Синий, зеленый, желтый, бледно-палевый 2 страница

– Видите? – пожал плечами Коровин. – Реакция лишь на интонацию и грамматику вопроса, с бредовым откликом. Новый этап в развитии душевной болезни.

Архиерей шагнул вперед, решительно отодвинув доктора в сторону.

– Дайте-ка. Физические повреждения мозга – сие безусловно по части медицины, а вот что до болезней души, в которую, как говорили в старину, бес вселился, – это уж, доктор, по моему ведомству. – И, властно повысив голос, приказал. – Вы вот что, оставьте-ка нас с господином Бердичевским вдвоем. И не приходите, пока не позову. Неделю не буду звать – значит, неделю не приходите. Чтоб никто, пи один человек. Понятно вам?

Донат Саввич усмехнулся:

– Ах, владыко, не по вашей это епархии, уж поверьте. Этого беса молитовкой да святой водицей не изгонишь. Да и не позволю я у себя в клинике средневековье устраивать.

– Не позволите? – прищурился архиерей, оглянувшись на доктора. – А разгуливать больным меж здоровых позволяете? Что это вы здесь, в Арарате, за смешение устроили? Не разберешь, которые из публики вменяемые. И так на свете живешь, не всегда понимаешь, кто вокруг сумасшедший, кто нет, а у вас на острове и вовсе один соблазн и смущение. Этак и здравый про самого себя засомневается. Вы лучше делайте, что вам сказано. Не то воспрещу вашему заведению на церковной земле пребывать.

Коровин далее спорить не осмелился. Развел руками – мол, делайте что хотите, – повернулся да вышел.

– Пойдем-ка, Матюша.

Епископ ласково взял больного за руку, повел из темной лаборатории в спальню.

– Ты, Пелагия, с нами не ходи. Когда можно будет – кликну.

– Хорошо, отче, я в лаборатории подожду, – поклонилась Лисицына.

Бердичевского владыка усадил на кровать, себе пододвинул стул. Помолчали. Митрофаний смотрел на Матвея Бенционовича, тот – в стену.

– Матвей, неужто вправду меня не узнал? – не выдержал преосвященный.

Только тогда Бердичевский перевел на него взгляд. Помигал, сказал неуверенно:

– Вы ведь духовная особа? Вот и панагия у вас на груди. Ваше лицо мне знакомо. Должно быть, я вас во сне видел.

– А ты меня потрогай. Я тебе не снюсь. Разве ты не рад мне?

Матвей Бенционович послушно потрогал посетителя за рукав. Вежливо ответил:

– Отчего же, очень рад.

Посмотрел на владыку еще и вдруг заплакал – тихонько, без голоса, но со многими слезами.

Проявлению чувств, пускай даже такому, Митрофаний обрадовался. Принялся поглаживать убогого по голове и сам всё приговаривал:

– Поплачь, поплачь, со слезами из души яд выходит.

Но Бердичевский, кажется, пристроился плакать надолго. Все лил слезы, лил, и что-то очень уж монотонно. И плач был странный, похожий на затяжную осеннюю морось. Преосвященный весь свой платок измочил, утирая духовному сыну лицо, а платок был изрядный, мало не в аршин.

Нахмурился епископ.

– Ну-ну, поплакал и будет. Я ведь к тебе с хорошими вестями, очень хорошими.

Матвей Бенционович покорно похлопал глазами, и те немедленно высохли.

– Это хорошо, когда хорошие вести, – заметил он. Митрофаний подождал вопроса, не дождался. Тогда объявил торжественно:

– Тебе производство в следующий чин пришло. Поздравляю. Ты ведь давно ждешь. Теперь ты статский советник.

– Мне статским советником быть нельзя. – Бердичевский рассудительно наморщил лоб. – Сумасшедшие не могут носить чин пятого класса, это воспрещено законом.

– Еще как могут, – попробовал шутить владыка. – Я знаю особ даже четвертого и, страшно вымолвить, третьего класса, которым самое место в скорбном доме.

