этим показать, что передаю не собственные знания.

Рассказанное относится к лету 1985 года, когда я только начал свои этнографические сборы. В 1991 году я попросил у последнего из стариков — Похани — разрешение рассказывать об этом людям. Он сказал:

— Ну, уж раз ты все равно решил учить других, так уж хотя бы учи так, чтоб учиться самому.

Поэтому я начал преподавать то, что сами Мазыки называли Хитрой наукой. Как русскую этнопсихологию или народную психологию русских. И преподавал всегда так, чтобы не только убедиться, что я знаю то, чему учу, но и владею им на деле. Такой подход, как вы понимаете, ставит перед преподавателем жесткие требования к самому себе.

В итоге мой семинар превратился в экспериментальную психологичес­кую лабораторию, где искренне проверялось все, чему учили. И я однознач­но могу сказать, что не описываю в этой книге ничего, что не прошло бы множественных проверок на огромном количестве добровольцев. Иногда в работах, подобных описанным дальше, участвовало до нескольких сотен человек сразу.

Семинар наш жив и все еще работает при УРНК (Училище русской народной культуры) и при Академии Самопознания, так что все это можно при желании опробовать и проверить на себе или научиться подобной работе.

¹ А. Андреев. Очерки русской этнопсихологии. — СПб.: Тропа Троянова, 1998.

Глава 1. Сознание можно и ощутить и даже пощупать. Степаныч

Благодаря этому, мой рассказ из мистического тайноведения превра­тился в этнографическую запись. Просто так делали, и так может любой человек, который увидит сознание так же, как и мазыки.

Единственное, о чем еще надо предупредить, это то, что мазыки, счи­тавшие себя потомками скоморохов, владели особым видом пения, называ­ющимся у них Духовным. Рассказом про Степаныча я в той публикации пояснял, как они пели.

СТЕПАНЫЧ

Если рассказывать об офенском пении подробнее, то начать придется с того, что существуют способы управления собственным звучанием. Я не оговорился: не звучанием голоса, а звучанием себя. Для духовного пения ты должен уметь звучать практически любой частью своего тела.

Это — беззвучное звучание, если позволительно так выразиться. Звучит все-таки голос, но звук идет и обычными путями и сквозь ту часть тела, которой ты поешь. Ты ощущаешь это дрожью в звучащем месте и одновре­менно изменением голоса и можешь передать эту дрожь в ту же часть тела поющим вместе с тобой. Но этим воздействие такого пения не исчерпывает­ся. И ты сам, и окружающие погружаются в беззвучную часть потока, голо­совая часть становится дополнительной. Поющие перестают отслеживать музыкальную правильность пения — со стороны явственно слышно, что мелодия нарушается, она словно плавает. Изнутри же это никак не заметно, разве только ты совсем не вошел в пение. В этом нарушении Меры есть какой-то высший смысл, воспринимаемый как победа Лада...

Способность человеческого тела быть своеобразным излучателем звука, очевидно, воспринималась скоморохами как нечто сакральное, потому что звучание человеческого голоса, переданное через определенные части тела, обретает некое дополнительное измерение и воздействует на человеческое сознание особым образом. Мой дед в свое время записывал такие вещи. В од­ной из его тетрадей, например, говорится, что человеческое тело — это Мир, а его части соответствуют частям мира или правящим ими Богам. Связь эта, в представлении офеней, очевидно, была довольно сложной. Так Роду, если верить деду, соответствуют сразу и Родник, и Зарод (часть тела, свя­занная с деторождением). Макоши соответствует в его записях Макушка и сердце, но уже под именем Середы, Середки. Связаны с богами живот, глаза, горло, ярло (солнечное сплетение), руки, ладони — долони, ключи (легкие), болонь, ноги, пяты и др. Эта своеобразная «народная мифология» никак не может быть подтверждена научно, как мне кажется, да и вряд ли нуждается в этом. Теоретически это очень вероятно — очень многие мифоло­гии рассматривали Мир как тело первочеловека: Пуруши, Паньгу, Имира. Вероятно, такие представления существовали и у наших предков, но решать это науке. Но вот в определенной достоверности второй, так сказать, прак­тической части его записей я имел возможность убедиться на собственном опыте. Эти записи связаны с понятием Ядер сознания. Но это требует рас­сказа о том, как офени понимали, что такое сознание.

Основное— Море сознания— На берегу этнографии

Это мне объяснял мой первый мазыкский учитель, Степаныч. Его по­нимание сознания принципиально отличается от понимания психологов, которые считают сознание «непрерывно меняющейся совокупностью чув­ственных и умственных образов», что, по понятиям офеней, скорее соответ­ствует мышлению. Но это особая тема, а пока о Степаныче.

