Посреди известно чего»:[7]мои первые дни в НЛП

Стивен Гиллиген

1974-ый стал для меня запоминающимся годом. Я бросил учебу в Калифорнийском университете в Санта-Крузе в январе и вернулся в Сан-Франциско, чтобы продолжить привычный со времен старших классов образ жизни – секс, наркотики и рок-н-ролл. Я и мои закадычные друзья устроились работать в ночную смену на сталелитейный завод в центре гетто Окленда. Главной причиной, по которой девятнадцатилетний хиппи с прической «конский хвост» и его Фольксваген держались подальше от соседних районов, было то, что завод располагался как раз напротив пекарни «черных мусульман»,[8]рядом с которой несли свою неусыпную вахту члены этой организации. Хвала Аллаху!

Конечно, такая жизненная тропинка не сулила счастья, и в потаенных уголках моей души звучал внутренний голос: «Я не хочу жить такой жизнью! Я не хочу жить такой жизнью!» Мой сознательный разум воспринял это как призыв убить себя. Я сопротивлялся изо всех сил, подкрепляемый противоположными по смыслу индукциями из ранних католических трансов («убивать себя грешно!») и мыслью о том, что, возможно, однажды моя любимая футбольная команда все-таки выиграет Суперкубок, а я этого не увижу!

Но внутренний голос становился все более настойчивым, убеждая меня запастись достаточной дозой наркотиков, чтобы умереть. Я пришел в дом родителей, когда они были в отъезде, сел на пол в кухне и решил больше не сопротивляться этому голосу. Я был абсолютно убежден, что его призыв означал «самоубийство», поэтому испытал сильнейшее потрясение, когда ощутил где-то глубоко внутри себя бурный всплеск энергии, побудивший меня отбросить наркотики и разразиться долгими рыданиями, первыми слезами с тех пор, как я, маленький мальчик, пообещал себе больше никогда не плакать, когда мой отец бил меня. Когда рыдания затихли, глубоко внутри меня родился образ, вырвавшийся наружу и развернувший перед моим мысленным взором картинку университетского городка Санта-Круза. И тогда мне стало совершенно понятно: это голос был глубинным голосом целостности, говорящим мне о том, что та жизнь, которую я вел, не была моей жизненной тропой, мой путь заключался в чем-то другом. Возникший образ указывал на то, что мой глубинный путь подразумевал возвращение в университет Калифорнии в Санта-Круз.

На долгой извилистой дороге это был очень важный шаг к тому, чтобы прислушаться к созидательной неосознанной мудрости, живущей в каждом из нас. В самом начале своего участия в группе исследователей НЛП я научился относиться с недоверием и избавляться от тех сознательных карт, которые отвлекали мое внимание от этого глубинного голоса, зовущего к более интересной и творческой жизни. Опыт, близкий к суицидальному, был для меня своего рода процессом смерти и возрождения, во время которого старая кожа моего детства была сброшена, чтобы дать возможность родиться новой личности. Оглядываясь назад, могу сказать, что это событие стало началом моего путешествия в НЛП.

На следующий день я позвонил в университет и сказал, что хочу восстановиться на своем курсе. Мне сообщили, что остался один день до окончания регистрации на следующий семестр, начинавшийся через две недели, поэтому я запрыгнул в свой Фольксваген, проехал 70 миль по побережью до Санта-Круза и заполнил все необходимые бумаги.1 Просматривая предлагаемые дисциплины, я выбрал два курса со странно звучащими интригующими названиями. Первый назывался «Шаги по направлению к экологии разума», преподавал его некто по имени Грегори Бейтсон. Вторым предметом была «Политическая экономия Соединенных Штатов», одним из преподавателей которого был молодой доцент Джон Гриндер, сторонник свержения тогдашнего правительства США любыми возможными способами. Похоже, это был именно тот курс, на который каждый уважающий себя студент Санта-Круза стремился попасть. Так, в первый же день возвращения к учебе весной 1974 года я встретил Грегори Бейтсона, а на второй познакомился с Джоном Гриндером.

Это было время свершений в Санта-Крузе, и два этих курса зажгли мое воображение. Присутствие Гриндера моментально повысило уровень моего сознания: очень энергично, с блеском в глазах он говорил об изменении и о создании новых возможностей, постоянно вовлекая в беседу студентов, относясь к ним как к разумным личностям, которым есть что сказать. В разговоре со мной он упомянул, что сотрудничает с гештальт-терапевтом по имени Ричард Бендлер, худощавым длинноволосым парнем, похожим на горца, объявленного вне закона. Дважды в неделю они проводили собрания групп в доме, арендуемом (насколько я помню) Фрэнком Пьюселиком, Лесли Камерон и Джудит ДеЛозье. Я присоединился к обеим группам, пустившись в одиссею глубокой трансформации к самым далеким пределам.2

Я вспоминаю людей, входивших в НЛП группы в 1974-77 годах: это Джудит и Лесли, а также Джеймс Айхер, Джойс Микалсон, Патрик и Тэрри Руни, и Тревальян. Я жил с Фрэнком Пьюселиком и Полом Картером большую часть этого времени, и они также принимали активное участие в происходившем. Дэвид Гордон и Терри МакКлендон участвовали в более ранних группах, а Роберт Дилтс присоединился к команде в 1976 году, если я правильно помню. Это сообщество, включая Бендлера и Гриндера, представляло собой группу веселых озорников, посвящавших каждый момент своего бодрствования исследованиям, чтению, экспериментированию, творчеству и, главным образом, получению от всего этого удовольствия. Мы на всех скоростях неслись через исследование метамодели, а затем Милтон-модели, опробуя каждую коммуникативную модель, которую только могли придумать, на самих себе, друг на друге, официантках в ресторанах, преподавателях в аудиториях, людях на автобусных остановках и т. д. Фильмы братьев Маркс[9]– я имею в виду Граучо, а не Карла – показывали нам отличные модели возможных способов существования. Мы были молоды, чрезвычайно любопытны и решительно настроены «идти туда, куда еще не ступала нога ни одного мужчины и ни одной женщины».