– Да? – немножко удивился Матвей Бенционович. – А между тем артикул государственной службы этого совершенно не допускает.

Снова помолчали.

– Но это еще не главная моя весть. – Епископ хлопнул Бердичевского по колену – тот вздрогнул и плаксиво сморщился. – У тебя ведь мальчик родился, сын! Здоровенький, и Маша здорова.

– Это очень хорошо, – кивнул товарищ прокурора, – когда все здоровы. Без здоровья ничто не приносит счастья – ни слава, ни богатство.

– Уж и имя выбрали. Подумали-подумали и назвали…. – Митрофаний выдержал паузу. – Акакием. Будет теперь Акакий Матвеевич. Чем не прозвание?

Матвей Бенционович одобрил и имя. И опять наступила тишина. Теперь молчали с пол-часа, не меньше. Видно было, что Бердичевскому безмолвие отнюдь не в тягость. Он и не двигался почти, смотрел прямо перед собой. Раза два, когда Митрофаний пошевелился, перевел на него взгляд, благожелательно улыбнулся.

Не зная, как еще пробиться через глухую стенку, архиерей завел разговор о семействе – для этой цели фотографические карточки из Синеозерска прихватил. Матвей Бенционович снимки рассматривал с вежливым интересом. Про жену сказал:

– Милое лицо, только неулыбчивое. И дети ему тоже понравились.

– У вас очаровательные крошки, отче, – сказал он. – И как много. Я и не знал, что лицам монашеского звания дозволяется детей иметь. Жалко, мне детей заводить нельзя, потому что я сумасшедший. Закон воспрещает сумасшедшим вступать в брак, а если кто уже иступил, то такой брак признается недействительным. Мне кажется, я тоже прежде был женат. Что-то такое припо…

Тут раздался осторожный стук, и в дверь просунулось веснушчатое лицо Полины Андреевны – ужасно некстати. Владыка замахал на духовную дочь рукой: уйди, не мешай – и дверь затворилась. Но момент был упущен, в воспоминания Бердичевский так и не пустился – отвлекся на таракана, что медленно полз по тумбочке.

Шли минуты, часы. День стал меркнуть. Потом угас. В комнате потемнело. Никто больше в дверь не стучал, не смел тревожить епископа и его безумного подопечного.

– Ну вот что, – сказал Митрофаний, с кряхтением поднимаясь. – Устал я что-то. Буду устраиваться на ночь. Физика твоего все равно нет, а появится – доктор его в иное место определит.

Улегся на вторую постель, вытянул занемевшие члены.

Матвей Бенционович впервые проявил некоторые признаки беспокойства. Зажег лампу, повернулся к лежащему.

– Вам здесь не положено, – нервно проговорил он. – Это помещение для сумасшедших, а вы здоровый.

Митрофаний зевнул, перекрестил рот, чтоб злой дух не влетел.

– Какой же ты сумасшедший? Не воешь, по полу не катаешься.

– По полу не катаюсь, но бывало, что выл, – признался Бердичевский. – Когда очень страшно делалось.

– Ну и я с тобой выть буду. – Голос преосвященного был безмятежен. – Я, Матюша, теперь тебя никогда не оставлю. Мы всегда будем вместе. Потому что ты мой духовный сын и потому что я тебя люблю. Знаешь ты, что такое любовь?

– Нет, – ответил Матвей Бенционович. – Я теперь ничего не знаю.

– Любовь – это значит все время вместе быть. Особенно, когда тому, кого любишь, плохо.

– Нельзя вам здесь! Как вы не понимаете! Вы же епископ!

Ага! Митрофаний в полумраке сжал кулаки. Вспомнил! Ну-ка, ну-ка.

– Это мне, Матюша, все равно. Я с тобой останусь.

И тебе больше не будет страшно, потому что вдвоем страшно не бывает. Будем с тобой оба сумасшедшие, ты да я. Доктор Коровин меня примет, случай для него интересный: губернский архиерей мозгами сдвинулся.

– Нет! – заупрямился Бердичевский. – Вдвоем с ума не сходят!