Степаныч считался докой, и это верно. Я же тогда был еще в самом начале своей учебы, попросту говоря, это был мой первый приезд к Степа-нычу, и длился он недели полторы. Личность у меня тогда была очень яркая, жесткая и самовлюбленная, так что старику пришлось со мной немало по­мучиться, как я это теперь понимаю. У него была сложнейшая задача: засу­нуть меня как можно глубже в свою науку и в то же время не потерять. Что значит засунуть? Я имею в виду, что он должен был ввести меня в азы того, чем владел и что иначе как ведовством не назовешь; но ввести не на словах, а с предельно доступной наглядностью, чтобы мое хитроумное мышление не извернулось и не нашло каких-нибудь отступных путей. Вообще-то, для такой работы нужен человек хотя бы более или менее подготовленный. Обыч­ная «сумасшедшая» личность или закроется и сбежит, или сломается. А у него была всего неделя в тот раз и последний год жизни.

Силой на Тропе' не учили. Лет через шесть мой последний учитель По-ханя определил для меня сам подход:

— Не ломи! Никогда не ломи! Человек таять должен у тебя в руках! Как горячая свеча...

Правда, относилось это не к пению и не к правке тела, как может показаться, а к боевым искусствам — к такому виду борьбы, который на Владимирщине назывался Любки. Но принцип этот подходит в Тропе ко всему — и к работам типа структурного анализа личности, и к учебе, и, естественно, к любым видам чародейства.

Этот подход и заставлял Степаныча постоянно «разогревать» мою лич­ность, чтобы она не сломалась и не помешала моему пониманию. Я сопро­тивлялся, порой даже озверело, вначале то и дело порывался хлопнуть две­рью в битве за свое личностное достоинство, но каждый раз открывавшаяся мне истина окупала потери, и я оставался. Тем, к кому я попал после Степа­ныча, было со мной гораздо легче...

Один из таких «разогревов» был проделан Степанычем со мной как раз в связи с понятием сознания. Вообще-то это была одна из самых первых тем, и не объясни он ее тогда, как я вижу, я бы практически ничего не понял во всей Тропе. Наверное, ему было очень не просто приступить к этой теме, потому что он запросто мог бы напугать меня, и я бы сбежал или поломался.

Шел предпоследний день моей первой учебы. Мы сидели за столом и пили чай с сухарями. Все это время мы, как мне показалось, просто прого­ворили, и это было так захватывающе ново, что я даже потерялся во време-

¹ Тропой называл то крошечное сообщество мазыков, что сохранилось до середины двадцатого века, мой дед, Владимир Харлампыч Комаров.

Глава 1. Сознание можно и ощутить и даже пощупать. Степаныч

ни. Впрочем, моя личность уже строила планы, как, вернувшись домой, я обработаю, осмыслю все услышанное и увиденное и вернусь к старику уже независимым от него, а это на невысказываемом языке моей личности озна­чало победителем! Нельзя сказать, чтобы я думал об этом осознанно. Это шла непроизвольная работа мышления, так сказать, катилась по когда-то проложенной и теперь автоматически повторяемой во всех жизненных встречах колее победительства. Однако внимание мое она съела, и я в этот день ощу­щал, что смысл сказанного Степанычем доходил до меня с задержкой. Словно накатило легкое утомление или сонливость. Сейчас-то я знаю, что это при­знак определенного переключения работы мышления, так сказать, знак присутствия так называемого «пересмотра» — своеобразной «фоновой про­граммы», которая, набрав достаточно информации, производила ревизию и перестройку системы ценностей и целей. Мы еще вернемся к этой теме од­нажды. Тогда же я, вяло перекидываясь со Степанычем умными словами на неизвестно как возникшую тему сознания, поймал себя на том, что хочу уехать. Степаныч тут же уловил смену моего состояния и сменил подход.

— Ну, ладно, — вдруг сказал он и указал на невесть откуда взявшуюся на
пороге избы рыже-белую кошку. Дверь была растворена, и кошка, очевид­
но, случайно забрела к нам от соседей, — у кошки есть сознание, умник?

Моя личность тут же использовала ситуацию, чтобы продемонстрировать мой победительный интеллект, и я мудрено пошутил словами из анекдота:

— Ну, так, немножко есть, конечно, едва-едва самой хватает!..
Степаныч не оценил моего остроумия. Просто наморщил в ответ лоб,

подняв глаза. Я тут же бросился оправдываться:

— Я хочу сказать, что, конечно, какое-то сознание у нее есть.

Тогда Степаныч поднял палец и медленно и спокойно показал им на кошку. Кошка встрепенулась и подняла голову, словно почувствовала при­косновение. Тогда он так же медленно и с какой-то силой в движении повел пальцем, указывая ей путь ко мне на колени. И кошка пошла. Когда она оказалась уже у меня, я вдруг испытал приступ пронзительного страха: мне представилось, что сейчас он велит ей вскинуться, выпустить когти и оска­литься на меня!.. Кошмарный образ, и непонятно, что в таком случае делать. Но он просто показал ей пальцем на дверь, и она к моему и своему облегче­нию умчалась...