Главной экспериментальной площадкой ранних групп НЛП были вечерние встречи, проводимые Бендлером и Гриндером. В этих небольших группах собиралось по 12–15 человек, в основном студентов университета Калифорнии. Каждая встреча длилась примерно три часа и проходила по относительно простой схеме. Задавался вопрос о том, кто из присутствующих хотел достичь глубоких внутренних личных изменений этим вечером, затем добровольцы отправлялись в отдельные комнаты. Оставшимся студентам предлагался один отличительный признак метамодели – например, оспаривание опущений. По два студента отправлялись в комнату к каждому добровольцу и с энтузиазмом набрасывались на него с этим единственным вопросом метамодели. Неудивительно, что накал страстей нарастал до тех пор, пока в распахнутой двери не появлялся Ричард Бендлер с видом лихого стрелка с Дикого Запада. Доброволец к тому моменту уже был полностью готов к чему-то (да к чему угодно!), и Бендлер проводил быструю интервенцию, которая обычно показывала, какое огромное изменение произошло. (В то время мы еще не до конца осознавали, с каким потенциалом работали). Я особенно хорошо помню, как смягчались жесткие черты лица Бендлера по мере того, как человек раскрывался, и как искусно Бендлер подводил его к интеграции.

Примерно через 90 минут группы воссоединялись в главной комнате и начинали обсуждать то, что произошло. Во время моего первого года, насколько я помню, Бендлер играл более активную роль, в то время как Гриндер больше наблюдал и делал мета-комментарии процесса. Со временем их преподавательские роли выровнялись. Во время последних 30–45 минут встречи Бендлер обычно неистовствовал по поводу (и по большей части против) психотерапии – об ограничениях всех карт, которые были номинализациями, загонявшими людей в ловушки теорий и отвлекавшими от непосредственного наблюдения и реальных отношений. Иногда Ричард говорил как вдохновляющий проповедник, и его пылкие речи разжигали бушующий огонь в сердце юного студента-психолога. Они побудили меня смотреть сквозь карты и видеть скорее те воздействия, которые карта оказывала на данный эмпирический процесс. Они придавали особое значение процессу сенсорной связи и получению ответной реакции, а также умению жить, выходя за пределы своей карты. Это понятие «мира за гранью слов» поддерживалось многими важными и влиятельными для меня в то время людьми и явлениями – Карлосом Кастанедой, Аланом Уотсом, рок-группой Grateful Dead, Рамом Дассом, медитацией, ЛСД, Джоном Лилли, Джоном Колтрейном[10]и Дж. Спенсером-Брауном. Но в течение тех нескольких драгоценных лет группы Бендлера и Гриндера были ключевым элементом этих исследований.

Оспаривание карт проходило на двух заслуживающих внимания уровнях в те ранние дни. Во-первых, главной целью метамодели была разработка метода составления более полных карт опыта. Идея, конечно, состояла в том, что опущения, искажения и обобщения, происходящие (обычно неосознанно) в процессе репрезентации, приводят к созданию обедненной карты, ограничивающей возможность выбора. Применение метамодели подразумевало разработку более полных и менее искаженных карт, создающих больше возможностей выбора и, следовательно, приводящих к лучшему опыту и лучшим результатам деятельности. Это один из самых важных вкладов метамодели (и НЛП в целом) в ряд различных отраслей лингвистической науки.

Во-вторых, равное по важности значение в те дни придавалось тому, чтобы научиться обходиться без фиксированных карт, то есть учиться на подсознательном уровне. Как я вскоре обнаружил в процессе работы с трансом, гипнотическая индукция представляет собой набор коммуникаций, который разрушает рамки устоявшихся карт, тем самым впуская в жизнь новый опыт, несдерживаемый предпочтениями карты. С этой натуралистической точки зрения, практически все время, которое я провел с Бендлером и Гриндером, было гипнотической индукцией – глубинный сущностный дух, руководивший работой, растворял все закостеневшие взгляды (в нас самих и в окружающих), чтобы в нашу жизнь могли войти смех и новые значимые реальности.

Для меня революционный дух НЛП исходил из прекрасного сочетания двух этих уровней: (1) обучения без карт (т. е., бессознательного обучения) и (2) обучения с помощью карт, усовершенствованных благодаря принципам метамодели. Первый представлял собой бездонный источник оригинальных идей и возможностей, в то время как второй предлагал средство улучшения и оформления этих возможностей в доступные и воспроизводимые модели. С моей точки зрения, последующие поколения НЛП слишком сильно полагались на второй уровень и пренебрегали первым, что довольно часто приводило к «строительству усовершенствованных мышеловок».

Меня всегда интересовали оба этих уровня, в особенности безграничное творчество бессознательного обучения. В немалой степени мой интерес был воспламенен встречами с Милтоном Эриксоном – несомненно, наиболее одаренным мастером коммуникации, которого я когда-либо встречал. Насколько я помню, Грегори Бейтсон, проживавший по соседству с Гриндером и Бендлером в горах Санта-Круза, был глубоко впечатлен «Структурой магии», том I,3 и предложил Ричарду и Джону, если они действительно хотят узнать что-то о коммуникации, изучить «великого пурпурного человека» из Аризонской пустыни. (Эриксон не различал цвета, но отдавал предпочтение пурпурному, поэтому в последние годы своей жизни носил одежду только этого цвета.) Бейтсон и Эриксон дружили более 50 лет с тех времен, когда Бейтсон и Маргарет Мид консультировались у легендарного уже тогда гипнотерапевта Милтона Эриксона перед поездкой на Бали для изучения трансовых ритуалов.

Ричард и Джон впервые посетили Эриксона в конце 1974 года, пробыв у него 3–4 дня. Когда они вернулись назад с целым багажом историй, видеозаписей и книг, мое «космическое яйцо» раскололось. Фриц Перлз и Вирджиния Сатир были настоящими волшебниками, на которых изначально сосредоточивалась метамодель, но добавление Эриксона в их компанию было похоже на введение мнимых чисел в простой пример на арифметическое сложение. Чем бы это ни являлось, это было (и остается) явлением, обладающим таинственной и мелодичной красотой! Я помню ощущение раскрытия внутреннего пространства, когда безмолвный голос произнес: «Именно поэтому ты здесь». Это было драматично и волнующе, а для 19-летнего юноши исполнено глубокого смысла!

В действительности Эриксон настолько искусно и последовательно нарушал практически каждое правило метамодели, что потребовалась разработка «Милтон-модели», своего рода противоположности метамодели. Эта добавочная модель предполагала разные способы коммуникации с сознательным и бессознательным разумом. В то время как умелой коммуникации с сознательным умом способствовала разработка более полной лингвистической карты (с помощью метамодели), эффективная коммуникация с бессознательным умом происходила благодаря нарушениям метамодели (двусмысленности, обобщения, опущения и т. д.), которые побуждали слушателя осуществлять свой собственный «производящий транс» поиск, приводивший к творческим бессознательным результатам. Такое движение к модели двойного ума открывало бесконечные возможности экспериментальной коммуникации и приносило удовольствие от еще более глубоких открытий.