И это тоже показалось преосвященному добрым признаком – прежде-то Матвей Бенционович со всем соглашался.

Митрофаний сел на кровати, свесил ноги. Заговорил, глядя бывшему следователю в глаза:

– А я и не думаю, Матвей, что ты с ума сошел. Так, тронулся немножко. С очень умными это бывает. Очень умные часто хотят весь мир в свою голову втиснуть. А он весь туда не помещается, Божий-то мир. Углов в нем много, и преострые есть. Лезут они из черепушки, жмут на мозги, ранят.

Матвей Бенционович взялся за виски, пожаловался:

– Да, жмут. Иногда знаете как больно?

– Еще бы не больно. Вы, умные, если чего в мозгу вместить не можете, то начинаете от мозга своего шарахаться, с ума съезжать. А на что иное переехать вам не дано, потому что у человека кроме ума только одна другая опора может быть – вера. Ты же, Матюша, сколько ни повторяй “Верую, Господи”, все равно по-настоящему не уверуешь. Вера – это дар Божий, не всякому дается, а очень умным он достается вдесятеро труднее. Вот и выходит, что от ума ты отъехал, к вере не приехал, отсюда и всё твое сумасшествие. Что ж, веры я тебе дать не могу – не в моей власти. А на ум вернуть попробую. Чтоб у тебя Божий мир снова меж ушами помещаться мог.

Бердичевский слушал хоть и недоверчиво, но с чрезвычайным вниманием.

– Ты читать-то еще не разучился? На-ко вот, почитай, что другая умница пишет, еще поумней тебя. Про гроб почитай, про пулю, про Василиска на ходулях.

Владыка вынул из рукава давешнее письмо, протянул соседу.

Тот взял, придвинулся к лампе. Сначала читал медленно, про себя, но при этом старательно шевелил губами. На третьей странице вздрогнул, шевелить губами перестал, захлопал ресницами. Перевернув на следующую, нервно растрепал себе волосы.

Митрофаний смотрел с надеждой и тоже шевелил губами – молился.

Дочитав до конца, Матвей Бенционович яростно потер глаза. Зашелестел страницами в обратную сторону, стал читать снова. Пальцы потянулись ухватиться за кончик длинного носа – была у товарища прокурора в прежней жизни такая привычка, посещавшая его в минуты напряжения.

Вдруг он дернулся, отложил письмо и всем телом повернулся к владыке.

– Как это “Акакий”! Мой сын – Акакий? Да что за имя такое! И Маша согласилась?!

Архиерей сотворил крестное знамение, прошептал благодарственную молитву, с чувством прижался губами к драгоценной панагии.

А заговорил легко, весело:

– Наврал я, Матвеюшка. Хотел тебя расшевелить. Не родила еще Маша, донашивает.

Матвей Бенционович нахмурился: – И про статского советника неправда?

На заливистый, с одышкой и всхлипами хохот, донесшийся из спальни, в дверь заглянули уже безо всякого стука, только не госпожа Лисицына, а доктор Коровин с ассистентом, оба в белых халатах – должно быть, после обхода. С испугом уставились на побагровевшего, утирающего слезы владыку, на встрепанного пациента.

– Вот уж не думал, коллега, что энтропическая скизофрения заразна, – пробормотал Донат Саввич. Ассистент воскликнул:

– Это настоящее открытие, коллега! Досмеявшись и утерев слезы, Митрофаний сказал растерянному товарищу прокурора:

– Про чин не наврал, это был бы грех неизвинительный. Так что поздравляю, ваше высокородие.

Донат Саввич пригляделся к выражению лица своего пациента и бросился вперед.

– Па-азвольте-ка. – Он присел перед кроватью на корточки, одной рукой схватил Матвея Бенционовича за пульс, другой стал оттягивать ему веки. – Что за чудеса! Что вы с ним сделали, владыко? Эй, господин Бердичевский! Сюда! На меня!