Он не дал мне ни высказать восхищение, ни поделиться потрясением, он просто спросил:

— Ну? Есть у нее сознание?

Я изобразил недоумение, мне непонятно было, какое этот фокус мо­жет иметь отношение к сознанию.

— Может, ты хочешь сказать, что она прочитала твои мысли?— наконец
нашелся я. — Ты передал, а она прочитала?

Он покачал головой, подумал и поманил меня пальцем, показав на лавку рядом с собой. Тут же целый обвал мыслей овладел мной. В этом было что-то унизительное. Вернее, я подозревал, что обращение со мной, как с кошкой, имеет целью меня унизить. К тому же я все равно не понимал, как это может быть сходно, ведь кошка явно шла управляемая, я же пойду осоз-

Основное— Море сознания— На берегу этнографии

нанно. «Или не пойду!» — решил я и именно после такого решения начал подниматься с лавки! Но Степаныч поднял руку ладонью ко мне, и я по­нял, что что-то мешает мне распрямиться. В первый миг мелькнула мысль, что я зацепился за что-то одеждой, но я тут же ее отбросил, потому что ощущения были совсем другими. В следующий миг я подумал, что приклеил­ся штанами. Но то, что меня удерживало, было не сзади, — я в него упирал­ся! Что-то мягкое и упругое, исходившее из его ладони. Вот тут сравнение с управляемой кошкой снова вернулось, и я рванулся, но в результате лишь отлетел на скамью. Это было мое первое столкновение с накатом — так называли в Тропе бесконтактное воздействие. Я не знал ни силы такого воз­действия, ни своих возможностей, но я дрался! Я не хотел сдаваться, я, что называется, озверел и раз за разом молча бросался на эту невидимую стену, чтобы снова быть отброшенным на скамью. Ничего не получалось, но я по­думал, что если я сдамся, я потеряю веру в себя, и начал драться с еще большим остервенением. Если бы я тогда прорвался, я бы точно избил Сте-паныча до полусмерти. Но все мои рывки и скачки заканчивались на лавке, и я внезапно начал чувствовать отчаяние. В следующий миг пришла боль оттого, что я ощущал себя смешным из-за этих телодвижений. В молодости я много дрался, бывало, что и получал, но когда я осознал, как со мной обходится этот старик и насколько бесполезны все мои усилия, мелькнула мысль, что я могу и не выжить! Очевидно, мысли о смерти очищают, пото­му что после нее голова стала ясной, и мне захотелось научиться этому. И тут же Степаныч опустил руку.

— Сознание у нас у всех, можно сказать, одинаковое, — сразу же загово­
рил он, не давая мне снова скатиться в переживание собственной унижен­
ности. — Мышление разное... Точнее, осознавание. А! Потом. Давай, смотри луч­
ше... а то запутаешься только!

Степаныч терпеть не мог рассказывать. Он или издевался надо мной, или показывал и учил работать. Рассказывал и объяснял впоследствии сле­дующий учитель, Дядька. Степанычу же словно было некогда.

Он встал и пригляделся ко мне внимательно. Я каким-то образом понял его вопрос и ответил:

— Я в норме, давай, — и мне показалось странным, как легко в этом
состоянии я простил его за разрушение моей личности, но тут до меня
дошло, что это всего лишь необходимая часть моего первого посвящения.

И тогда Степаныч раскрыл руки и начал двигаться вокруг меня. Что это было! Он действительно лепил меня как воск, и я знаю теперь, что должна чувствовать горячая свечка. Голова сохраняла пришедшую ясность и спокой­ствие. Лишь изредка мелькала мысль: не потерять бы, не выпасть бы только в жалость к себе или в обиды. Но заряд был настолько силен, да и интерес тоже, что меня хватило еще на целую ночь работ.

Это было долгое и завораживающее священнодейство, которое не толь­ко описать, вспомнить сейчас почти невозможно. В нем больше не было ничего пугающего, хотя, как я сейчас понимаю, я утерял на то время и личность и мышление. Но зато я обрел видение, и оно со всей очевидностью

Глава 2. Сознание— это среда. Накат

показывало, что в пространстве вокруг разлита некая тонкоматериальная среда, плотность которой меняется по мере приближения к моему телу. Но и само тело есть лишь ее продолжение.

— Вот сознание,— сказал в какой-то миг Степаныч, убедившись, что я
вижу. — И тело сознание, створожившееся сознание...

— Степаныч, — спросил его я, переполненный радостью откровения, —
а как далеко это разливается от тела ? Где оно заканчивается ?

Он какое-то время всматривался в меня, непонятно тяжело вздохнул и ответил почему-то грустно, почти с тоской:

— Оно не заканчивается... нигде...