К этому времени Пол Картер и я начали проводить обучающие семинары для студентов в университете Калифорнии в Санта-Крузе благодаря введению новаторских правил, позволявших студентам вести учебные курсы под руководством преподавателей. Гриндер (как и Бейтсон) был более чем счастлив предоставить такое руководство, и мы разработали и преподавали курсы на темы, связанные с НЛП. В сравнении со степенной атмосферой большинства университетских курсов наши семинары выгодно отличались и пользовались огромным успехом. Более того, однажды проректор вызвал нас к себе в кабинет и выразил недовольство тем, что, по его сведениям, студенты во время наших занятий получали интенсивные переживания. Он указал нам на непозволительность подобных вещей в соответствии с руководящими принципами университета. Мы вернулись в аудиторию и торжественно сообщили новость об указании проректора, что серьезные переживания недопустимы в учебных условиях, поэтому если студенты чувствуют, что надвигается какое-либо значимое переживание, они должны покинуть классную комнату, чтобы испытать это переживание в другом месте. В те революционные дни середины 70-х в Санта-Крузе студенты, конечно же, были возмущены таким указом и никоим образом не собирались его соблюдать.

Под руководством Джона и Ричарда мы с Полом начали проводить вечерние курсы, особенно для тех, кто был заинтересован в получении «интенсивных переживаний, непозволительных в соответствии с правилами университета». Через несколько лет мы проводили четыре еженедельных вечерних семинара по 20 студентов в группе, где осуществляли различные эксперименты с сознанием, особенно с использованием транса. По большей части это была экспериментальная работа в соответствии с принципом, что идентичность и реальность конструируются, – соответственно, много различных возможных реальностей и возможных идентичных состояний могут и должны быть созданы для того, чтобы выйти за пределы условных границ и устоявшихся убеждений.

Например, мы раздобыли толстую книгу по психиатрии из психиатрического госпиталя «Напа», куда Джон и Ричард были приглашены для работы с пациентами клиники. Обычно мы просматривали книгу и находили психиатрические нарушения, которые выглядели как подходящие описания поведенческих паттернов различных студентов. Мы погружали этих студентов в трансовое состояние, которое включало в себя эти симптомы, а затем другие студенты помогали им найти «лекарство» путем преобразования симптома в ресурс. Излишне говорить, что такая работа приносила нам огромное удовольствие, за исключением нескольких памятных моментов. Например, однажды мы предложили огромному мускулистому парню, очень приятному и робкому на вид, принять трансовую идентичность Иди Амина, печально известного угандийского массового убийцы. Не понадобилось никакой трансовой индукции, потому что, едва услышав такое указание, парень немедленно впал в ярость из-за того, что мы могли просто предположить, будто он способен на подобные вещи. К счастью, мы были проворными молодыми людьми, умели быстро бегать и уворачиваться, когда это было необходимо.

Наша очарованность работой Эриксона побудила нас собрать всю доступную литературу о гипнозе. В одном из журналов по гипнозу мы натолкнулись на исследование русского психолога Владимира Райкова. Его загипнотизированные пациенты в глубоком трансе идентифицировали себя с известными художниками, такими как Рембрандт, а затем рисовали картины, находясь в таком идентифицированном трансе. Пациенты показывали великолепные результаты, находясь в состоянии трансовой идентичности, и это открытие подстегивало наше любопытство во многих отношениях. В итоге родилась идея, высказанная, насколько я помню, Гриндером, чтобы я потренировал глубокую трансовую идентификацию с Милтоном Эриксоном. Это было за месяц до моей личной встречи с Эриксоном, но я просто жил и дышал его работами все это время.

Первый опыт идентификации произошел у Бендлера дома, он и Джон оба при этом присутствовали. Перед началом эксперимента один из них сходил к Бейтсону и пригласил его понаблюдать. Бейтсон неуклюже уселся на стул напротив меня, и Джон выполнил индукцию. Без всякого преувеличения, это был глубокий транс. Как бы то ни было, когда я открыл глаза, чтобы поговорить с Бейтсоном, моя трансовая идентичность начала колебаться в нерешительности, видимо, из-за моих сильных якорей с Бейтсоном как моим учителем. Тогда я снова закрыл глаза и попросил свое бессознательное помочь мне мобилизовать все доступные ресурсы и паттерны для того, чтобы успешно слиться с сознанием Эриксона. На этот раз, открыв глаза, я погрузился в разглядывание очков, которые Бейтсон нервно теребил в руках. Это были самые интересные очки, которые я когда-либо видел, а державшие их руки были самыми чарующими каналами связи с «моим старым другом Бейтсоном», которого я воспринимал своим периферийным зрением как мерцающую квантовую волну. Я заговорил с Бейтсоном (обращаясь к очкам), и через короткое время он вскочил и выбежал из комнаты. Видимо, я невольно затронул нечто, что знали только он и Эриксон!

Еще более захватывающими, чем такие забавные моменты, были экспериментальные познания, полученные в состоянии творческого транса. Я ожидал, что внутреннее состояние Эриксона будет заполнено быстро рождающимися умными мыслями, как самое скорострельное оружие на западе. К моему изумлению, в состоянии идентификационного транса я пережил нечто совершенно иное. Во-первых, не происходило вообще никакого внутреннего диалога, внутри было абсолютное спокойствие! Во-вторых, когда я открыл глаза, для меня было совершенно очевидно, что все остальные уже пребывали в глубоком трансе. Не нужно было «гипнотизировать» кого-либо, «что-то делать» для введения их в транс, поскольку их бессознательное уже находилось в глубоком трансе. Нужно было только говорить непосредственно (или, скорее, метафорически) с творческим бессознательным, которое уже было полностью активно и включено в процесс! Сомневаюсь, что я когда-либо в состоянии «сознательного ума» мог бы получить такие познания, которые оказались для меня поистине бесценными.