– Ну что вы так кричите, доктор? – поморщился новоиспеченный статский советник, отодвигаясь. – Я ведь, кажется, не глухой. Кстати, давно хотел вам сказать. Вы напрасно думаете, что больные не слышат этих ваших “реплик в сторону”, которыми вы обмениваетесь с врачами, сестрами или посетителями. Вы же не на театральной сцене.

У Коровина отвисла челюсть, что в сочетании с насмешливой, самоуверенной маской, прочно усвоенной доктором, смотрелось довольно странно.

– Донат Саввич, у вас ужином кормят? – спросил преосвященный. – С утра маковой росинки не было. Ты как, Матвей, не проголодался?

Тот не очень уверенно, но уже без прежней тусклости ответил:

– Пожалуй, поесть неплохо бы. А где госпожа Лисицына? Я не очень отчетливо помню, что здесь было, но она меня навещала, это ведь мне не приснилось?

– Ужин после! Потом! – закричал Коровин в крайнем волнении. – Вы должны немедленно рассказать мне, что именно вы помните из событий последних двух недель! Во всех подробностях! А вы, коллега, стенографируйте каждое слово! Это очень важно для науки! Вы же, владыко, непременно откроете мне свой метод лечения. Вы ведь применили шок, да? Но какой именно?

– Ну уж нет, – отрезал Митрофаний. – Сначала ужинать. И пошлите за Пела… за Полиной Андреевной. Куда это она запропастилась?

– Госпожа Лисицына уехала, – рассеянно ответил Донат Саввич и снова затряс головой. – Нет, я решительно не слыхал и не читал ни о чем подобном! Даже в “Ярбух фюр психопатологи унд психотерапи”!

– Куда уехала? Когда?

– Еще светло было. Попросила отвезти ее в гостиницу. Хотела вам что-то сказать, да вы ее не впустили. Ах да. Перед тем писала что-то у меня в кабинете. Просила передать вам конверт и какую-то сумку. Конверт у меня здесь, в карман сунул. Только вот в который? А сумка за дверью, в прихожей.

Ассистент, не дожидаясь просьбы, уже тащил сумку – большую, клеенчатую, но, видно, не тяжелую.

Пока Донат Саввич хлопал себя по многочисленным карманам халата и сюртука, владыка заглянул внутрь.

Извлек высокие каучуковые сапоги, электрический фонарь необыкновенной конструкции (закрытый жестяными щитками в мелкую дырочку) и скатанную черную тряпку. Развернул – оказалась ряса с куколем, края которого были небрежно стянуты суровой ниткой. На груди разрез – чтоб можно было откинуть на спину, а сам колпак сшит краями, и в нем две дырки для глаз. Митрофаний недоуменно просунул палец сначала в одну, потом в другую.

– Ну что, доктор, нашли письмо? Давайте. Нацепил пенсне. Проворчал, вскрывая заклеенный конверт:

– С утра только и делаем, что письма некоей особы читаем… Ишь накарябала – как курица лапой. Видно, торопилась очень…

Еще письмо

Кинулась к Вам, да поняла, что не ко времени. Известие у меня важное, но Ваше занятие во сто крат важней. Помоги Вам Господь вернуть Матвею Бенционовичу утраченный разум. Если преуспеете – истинный Вы кудесник и чудотворец.

Простите, что не дождалась и опять самовольничаю, но я ведь не знаю, сколько продлится Ваше лечение. Вы сказали, что это может быть целая неделя, а столько уж ждать точно невозможно. Полагаю, что и вообще ждать нельзя, ибо один Бог ведает, что у этого человека на уме.

Хоть и пишу в спешке, все же постараюсь не отклоняться от последовательности.

Дожидаясь Вас и тревожась за исход этого трудного (а вдруг и невозможного?) дела, я не находила себе места. Стала бродить по дому – сначала по одной только лаборатории, потом и по другим комнатам, что с моей стороны, конечно, неприлично, но мне все не давали покоя слова Доната Саввича о том, что он не видал Лямпе уж несколько дней. Разумеется, пациенты в клинике содержатся вольно, но все же это как-то странно. К тому же мне пришло в голову, что, слишком сосредоточившись на отце Израиле и Окольнем острове, я почти совершенно выпустила из виду лечебницу – то есть предположение о том, что преступником является кто-то из здешних обитателей. А между тем если вспомнить ту ночь, когда Черный Монах на меня напал, то поворачивает именно на эту линию.

Во-первых, кто мог знать про ходули болезненно чистоплотного пациента и про то, где их можно позаимствовать? Только человек, хорошо осведомленный в обыкновениях жителей клиники и расположении построек.

Во-вторых, кто мог знать, где именно содержится Матвей Бенционович, чтоб пугать его по ночам? Ответ тот же.

И третье. Опять-таки лишь некто, причастный к клинике, мог беспрепятственно и многократно навещать Ленточкина в оранжерее (из слов Алексея Степановича ведь ясно было, что Черный Монах к нему наведывался), а после умертвить бедного мальчика и вынести тело?

То есть, если уж быть совсем точным, сделать это мог и посторонний – проникла же я в оранжерею так, что никто не заметил, – но проще всё это было бы совершить кому-то из здешних.

Не случилось ли чего и с физиком, затревожилась я. Вдруг видел что-нибудь лишнее и теперь тоже лежит на дне озера? Мне вспомнились бессвязные речи Лямпе, в которых он страстно говорил о мистической эманации смерти, о какой-то ужасной опасности.

И я решила наведаться в гардеробную, чтобы проверить, на месте ли его верхняя одежда. Предварительно спросила у санитара, в чем обычно ходит господин Лямпе. Оказалось, всегда в одном и том же: черный берет, клетчатый плащ с пелериной, калоши и непременно большой зонт, вне зависимости от погоды.

Представьте мое волнение, когда я обнаружила все эти предметы на месте, в гардеробной! Села на корточки, чтобы рассмотреть получше калоши – иногда по засохшим комочкам грязи можно понять очень многое: давно ли они последний раз побывали за пределами дома, по какой почве ступали и тому подобное. Тут-то мне на глаза и попала клеенчатая сумка, втиснутая в темный закуток позади калошницы.

Если Вы еще не успели заглянуть в сумку, сделайте это сейчас. Там Вы обнаружите полный набор вещественных доказательств: облачение Черного Монаха; сапоги, в которых удобно “ходить по водам”; особенный фонарь, который дает яркий, но при этом рассеянный свет, направленный в стороны и вверх. Как Вы несомненно помните, нечто в этом роде я и предполагала.

В первую минуту я подумала: подбросили. Преступник подбросил. Но затем приложила калошу Лямпе к подметке сапога и убедилась – размер тот же. Нога у физика маленькая, почти женская, так что ошибки быть не могло. У меня словно раскрылись глаза. Все сошлось одно к одному!

Ну, конечно, Черный Монах – это Лямпе, сумасшедший физик. Больше, собственно, и некому. Мне следовало догадаться много раньше.

Полагаю, дело было так.

Находясь во власти маниакальной идеи о некоей “эманации смерти”, якобы источаемой Скольким островом, Лямпе задумал отвадить всех от “проклятого” места. Известно, что у больных рассудком часто бывает, что безумна лишь их основополагающая идея, а при ее осуществлении они способны проявлять чудеса ловкости и хитроумия.

Поначалу физик изобрел трюк с водоходящим Василиском – спрятанная под водой скамейка, куколь, хитрый фонарь, замогильный голос, говорящий перепуганному очевидцу: “Иди, скажи всем. Быть сему месту пусту” и прочие подобные вещи. Выдумка дала эффект, но недостаточный.

Тогда Лямпе перенес свой спектакль и на сушу, причем дошло до прямого злодейства – гибели беременной жены бакенщика, а после и самого бакенщика. Сумасшествия этого рода имеют свойство усугубляться, побуждая маниака ко все более чудовищным поступкам.

Как было устроено нападение на Алешу, Феликса Станиславовича и Матвея Бенционовича, я вам уже описывала. Уверена, что именно так все и было.