У меня появилась прекрасная возможность практиковать и исследовать транс из такого нового состояния. У нас с Полом и Фрэнком в доме была стереосистема, через которую в наши комнаты передавался гипнотический голос Эриксона. Я работал, сидя в старом пурпурном кресле, которое мы нашли на распродаже. Мне нужно было только усесться в это кресло, сложить руки определенным образом (как это делал Эриксон), закрыть глаза на несколько секунд и – «вуаля»! Я попадал в воодушевленное и ошеломительное состояние: я мог интуитивно довериться себе во всем, что было связано с трансом и общением с бессознательным, при этом открывая для себя много удивительного. Например, переход от транса «Стива» к трансу «Милтона» научил меня тому, что большую часть жизни мы проживаем в рамках жестких границ или довольно условных «идентификационных трансов», унаследованных нами или приобретенных случайно, но все же в наших силах выйти из этих произвольных обусловленностей и жить в более свободном и более созидательном пространстве.

Мое переживание «бессодержательного» внутреннего пространства Эриксона получило подтверждение, когда несколько месяцев спустя у меня появилась возможность лично задать ему вопросы о стратегии его работы. Я прибыл с карандашом и бумагой, намереваясь описать модель великого волшебника. В те первые дни моего участия в исследованиях в области НЛП я был абсолютно уверен в том, что сознание любого человека может быть представлено в виде последовательности трех репрезентативных систем (визуальной, аудиальной и кинестетической), и попросил у Эриксона разрешение расспросить его о его рабочем состоянии.

– Приступай, – согласился он.

– Вы ведете внутренний диалог во время работы? – спросил я.

– Нет, – откровенно признался он. Я вычеркнул эту категорию из своего списка.

– Тогда, – продолжал я, – создаете ли вы множество визуальных образов?

– Нет, – снова ответил Эриксон. И я вычеркнул еще одну категорию.

– Тогда вы, должно быть, получаете очень много кинестетических ощущений, – продолжал настаивать я, начиная уже немного волноваться в своей роли Карлоса Кастанеды.

– Нет, – точно так же ответил он.

Я достиг края знакомого мне мира, как моряк, готовый плыть дальше по ровной земле.

– А что же тогда вы делаете, когда работаете?

– Я не знаю , – сказал он с мягким нажимом. – Единственное, что я знаю: у меня есть бессознательный ум и у другого человека есть бессознательный ум, и мы вместе сидим в одной и той же комнате. А поэтому транс неизбежен!

Я начал медленно записывать эти два последних слова, но не успел закончить, как уже погрузился в довольно глубокий транс.

– Я не знаю, КАК наступит транс , я не знаю, КОГДА наступит транс , я не знаю, ПОЧЕМУ наступит транс . И поэтому мне очень любопытно обнаружить, как, когда и почему транс наступит именно сейчас!!!

– Я знаю, что это звучит смешно, – продолжал он, – но ЭТО РАБОТАЕТ!

Я медленно записал в блокноте: «ЭТО РАБОТАЕТ!!!»

Как и большинство рассказов об Эриксоне, это наше взаимодействие выглядело смешным, но, в то же время, подразумевало очень глубокую мысль: человек способен думать, учиться и действовать на разных уровнях внимания и осознания. Внимание первого порядка, относящееся к сознательному уму, может отслеживать и придавать смысл различному содержанию, но внимание второго порядка, связанное с творческим бессознательным, может действовать на более созидательном уровне. И снова хочу отметить, что этот двойственный уровень был своеобразной красной нитью раннего сообщества НЛП, благодаря которой появлялись постоянно меняющиеся наборы смыслов.

Совершенно предсказуемо настройка на творческое подсознательное становилась гораздо слабее по мере того, как НЛП начало выходить на международный уровень в конце 70-х годов. Первостепенное значение придавалось фиксированному содержанию, такому как ключи доступа и репрезентативные системы, и разгорелось соревнование между теми, у кого имелась самая быстрая семиступенчатая модель для того или иного понятия. И хотя такие модели фиксированного содержания могут быть полезными инструментами в определенных контекстах применения, обращение излишне пристального внимания на содержание обычно приводит к принятию карт за территорию, при этом также больше способствуя развитию технократического, а не творческого мышления. Это парадоксальный итог, учитывая, что изначальные основы НЛП были в точности противоположными. Стоявшие у истоков группы редко надолго задерживались на позициях «фиксированного содержания»; возможно, мы просто были слишком поглощены смехом и весельем, чтобы становиться негибкими. Передвижения между множественными картами и множественными позициями были присущи раннему духу НЛП, благодаря чему музыка, сопровождавшая этот «танец», превращалась в великолепную джазовую импровизацию.

И здесь особую роль играет отношение читателя к карте. Карты можно прочесть и использовать как буквальный текст или как поэтическую метафору. Отличие между ними отражено в разнице между «знаком» и «символом». Знак можно описать как нечто, имеющее смысл в устойчивой привязке к неизменному контексту. Например, красный цвет светофора означает (и должен означать!) одно и то же для всех водителей. Однако у символа есть различные, иногда противоречащие друг другу значения, многие из которых недоступны сознательному восприятию. Конечно, в этом и состоит разница между сознательным и творческим бессознательным умами. Сознательный ум действует, отталкиваясь от фиксированной отправной точки, в то время как периферийная область бессознательного делает возможным плавное движение множественных позиций. Суть в том, что одна и та же карта может быть прочитана как знак или как символ. В мире середины 70-х, до появления НЛП, паттерны были задействованы как метафорические символы.

Экологическая и творческая значимость карт как метафор была отмечена не только Гриндером и Бендлером, но также Эриксоном и Бейтсоном. Бейтсон подчеркивал мысль о двойном или множественном описании как о ключевом требовании к экологичной карте, в то время как Эриксон делал равнозначный акцент на том, что «люди приходят на терапию, потому что стали негибкими, и ваша задача состоит в том, чтобы помочь им вернуть гибкость!» Другими словами, ограничения возникают, когда человек жестко придерживается фиксированной карты, а новые возможности открываются при разработке разнообразных карт.

И Бейтсон, и Эриксон учитывали этот принцип в своих подходах к обучению. Бейтсон мог начать лекцию с примера из биологии, затем без всяких объяснений рассказать историю из области литературы, затем еще одну о кибернетике и так далее. В конце лекции он никаким образом не объединял эти истории. Вместо этого он «хмыкал» в своей архетипичной британской манере, вытирал испачканные мелом руки о брюки и рубашку и выходил из аудитории, покидая студентов, погруженных в необычный учебный транс.