Однако Лямпе боялся, что Ленточкин или Бердичевский оправятся от ужасного потрясения и вспомнят какую-нибудь деталь, могущую вывести на преступника. Поэтому продолжал пугать их и в клинике.

Ленточкин пребывал в совсем жалком состоянии, ему довольно было малости. А вот к Бердичевскому, сохранившему крупицы памяти и членораздельность, Лямпе проявил особенное внимание. Устроил так, что Матвея Бенционовича поселили к нему в коттедж, где жертва Василиска оказалась под постоянным присмотром самого Черного Монаха. Пугать по ночам Бердичевского для физика было проще простого. Вышел наружу, встал на ходули, постучал в окно второго этажа – только и забот.

И еще я вспомнила, что, когда я пробралась в спальню к Матвею Бенционовичу, кровать Лямпе была пуста. Я-то решила, что он работает в лаборатории, на самом же деле Лямпе в это время находился снаружи, переодетый Василиском, и готовился к очередному представлению. Когда я внезапно для него вылезла из форточки и спрыгнула на землю, ему не оставалось ничего другого, как оглушить меня ударом деревянного шеста.

Вот о чем я хотела Вам сообщить, когда осмелилась заглянуть в комнату. Вы меня выгнали и правильно сделали. Получилось к лучшему.

Я стала размышлять дальше. Куда подевался Лямпе? И почему без верхней одежды? Его не видали несколько дней – так уж не с той ли самой ночи, когда был убит Алексей Степанович?

Я вспомнила страшную картину: лодка, силуэт Черного Монаха, тощее обнаженное тело, переваленное через борт. И меня как пронзило. Лодка! У Лямпе была лодка!

Зачем? Уж не для того ли, чтоб тайно наведываться на Окольний остров?

Я села за стол и быстро записала все речения старца Израиля, числом шесть. Я писала вам в прежнем письме, что чувствую в этих странных словах некое тайное послание, смысл которого никак не могу разгадать.

Вот они, эти короткие реплики, день за днем.

“Ныне отпущаеши раба твоего – смерть”.

“Твоя суть небеса – Феогноста”.

“Вострепета Давиду сердце его – смутна”.

“Имеяй ухо да слышит – кукулус”.

“Мироварец сими состроит смешение – нонфацит”.

“Не печалися здрав есть – монакум”.

Я отделила чертой последнее слово каждой фразы, потому что оно добавлено схиигуменом от себя к цитате из Св. Писания. А что если секретное послание содержится только в заключении каждого предложения, подумала я.

Выписала последние слова строкой. Получилось вот что:

“Смерть – Феогноста – смутна – кукулус – нонфацит – монакум”.

Сначала решила, что выходит чушь, но прочла второй раз, третий, и забрезжил свет.

Тут не одно послание, а два, каждое из трех слов!

И смысл первого совершенно ясен!

Смерть Феогноста смутна.

Вот что хотел сообщить монастырскому начальству старец! Что обстоятельства смерти схимника Феогноста, чье место освободилось шесть дней назад, подозрительны. Да еще и из “Апокалипсиса” после этого присовокупил: “Имеяй ухо да слышит”. Не услышали монахи, не поняли.

Что значит “смерть смутна”? Уж не об убийстве ли речь? Если так, то кто умертвил святого старца и с какой целью?

Ответ дало второе послание, над которым я ломала голову недолго. Отгадку подсказал “монакум”, то есть monachum, по-латыни “монах”. Стало быть, сказано на латыни!

“Кукулус” – это, верно, cucullus – куколь А “нон-фацит” – non facit. Получается: “Cucullus non facit monachum”. To есть “Куколь не делает монаха”, или “Не всякий, кто в куколе, – монах”!

Почему по-латыни9 – еще не осознав все значение этих слов, спросила себя я. Ведь вряд ли отец эконом, которому передают все сказанное схиигуменом, понял бы чужой язык, да и не слишком вежественный брат Клеопа еще исковеркал бы этакую тарабарщину. Старец Израиль не мог этого не понимать.