Похожим образом Эриксон часто начинал учебное занятие с многозначительного вопроса: «Чему вы хотите научиться сегодня?» Я быстро понял, что если вам очень хотелось узнать что бы то ни было, это был самый подходящий момент задать вопрос, а затем пристегнуть ремень безопасности. Эриксон тут же поворачивался к какому-нибудь бедняге и с энтузиазмом приступал к гипнотической демонстрации, насыщенной многоуровневыми метафорами. В какой-то момент вы осознавали, что он уже работает с еще одним студентом, затем с еще одним, и все это с параллельными гипнотическими проявлениями и каскадом метафорических историй. И продолжалось все это неизвестно сколько времени, обычно никто не смотрел на часы (уж точно не я с моим ирландским менталитетом!), после чего Эриксон делал паузу и спрашивал с огоньком в глазах: «Еще вопросы есть?» Конечно, большинство присутствующих начинали вспоминать, каким же был самый первый вопрос; но не было никаких сомнений в том, что многие ответы были найдены.

Такое использование метафоры казалось более высоким уровнем по сравнению с изоморфным отображением содержания, предлагаемым некоторыми метафорическими моделями. Каждая метафора содержала особый паттерн, который сам по себе был интересен (и мог восприниматься как изоморфный). Но соотношение отдельных метафор складывалось в более глубокий паттерн подобно тому, как различные части джазовой импровизации сливаются в целостную композицию. И, возможно, еще более интересным являлось то, что каждая метафора могла в то же самое время нести в себе множественные противоречивые значения, увеличивая число возможных смыслов в геометрической прогрессии. Неудивительно, что как только мы покидали стены кабинета Эриксона, тут же разгорались споры о том, с кем именно он общался и в чем был «истинный смысл» этой коммуникации.

Мне это напомнило историю о подростке, который подошел к Джону Леннону и Йоко Оно в разгар их свадебной вечеринки в 1969 году. Пробравшись сквозь толпу гостей, юноша приблизился к Леннону с магнитофоном и спросил:

– Мистер Леннон, могу ли я задать Вам несколько вопросов?

– Да, конечно, – любезно ответил Леннон.

– Говорят, – продолжал молодой человек, – что в песнях «Битлз» существует много скрытых смыслов.

– Я полностью согласен с этим, – отозвался Леннон. – Обычно, примерно через 6 месяцев после выпуска нового альбома, я сажусь и слушаю его. И я каждый раз поражаюсь, как много в наших песнях смыслов, которые я не замечал раньше. А ведь я сам написал эти песни!

И он продолжил рассуждать о том, что это истинно для искусства вообще: это была коммуникативная метафора, в которой содержатся множественные противоречивые смыслы, многие из которых недоступны сознательному восприятию.

Таковым был мой опыт в ранние дни НЛП. Мы были замечательным цыганским табором, игравшим новый вид музыки. Рождавшиеся песни – карты, книги, лекции – задумывались не как «истина», но как интересные метафоры, которые могли со временем выявить новые способы видения мира и действий в нем. Как только карта содержания доказывала свою полезность, она переставала быть полезной, поскольку работа с ней сдвигала все пространство, требуя новых карт. На более значимом уровне те ранние дни предлагали способ мета-обучения, расставания с устоявшимися позициями и картами и возможность учиться путем творческой импровизации. Опыт, полученный в общении с Бендлером и Гриндером, дополненный знакомством с Бейтсоном и Эриксоном, обозначил мой жизненный путь как великое путешествие осознания.

Я уехал из Санта-Круза в 1977, перебравшись в Стэнфорд, где заканчивал магистратуру по психологии. Я продолжал близко общаться с Эриксоном до самой его смерти в 1980, но моя связь с миром НЛП Санта-Круза не была такой тесной. Частично это объяснялось занятостью по учебе, частично разногласиями, возникшими между Эриксоном и Бейтсоном, но основная причина была в необходимости рассортировать и интегрировать все, что я усвоил в Санта-Крузе. И хотя фундамент моего опыта был чрезвычайно позитивным, уязвимым местом НЛП 70-х было презрение ко всем «аутсайдерам» в духе «пленных не берем», когда кто угодно и что угодно могли стать излюбленным объектом для насмешек. Такие антагонистические настроения усугублялись по мере выхода НЛП на международный уровень и увенчались в середине 80-х какофонией судебных процессов, уголовных обвинений, поливания грязью и других неприятных вещей. Принцип «карта – не территория» казался полностью забытым во время этих событий, что негативно отразилось на НЛП.

Исследование соответствующих процессов моей собственной жизни было частью самоанализа, в который я погрузился в тот период, несомненно, под влиянием Эриксона. Меня вдохновляли его преданность работе на самом высоком уровне технического мастерства и генерирующего мышления и умение полностью наслаждаться каждым моментом. Особенно впечатляющей была его исключительная манера работать, включавшая в себя творческую игривость и исходившая из самых высоких этических стандартов уважения и великодушия к каждому человеку. Такое сочетание чрезвычайной креативности, эффективности и этической целостности стало для меня мерилом роста и изменения во многих отношениях, и этот процесс до сих пор продолжается.

Моя работа развилась в пост-эриксонианские подходы к самотождественности и «генерирующему я». Эти модели предполагают, что «реальность» конструируется через условные фильтры, действующие на различных уровнях – например, через сознательный и бессознательный умы. Как только эти ментальные фильтры построены – то есть, они не обладают фиксированной или врожденной структурой, – они могут быть разобраны и переконструированы бесконечное множество раз, каждый раз давая рождение новой, отличной от других реальности. Это подстегивает исследование тех конструкций, которые способствуют наиболее генерирующим процессам (и разрушают их противоположности), с особым вниманием к петлям обратной связи между сознательным и бессознательным умами, создающим третий уровень «генерирующего я». Когда оба разума действуют в гармонии на самых высоких уровнях своих возможностей, возникает искусство, творчество, гений и трансформация.

В течение последних 15 лет или около того я постепенно восстановил связи с частью мира НЛП. Роберт Дилтс и я разделили радость профессионального сотрудничества (и личной дружбы), которое было необычайно плодотворным и полезным. Я преподаю в различных институтах НЛП, у меня есть хорошие друзья в этой области. Конечно, уже невозможно говорить об НЛП в единственном числе, поскольку существует много различных методов и форм. Неудивительно, что я поддерживаю те из них, которые настаивают на присутствии творческого бессознательного в любых моделирующих или прикладных процессах. «Новый код», разработанный Гриндером и ДеЛозье, и дополненный Гриндером и Бостик Сент-Клер, является ярким тому примером, как и работа Университета НЛП Дилтса и ДеЛозье. И хотя между ними есть значительные отличия, эти подходы сохраняют генерирующий дух раннего НЛП, в то же время, внося значительный вклад в развитие теории, практического применения и этического фундамента. Ранние дни НЛП видятся мне сейчас как пример бесконечных возможностей творческого обучения и осознания. Как пел Боб Дилан, «тот, кто не занят рождением, занимается умиранием». Эти рождения – прошлое, настоящее и будущее – и являются теми чудесами, которые нам дано созерцать. Разве можно просить о чем-то большем?