Значит, латинское речение было обращено не к братии, а ко мне Да и смотрел схимник в три последних дня только на меня, будто хотел особо это подчеркнуть.

Откуда он знает, что скромный монашек с подбитым глазом знает латынь? Загадка! Но так или иначе очевидно: Израиль хотел, чтобы его поняла лишь я одна. Видно, не надеялся на понятливость отца эконома.

И здесь мои мысли снова поворотили назад, к главному. Мне открылся смысл латинского иносказания Я поняла, что хотел сказать старец! Новый носитель схимнического куколя – не отец Иларий! Это преступник, Лямпе! Вот куда он пропал, вот почему его не видно, вот почему вся его одежда на месте!

Физик перебрался на Окольний остров! А если так, то, стало быть, в ту ночь он совершил не одно убийство, а два. И мертвых тел тоже было два! Просто луна выглянула из-за туч слишком ненадолго, и я увидела лишь половину страшного ритуала. Ленточкину злодей заткнул рот навсегда, а почему пощадил Бердичевского – Бог весть. Быть может, и в ожесточившемся, безумном сердце отмирают не все чувства, и за дни, прожитые с Матвеем Бенционовичем под одной крышей, Лямпе успел привязаться к своему кроткому соседу.

Ночью маниак пробрался в Прощальную часовню, где отец Иларий в одиночестве готовился к подвигу схимничества, молился и зашивал куколь. Свершилось убийство. И утром в черном саване к лодке вышел уже не старец, а преступник.

Не знаю и даже не предполагаю, что за чудовищные фантазии владеют этим помраченным рассудком. Не намерен ли он умертвить и двух остальных схимников?

Дойдя до этой мысли, я чуть было вновь не бросилась к Вам в комнату. Ведь речь шла о жизни людей, Вы бы меня извинили! Нужно немедля отправиться в скит и изобличить самозванца!

Я уж даже взялась за ручку двери, но здесь меня охватило сомнение.

А что если я ошибаюсь? Вдруг Лямпе на Окольнем острове нет, а я побужу Вас нарушить уединенность святого скита! Последствия такого кощунства будут ужасны. Ведь восемь столетий туда не ступала нога постороннего! Такого кощунства архиерею не простят. Вас растопчут, растерзают, осрамят – уж отец Виталий расстарается. Какая будет потеря для губернии! Да что губерния – для всей православной церкви!

А с глупой любопытной бабы какой спрос? Ну, вышлют с позором на первом же пароходе, вот и вся кара.

Поэтому я решила вот что. Сейчас заеду в город, переоденусь послушником. Потом отправлюсь на Постную косу, там привязана лодка брата Клеопы. Как стемнеет (а темнеет теперь рано), поплыву на Окольний – Бог даст, никто меня с берега не увидит.

Проверю в скиту свое предположение, и назад. Если ошиблась – ничего страшного. Старцу Израилю не хватит всего Писания, чтобы наябедничать ново-араратским о моей неслыханной дерзости – по одному-то слову в день. Да они, тугодумы, еще и не сообразят.

Очень может быть, что я вернусь еще до того, как Вы выйдете из комнаты Матвея Бенционовича, надеюсь, воскрешенного к жизни Божьей милостью и Вашим мудросердием.

Не ругайте меня.

Ваша дочь Пелагия.

День последний. Вечер

Последние строки письма Митрофаний читал, схватившись рукой за бороду, а когда окончил, заметался по комнате – кинулся к двери, остановился, повернулся к Бердичевскому.

– Ай, беда, беда, Матвей! Ах, отчаянная голова, в скит отправилась! За меня, вишь, убоялась! Что в кощунстве обвинят! Не кощунства страшиться нужно, а того, что убьет он ее!

– Кто убьет? Кого? – удивился Матвей Бенционович, с отвычки еще не очень хорошо соображавший, да и как было сообразить, если письма не читал?

Преосвященный сунул ему письмо, а сам бросился к доктору:

– Скорей, скорей туда! Что ему еще одно убийство!

– Да кому “ему”? – Не мог взять в толк и Коровин.