Глава 7

Комментарии к главе «Посреди известно чего»

Джон Гриндер

В своей статье «Посреди известно чего» Гиллиген трогательно и с юмором описывает свое знакомство с НЛП и кругом людей, которые либо выступали объектами моделирования (в частности, Бейтсон и Эриксон), либо этим самым моделированием занимались – создатели НЛП: Бендлер, Пьюселик и я, а также множеством людей, вовлеченных в тестирование и разработки на ранней стадии развития этого направления. Атмосфера, описываемая им, очень перекликается с моими собственными воспоминаниями о том периоде.

Гиллиген отчетливо понимает, насколько изменчива может быть наша память, что он и подчеркивает в своем первом примечании:

Я приложил максимум усилий, чтобы как можно более точно вспомнить события, даты, людей и т. д. Память – это непрерывный процесс, она постоянно обновляется, поэтому заранее прошу простить меня за любые существенные неточности или упущения.

И хотя мои воспоминания могут в чем-то отличаться от того, что описывает Гиллиген, иногда это касается и классификации, которую он приводит, это всего лишь незначительные мелочи по сравнению с той превосходной точностью, с которой он передал дух того времени.

Гиллиген пишет:

…главной целью метамодели была разработка метода составления более полных карт опыта. Идея, конечно, состояла в том, что опущения, искажения и обобщения, происходящие (обычно неосознанно) в процессе репрезентации, приводят к созданию обедненной карты, ограничивающей возможность выбора. Применение метамодели подразумевало разработку более полных и менее искаженных карт, создающих больше возможностей выбора и, следовательно, приводящих к лучшему опыту и лучшим результатам деятельности.

Здесь Гиллиген имеет в виду три так называемых универсальных квантификатора, наиболее свойственные большинству людей – удаление, искажение и обобщение – с которыми в своих презентациях работали Бендлер, Пьюселик и я. Как несколько столетий назад сказал известный английский драматург, «некоторые изобретения впоследствии используют против их изобретателя». И эти категории обобщения относятся именно к таким изобретениям.

Задумайтесь над этими словами и спросите себя: «Какова взаимосвязь между этими тремя квантификаторами?» Лично у меня в голове возникает только один вопрос: «Как такое вообще могло прийти в голову?»

Почему происходит обобщение? Давайте предположим, что существуют некие два переживания, которые мы хотим обобщить. Как действовать в такой ситуации? Очевидно, что каждое из этих переживаний является в некотором роде уникальным, и для обобщения этих двух переживаний необходимо обнаружить связующие элементы, нечто общее, что объединяет эти переживания.

Как это сделать? Игнорируя различия и концентрируясь на схожих чертах. Хотя, постойте-ка, термин игнорируя в том контексте, в котором он был использован в последнем предложении, является «суррогатом» удаления – человек игнорирует что-либо, удалив это явление из зоны своего внимания. Таким образом, становится очевидно, что удаление и обобщение являются элементами одного процесса, а получаемое в итоге обобщение само по себе является следствием применения удаления. Вы приходите к обобщению, удалив класс элементов, которые не являются общими для двух переживаний, и сосредотачиваете свое внимание на тех областях, где они пересекаются.

Теперь рассмотрим искажение и его отношения к паре удаление/ обобщение. Как минимум в соответствии с привычным нам значением слова «искажение», акт удаления элемента в описании некоторого события для достижения обобщения представляет собой искажение описания этого события. В суде, например, такое действие будет рассматриваться как искажение доказательственной базы.

Я считаю три предложенных универсальных квантификатора – искажение, удаление и обобщение – в лучшем случае некогерентными, и предлагаю исключить их из нашего дальнейшего обсуждения. Хотя с точки зрения эпистемологии, это предложение абсолютно не имеет никаких оснований. Любопытному читателю я предлагаю ознакомиться с эпистемологией, изложенной в книге под авторством Бостик Сент-Клер и Гриндера «Шепот на ветру».1 Гиллиген описывает, в каком контексте в этих явлениях была необходимость на тот момент (приношу свои извинения!)

Комментарий Гиллигена:

Во-вторых, равное по важности значение в те дни придавалось тому, чтобы научиться обходиться без фиксированных карт, то есть учиться на подсознательном уровне. Как я вскоре обнаружил в процессе работы с трансом, гипнотическая индукция представляет собой набор коммуникаций, который разрушает рамки устоявшихся карт, тем самым впуская в жизнь новый опыт, несдерживаемый предпочтениями карты. С этой натуралистической точки зрения, практически все время, которое я провел с Бендлером и Гриндером,

было гипнотической индукцией – глубинный сущностный дух, руководивший работой, растворял все закостеневшие взгляды (в нас самих и в окружающих), чтобы в нашу жизнь могли войти смех и новые значимые реальности.

Сравните это описание с тем, что рассказывают Дилтс и Айхер о том времени и влиянии различных методов на них – в этих трех описаниях на удивление много разночтений. Опять же, я полагаюсь на читателя, которому предстоит самостоятельно воссоздать некую общую последовательную версию событий, на которые ссылаются эти три автора, и которые в их описаниях столь отличны в смысле значимости, составляющих элементов и последствий.

К комментарию Гиллигена мне бы хотелось добавить лишь то, что я предпочел бы, чтобы он пояснил, что он подразумевает под термином «фиксированная карта». В некоторых местах своего повествования, Гиллиген, кажется, имеет в виду сознательно воспринимаемые карты (первое предложение отрывка) в качестве референта фиксированных карт; в иных случаях (перечитайте последнее предложение в этом же отрывке) он, похоже, подразумевает внутренние карты. В любом случае, я хотел бы отметить, что он точно описывает большинство задач, которые мы ставили перед собой, процесс тестирования паттернов, странные упражнения, целью которых (пользуясь терминологией Гиллигена) был анализ и расширение или избавление от этих карт.

От себя добавлю, что мой опыт подсказывает мне, что как сознательные, явные карты, так и бессознательные, скрытые карты одинаково опасны, так как препятствуют получению нового опыта.

В своем повествовании Гиллиген не упомянул, что даже при условии, что вы добились успеха в избавлении от таких карт в определенный момент времени X, не существует гарантии, что вы сможете избежать развития новых карт через некий промежуток времени Y. Гиллиген говорит о возникновении новых значимых реальностей . Карты этих новых реальностей также станут препятствием на пути к получению нового опыта и их, в свою очередь, тоже придется уничтожить, если исследователь захочет оставаться внимательным и открытым для этих новых реалий.

Гиллиген пишет:

Для меня революционный дух НЛП исходил из прекрасного сочетания двух этих уровней: (1) обучения без карт (т. е., бессознательного обучения) и (2) обучения с помощью карт, усовершенствованных благодаря принципам метамодели. Первый представлял собой бездонный источник оригинальных идей и возможностей, в то время как второй предлагал средство улучшения и оформления этих возможностей в доступные и воспроизводимые модели. С моей точки зрения, последующие поколения НЛП слишком сильно полагались на второй уровень и пренебрегали первым, что довольно часто приводило к «строительству усовершенствованных мышеловок».

Хорошо сказано! Я хотел бы лишь добавить, что, как я уже сказал выше, создание доступных и воспроизводимых моделей таит в себе опасность – опасность того, что создатель начнет настолько верить в свои собственные творения, что начнет жить, следуя набору фиксированных карт, не пытаясь избавиться от них с целью дальнейшего развития.

Хотелось бы подробнее остановиться на словах Гиллигена про «усовершенствованные мышеловки», возникновение которых и привело к тому, что Гиллиген принял решении прекратить вплотную заниматься НЛП. Существует множество доказательств правоты Гиллигена. Какое количество людей, изучавших НЛП, всерьез занимались моделированием? Насколько продуктивным оказалось моделирование успешных людей с использованием техник НЛП в долгосрочной перспективе? Чем объяснить тот факт, что подавляющее большинство книг, написанных об НЛП, представляют собой всего лишь повторяющиеся описания классических паттернов из эпохи зарождения НЛП или их не особенно удачных вариаций? Если моделирование не есть пример добычи питьевой воды из глубокого колодца творческого бессознательного (согласно словам самого Гиллигена), то я не знаю, чем еще оно является. Техника гипноза, разработанная и используемая Гиллигеном, на мой взгляд, является прекрасным примером смешения моделирования Эриксона и качеств, благодаря которым Гиллиген и есть Гиллигеном!

Гиллиген пишет:

Когда оба разума действуют в гармонии на самых высоких уровнях своих возможностей, возникает искусство, творчество, гений и трансформация…

Я хотел бы предложить другой термин – формулировка «два разума», с моей точки зрения, не совсем корректна. Я бы предпочел называть это координированной работой двух полушарий, каждое из которых отвечает за определенные функции. Бейтсону нередко приходилось дискутировать с представителями нового поколения, которые, столкнувшись с его исследованиями, настаивали на том, что творчество НЕ ЯВЛЯЕТСЯ ни результатом работы недоминантного полушария, ни бессознательных процессов, а скорее естественным следствием непрерывной борьбы между ними. Добавлю, что искусство жизни во многом заключается в способности координировать эти два процесса (сознательный и бессознательный, или, если хотите, работу доминантного и недоминантного полушарий), особенно в те моменты, когда одно из полушарий более второго задействовано в том или ином процессе.

Гиллиген превосходно описывает свой первый опыт глубокого идентифицированного транса, объектом моделирования при котором был Эриксон, который по форме был близок к НЛП моделированию, но при этом в качестве материала использовались видео– и аудиозаписи, а не непосредственное общение с объектом моделирования.

…открыв глаза, я погрузился в разглядывание очков, которые Бейтсон нервно теребил в руках. Это были самые интересные очки, которые я когда-либо видел, а державшие их руки были самыми чарующими каналами связи с «моим старым другом Бейтсоном», которого я воспринимал своим периферийным зрением как мерцающую квантовую волну. Я заговорил с Бейтсоном (обращаясь к очкам), и через короткое время он вскочил и выбежал из комнаты. Видимо, я невольно затронул нечто, что знали только он и Эриксон!

Эти материалы (видео– и аудио кассеты) позволили Гиллигену смоделировать Эриксона за какой-то месяц до их личного знакомства. Обратите внимание, что такая форма моделирования позволяет исследователю ассимилировать паттерны модели. Единственное, чего не хватает при таком моделировании, – это третье важное звено, а именно ответ на вопрос:

В каких конкретных обстоятельствах/при каких условиях «мастер» использует именно паттерн X, а не паттерн Y?

Так как материалы, доступные Гиллигену на тот момент, состояли только из видео– (съемка одной камерой) и аудиозаписей рабочих сессий Эриксона и наших с Бендлером и Пьюселиком подражательных поведений, нам недоставало информации, чтобы ответить на этот вопрос. На имеющихся видеозаписях (единственная) камера была направлена либо на Эриксона (большую часть записи) либо на клиента, но никогда не снимала обоих одновременно, поэтому невозможно было отследить связь между реакциями клиента (т. е. как раз таки основанием для дальнейшего выбора паттернов Эриксоном) и последовательностью действий Эриксона. Гиллиген восполнил этот пробел приблизительно через месяц, когда лично познакомился с Эриксоном.

Очевидно, Гиллиген достиг такой степени мастерства в подражании Эриксону, что это напугало Бейтсона. Я помню, как я внимательно наблюдал за Бейтсоном во время этого действа, потому что меня крайне интересовала его реакция. Он отреагировал именно так, как это описывает Гиллиген. Обеспокоенный его состоянием и тем, как он столь стремительно выбежал из комнаты, я кивнул Бендлеру, чтобы он присмотрел за Гиллигеном в мое отсутствие (я осуществил индукцию и нес ответственность за безопасный выход Гиллигена из измененного состояния), и быстро последовал за Бейтсоном.

Он стоял на дороге между домом, в котором мы работали, и его собственной резиденцией (на Альба Роуд 1000) и тихонько бормотал что-то невнятное. Я терпеливо ждал, пока он заметит мое присутствие, после чего я задал несколько общих вопросов об увиденном. После длительной паузы он ответил:

Мне никогда не доводилось видеть более убедительное перевоплощение.

Вполне может быть, что Гиллиген, как он и написал в своей статье, коснулся какой-то глубоко личной информации. Если это и так, я не был посвящен в эту тайну. Кстати, если вам нужен пример того, как решения рождаются в ходе бессознательных процессов, обратите внимание на то, как Гиллиген осуществил переход от колебаний в измененном состоянии к полной концентрации на очках (и руках), которые на тот момент стали для него самыми увлекательными элементами во всей вселенной.

Мы с Бендлером были глубоко поражены тем, как Гиллиген точно смоделировал великого мастера, особенно учитывая ограниченный набор доступных ему средств, поэтому мы решили устроить встречу Эриксона и Гиллигена. Мы взяли его с собой в нашу следующую поездку в Феникс. Я предлагаю вам прочесть второе описание из множества воспоминаний об этой встрече.

Гиллиген приобрел небольшую сувенирную фигурку совы – он слышал наши рассказы о несчетном количестве разнообразных статуэток, которые заполняли полки, полностью занимавшие две из трех свободных стен рабочего кабинета Эриксона. Когда мы с Гиллигеном приехали, Бетти Эриксон как всегда любезно предложила нам пройти в «рабочий домик» Эриксона. Пока мы ждали Эриксона, я заметил, что Гиллиген возится с этой статуэткой совы. Я спросил его, зачем ему эта сова, и он сказал, что это подарок Эриксону. Я предложил ему усесться в кресло Эриксона и предположить, где именно он может поместить сову среди множества других статуэток, чтобы она была видна с этой точки зрения. Гиллиген поставил сову так, что она (не полностью) была видна с кресла Эриксона.

Эриксон вошел в комнату и занял свое привычное место. Знакомство началось не слишком благоприятно, так как Гиллиген решил продемонстрировать Эриксону свои способности в моделировании его паттернов. Эриксон был не в восторге и начал рассказывать о том, как иногда на улице молодые парни, проходя мимо, из-за недостатка учтивости могут толкнуть его (Эриксона) плечом так, что он едва не сваливается в канаву возле тротуара. Гиллигену было достаточно услышать всего одну эту метафору и он незамедлительно внес соответствующие коррективы в свое поведение, снова став молодым двадцатилетним парнем, каковым он и являлся. Остальная часть встречи была наполнена изысканными демонстрациями и обменом богатейшим опытом.

Несколько часов спустя, Эриксон порядком устал и подал невербальные сигналы, что он собирается пойти отдыхать. На последок Гиллиген решился, наконец, задать Эриксону вопрос, не заметил ли он чего-то нового в своем кабинете. Не спуская глаз с Гиллигена и не переводя взгляда на то место, где теперь стояла сова, Эриксон ответил:

Мне на это абсолютно наплевать!

Шах и мат!

Я считаю комментарии Гиллигена о развитии НЛП в конце 70-х наиболее точными и значимыми (причины, которые он описывает, и заставили его покинуть этот «цирк»).

Для меня крайне ценна его искренность, с которой он описывает события тех лет:

Первостепенное значение придавалось фиксированному содержанию, такому как ключи доступа и репрезентативные системы, и разгорелось соревнование между теми, у кого имелась самая быстрая семиступенчатая модель для того или иного понятия. И хотя такие модели фиксированного содержания могут быть полезными инструментами в определенных контекстах применения, обращение излишне пристального внимания на содержание обычно приводит к принятию карт за территорию, при этом также больше способствуя развитию технократического, а не творческого мышления. Это парадоксальный итог, учитывая, что изначальные основы НЛП были в точности противоположными. Стоявшие у истоков группы редко надолго задерживались на позициях «фиксированного содержания»; возможно, мы просто были слишком поглощены смехом и весельем, чтобы становиться негибкими. Передвижения между множественными картами и множественными позициями были присущи раннему духу НЛП, благодаря чему музыка, сопровождавшая этот «танец», превращалась в великолепную джазовую импровизацию.

Здесь Гиллиген описывает крайне важный поворотный пункт в развитии НЛП. Я целиком и полностью согласен с его наблюдениями. В тот период действительно произошел отказ от метода проб и ошибок, был утрачен изначальный исследовательский дух, слишком много внимания стало уделяться кодированию и перекодированию уже закодированных паттернов. И хотя наш взгляд на некоторые детали этих событий отличается, я полностью согласен с его определением конечной точки отсчета – началом работы с бессознательными процессами. Его реакцией на эти манипуляции с работой левого полушария стал уход из группы исследователей НЛП и начало самостоятельной работы. Я же в свете этих событий занялся разработкой Нового кода НЛП.

Комментарий Гиллигена:

…я поддерживаю те из них, которые настаивают на присутствии творческого бессознательного в любых моделирующих или прикладных процессах. «Новый код», разработанный Гриндером и ДеЛозье, и дополненный Гриндером и Бостик Сент-Клер, является ярким тому примером…

Читатель на основании этого комментария волен сам определить, является ли любая отдельная форма исследований, называемая НЛП, одной из форм изначального НЛП, или это просто попытка использовать славное имя НЛП и не имеет ничего общего с его оригинальными идеями и целями.

Следует быть осторожными с такими терминами, как поколения (чисто биологическое понятие). То есть, читатель должен понимать, что для того, чтобы воспринимать эти поколения как таковые, они должны носить определенные ключевые характеристики, которые наследуются от заявленного источника и предыдущего паттерна следующим поколением. Это относится в равной степени к периоду развития НЛП, описываемому в этой книге, а также к другим источникам в области НЛП.

Гиллиген отметил одну такую ключевую характеристику в своем повествовании. Дайте явлению уже существующее название – оно не приобретет характеристики первоисточника. Для этого необходимо соответствие действий и результатов. И сколько бы раз мы не повторяли название, это не приведет ни к каким изменениям!

Он характеризует разницу между первыми группами и направлением, в котором НЛП начало двигаться в конце 70-х, следующим образом:

Стоявшие у истоков группы редко надолго задерживались на позициях «фиксированного содержания»; возможно, мы просто были слишком поглощены смехом и весельем, чтобы становиться негибкими. Передвижения между множественными картами и множественными позициями были присущи раннему духу НЛП, благодаря чему музыка, сопровождавшая этот «танец», превращалась в великолепную джазовую импровизацию.

Это различие, разделяющее первые группы и то, чем НЛП стало в конце 70-х, как мне кажется, характеризует процессы, которые и сейчас происходят в области НЛП по всему миру.

Глава 8