– Физику вашему, Лямпе! Он и есть Черный Монах, теперь доподлинно установлено! И убийца тоже он! На Окольней острове спрятался! А Пелагия, то бишь Лисицына, туда поплыла! Прямо в волчью пасть!

Товарищ прокурора, не успевший как следует вчитаться в письмо, недоверчиво покачал головой:

– Лямпе на Окольней острове? Что вы, отче, он вовсе не там!

– А где? – обернулся Митрофаний.

– Там, – махнул рукой Бердичевский вниз. – Под землей.

Владыка так и замер. Неужто недолечил? Или снова бред начался?

– То есть, я хочу сказать, в подвале, – пояснил Матвей Бенционович. – Он себе с некоторых пор еще одну лабораторию оборудовал. Там и работает. Я ему помогал вниз листы металлические носить, с крыши отодранные. Сергей Николаевич мне что-то про эманацию толковал, какие-то у него опасные опыты, да я ничего не понимал, в оцепенении был. И приборы все теперь в подвале. Он оттуда почти не выходит. Может, раз за день выглянет, кусок хлеба съесть, и снова вниз.

Говорил следователь медленно, нелегко подбирая слова – видно, не совсем еще оправился, но на сумасшедшего был непохож.

– Где этот подвал? – спросил епископ у доктора, не зная, верить ли сказанному. Может, и подвала никакого нет?

– Вон там, пожалуйте за мной.

Донат Саввич повел остальных в прихожую, оттуда в кладовку, а из кладовки, по каменной лестнице, вниз. Было темно, ассистент зажег спичку.

– Вот дверь. Но там было пусто, и никакой лаборатории…

Не договорив, Коровин потянул ручку, и из проема заструился неземной красноватый свет. Донеслось тихое пощелкивание, звякнуло стекло.

Митрофаний заглянул внутрь.

У длинного стола, уставленного аппаратами и инструментами неясного назначения, склонилась маленькая фигура в просторной блузе. Под потолком горел фонарь, обмотанный красным фуляром, – отсюда и диковинное освещение.

Человечек, скрючившийся над столом, смотрел через какой-то хитрый микроскоп на тисочки, в которых была вертикально зажата черная металлическая пластинка. За пластинкой на специальной подставке стояла пустая колба. Нет, не пустая – на самом донышке поблескивала крошечная горка какого-то порошка или, может, мелкого песка.

Исследователь был так увлечен своими наблюдениями, что не расслышал шагов. Вид у него был чудной: на голове пожарная каска, к груди привязан цинковый таз – обычный, в каких стирают белье.

– Так вот куда каска с пожарного щита подевалась, – вполголоса сказал ассистент. – Ко мне Фролов приходил, жаловался. Я вас, Донат Саввич, из-за ерунды беспокоить не стал.

Не ответив помощнику, Коровин шагнул вперед и громко позвал:

– Господин Лямпе! Сергей Николаевич! Что это за тайны подземелья?

Маленький человек оглянулся, замахал на вошедших руками:

– Вон, вон! Нельзя! Ее ничем не остановишь! Ничем! Железо пробовал, медь пробовал, сталь, олово, теперь вот цинк – как нож через масло! Буду жесть. – Он показал на кусок кровельной жести, лежащий на краю стола. – Потом свинец, потом серебро! Что-то ведь должно ее удерживать!

Рядом с жестью действительно поблескивал лист тусклого металла и – гораздо ярче – серебряный поднос.

– Так, – констатировал Коровин. – Поднос похищен из моего буфета. Да у вас, Лямпе, ко всему букету патологий еще и клептомания! Стыдитесь, Сергей Николаевич. А еще апологет нравственности.

Физик смутился, забормотал невнятное:

– Да, нехорошо. Но где же? Время! Ведь никто, ни один! Всё сам! А еще золота бы. Я на золото очень. И металлы родственные! Или уж прямо платину, чтоб подобное подобным. Но где, где?

Митрофаний вышел вперед, воззрился на тщедушного Лямпе сверху вниз. Густым, не допускающим ослушания голосом сказал: