Дворянка Московской губернии 6 страница

Лисицына хотела оставить письмо владыке на столе, но вспомнила о любознательной прислуге. Подумала-подумала, да и спрятала листки в мешочек для вязанья, висевший у нее на груди. Рассудила так: коли уж ее постигнет судьба Лагранжа или, не приведи Господь, Ленточкина с Бердичевским (здесь Полина Андреевна содрогнулась), письмо-то все равно никуда не денется. Еще раньше к преосвященному попадет. А если архиерею не суждено подняться с одра тяжкой болезни (она горько вздохнула), пускай полицейское начальство разбирается.

Дальше действовала быстро.

Накинула плащ с капюшоном, подхватила саквояж и вперед, в ночь.

На набережной теперь было совсем пусто, в заколоченный павильон расследовательница попала безо всякой задержки. И вскоре по дорожке, что вела от Нового Арарата к Постной косе, уже шагал, ежась под студеным ветром, худенький монашек в черном развевающемся подряснике.

Небо темнело все стремительней. Как Пелагий ни ускорял шаг, а глухой занавес подбирался к безмятежному лику ночного светила все ближе и ближе.

В связи с неотвратимо надвигающимся мраком послушника тревожили два соображения. Не будет ли вылазка тщетной, не передумает ли злоумышленник представлять Василиска? А если все же появится, не следовало ли прихватить с собой лагранжев револьвер? Зачем ему без пользы лежать в саквояже, меж железными ящиками? С ним на пустынном темном берегу было бы куда как спокойнее.

Глупости, сказал себе Пелагий. Не будет от оружия никакой пользы. Не стрелять же в живую душу ради спасения собственной жизни? И думать про револьвер монашек перестал, теперь тревожился уже только из-за луны, которая укрылась-таки за тучу.

Любой из ханаанских старожилов рассказал бы Пелагию, что при северном ветре луна обречена и уже нипочем не выглянет, разве что на несколько кратких мгновений, да и то не вчистую, а сквозь какое-нибудь неплотное облачко. Однако побеседовать с опытными людьми о прихотях синеозерской луны послушнику не довелось, и потому на серебристо-молочный свод он взирал все же с некоторой надеждой.

У начала косы Пелагий согнулся в три погибели, прижимаясь к самой земле. Пристроился у большого камня и затих – стал смотреть туда, где душегуб хитроумно укрыл свою скамейку.

С каждой минутой ночь становилась всё темнее. Сначала еще было видно поверхность озера, хмурившегося всеми своими морщинами на остервенелость северного ветра, но скоро отблески на воде погасли, и теперь близость большой воды угадывалась лишь по плеску да свежему и сырому запаху, будто неподалеку разрезали небывалых размеров огурец.

Монашек сидел, обхватив себя за плечи, и разочарованно вздыхал. Какой уж тут Василиск? Походи-ка по водам, если они не лежат гладко, а ерепенятся – этак весь эффект пропадет.

По-хорошему, нужно было уходить, возвращаться в пансион, но Пелагий всё что-то медлил, не решался. То ли от упрямства, то ли чутье подсказало.

Потому что когда отрок совсем уж продрог и приготовился сдаться, была ему за долготерпение награда.

В небесном занавесе обнаружилась прореха, отыскала-таки луна ветхое облачко и на несколько мигов осветила озеро – тускло, кое-как, но все же достаточно, чтобы взору наблюдателя открылось жуткое зрелище.

Посреди неширокого пролива, что отделял большой остров от малого, Пелагий увидел качающийся меж волн стручок лодки, а в ней стоймя черную фигуру в остром куколе. Фигура согнулась, подняла что-то светлое, мягкое и перевалила через борт.

Послушник вскрикнул, ибо явственно разглядел две голые, тощие, безвольно болтнувшиеся ноги. Вода сомкнулась над телом, а в следующую секунду сомкнулась и небесная прореха.

Пелагий сам не знал, не померещилась ли ему этакая чертовщина? И очень просто, от темноты да неверного света.

Но здесь в голову монашку пришла мысль, от которой он аж вскрикнул.

Подобрал края подрясника, так что забелели оборки дамских панталон, и рысцой побежал от берега вглубь острова.

Пока бежал, бормотал слова сумбурной, наскоро составленной молитвы: “Избави, Боже, агнца от зуб волчьих и от муж крови! Да воскреснет Бог, и да расточатся врази Его, и да бежат от лица Его ненавидящие Его!”

Вот башмаки застучали по кирпичу мощеной дороги, но легче бежать не стало – земля понемногу поднималась вверх, и чем дальше, тем круче.

У края сосновой рощи, где начинались коровинские владения, бегущий перешел на шаг, ибо совсем выбился из сил.

Окна домиков были темны, скорбные духом пациенты спали.

Не столько увидев, сколько угадав над плотной стеной кустов стеклянную кровлю оранжереи, Пелагий снова побежал.

Ворвавшись внутрь, отчаянным, срывающимся голосом крикнул:

– Алексей Степаныч! Алеша! Тишина.

Заметался меж пышных зарослей, вдыхая разинутым ртом дурманные тропические ароматы.

– Алешенька! Отзовись! Это я, Пелагия!

Из угла потянуло холодом. Монашек повернул в ту сторону, вглядываясь во мрак.

Сначала под ногами захрустели стеклянные осколки, а уж потом Пелагий разглядел огромную дыру, проломанную прямо в прозрачной стене оранжереи.

Осел на землю, закрыл руками лицо.

Ох, беда.

Гулливер и лилипуты

“Еще придешь? Ты приходи. А то скоро он меня заберет. Придешь?” Голос Алеши Ленточкина, особенно детская, исполненная робкой надежды интонация, с которой было произнесено последнее слово, так отчетливо запечатлелись в памяти, так терзали душу теперь, когда ничего уже изменить было нельзя, что Пелагий зажал уши. Не помогло.

Не преступника нужно было выслеживать, а бедного Алексея Степановича спасать, быть все время рядом, оберегать, успокаивать. Ведь ясно было (да и в письме Митрофанию прописано), что не отступится лиходей от своих жертв, домучает их, добьет. Как можно было не разобрать в Алешином лепете мольбу о помощи?

Несколько времени погоревав и показнившись подобным образом, Пелагий со вздохом поднялся с земли, отряхнул с подола приставшую стеклянную крошку и двинулся в обратный путь.

Пускай Коровин узнает о пропаже своего пациента утром – от садовника. Нечего тратить время на лишние объяснения, да и неизвестно еще, какую роль играет доктор во всей этой истории. И голову ломать о произошедшем сейчас тоже незачем, и так уж она чуть не лопается, бедная голова. Лечь в постель и заснуть, постараться. Утро вечера мудренее.

То вздыхая, то всхлипывая, послушник добрел по ночной дороге до города. Пробрался в павильон, чтобы вернуться из мужского состояния в женское.

Только снял скуфью и подрясник, только потянул из саквояжа свернутое платье, как вдруг свершилось невероятное.

Один из громоздких железных шкафов волшебным образом отделился от стены и двинулся прямо на Полину Андреевну. Она сидела на корточках, остолбенело глядела снизу вверх на этакое чудо и даже испугаться толком не успела.

А пугаться было чего. Автомат заслонил собою светлое пятно двери, и госпожа Лисицына увидела – нет, не шкаф, а огромный силуэт в черной монашеской рясе.

Прижав руки к рубашке (кроме белья и панталон в этот момент на Полине Андреевне ничего больше не было), она дрожащим голосом проговорила:

– Я тебя не боюсь! Я знаю, ты не призрак, а человек!

И сделала то, на что вряд ли решилась бы, будь она в смиренном монашеском наряде, – распрямилась во весь рост, да на цыпочки привстала и ударила кошмарное видение кулаком туда, где должно было находиться лицо, а потом еще и еще.

Кулачок у госпожи Лисицыной был небольшой, но крепкий и острый, однако удары не произвели никакого действия, Полина Андреевна только костяшки оцарапала обо что-то колючее и жесткое.

Гигантские лапищи схватили воительницу за руки, свели их вместе. Одна пятерня зацепила оба тонких запястья, другая с неописуемой ловкостью обмотала их бечевкой.

Обезручев, Полина Андреевна не сдалась – стала лягаться, норовя попасть противнику по коленке, а если получится, то и выше.

Нападавший присел на корточки, причем оказался ненамного ниже стоявшей дамы, и несколькими быстрыми движениями спутал ей лодыжки и щиколотки. Лисицына хотела отпрянуть, но от невозможности переступить с ноги на ногу повалилась на пол.

Теперь оставалось только прибегнуть к последнему женскому оружию – крику. Пожалуй, и с самого начала так следовало бы, чем кулачками размахивать.

Она раскрыла рот пошире, чтоб позвать на помощь – вдруг по набережной идет дозор мирохранителей или просто поздние прохожие, но невидимая рука засунула ей между зубов грубую, противно кислую тряпку, а чтоб кляп было не выплюнуть, еще и повязала сверху платком.

Потом муж силы легко приподнял беспомощную пленницу, взяв за шею и связанные ноги, будто какую овцу, и кинул на расстеленную рогожу, которую Полина Андреевна заметила лишь теперь. Хорошо подготовившийся злодей перекатил лежащее тело по полу, одновременно заматывая рогожу, и госпожа Лисицына за секунду превратилась из неодетой дамы в какой-то бесформенный тюк.

Глухо мычащий, шевелящийся сверток был поднят в воздух, перекинут через широкий, как конская спина, загривок, и Полина Андреевна почувствовала, что ее куда-то несут. Покачиваясь в такт широким мерным шагам, она сначала еще пыталась биться, издавать протестующие звуки, но в тесном куле особенно не потрепыхаешься, да и стоны, приглушенные кляпом и грубой мешковиной, вряд ли могли быть кем-то услышаны.

Скоро ей сделалось плохо. От прилива крови к свесившейся голове, от тошнотворной качки, а более всего от проклятой рогожи, не дававшей как следует вдохнуть и насквозь пропитанной пылью. Полина Андреевна хотела чихнуть, но не могла – попробуйте-ка, с кляпом во рту!

Хуже всего было то, что похититель, кажется, вознамерился утащить свою добычу в какие-то несусветные дали, на самый край света. Он всё шел, шел, ни разу не передохнув, даже не остановившись, и не было конца этому мучительному путешествию. Теряющей сознание пленнице стало мерещиться, что остров Ханаан давно остался позади (потому что негде на нем было разместиться этаким просторам) и что великан марширует по водам Синего озера.

Когда госпожа Лисицына от тошноты и нехватки воздуха уже всерьез собралась лишиться чувств, шаги неведомого злодея из глухих стали скрипучими, а к покачиванию от ходьбы прибавилось еще и дополнительное, как если бы заколыхалась сама земная твердь. Неужто и вправду вода, пронеслось в гаснущем рассудке Полины Андреевны. Но тогда почему скрип?

Здесь тягостное странствие наконец завершилось. Рогожный сверток был безо всяких церемоний брошен на что-то жесткое – не на землю, скорее на дощатый пол. Раздался лязг, скрип проржавевших петель. Потом пленницу снова подняли, но уже не горизонтально, а вертикально, причем головой книзу, и стали опускать то ли в дыру, то ли в яму – в общем, в некое место, расположенное много ниже пола. Полина Андреевна стукнулась макушкой о твердое, после чего куль был отпущен и грохнулся на плоское. Сверху снова заскрипело, заскрежетало, захлопнулась какая-то дверь. Раздался гулкий звук удаляющихся шагов, словно кто-то ступал по потолку, и стало тихо.

Лисицына немножко полежала, прислушиваясь. Где-то близко плескалась вода, и воды этой было очень много. Что еще можно было сказать о месте заточения (а судя по лязгу двери, пленницу явно куда-то заточили)? Пожалуй, оно располагалось не на суше, а на некоем судне, и вода плескалась не просто так – она билась о борта или, может, о причал. Еще напрягшийся слух уловил тихое попискивание, почему-то ужасно Полине Андреевне не понравившееся.

Покончив со сбором первоначальных впечатлений, она приступила к действиям.

Перво-наперво нужно было выбраться из постылой рогожи. Лисицына перевернулась со спины на бок, потом на живот, снова на спину – и, увы, уперлась в стенку. До конца высвободиться не получилось, Полина Андреевна все еще была тесно спеленута, но верхний слой мешковины размотался, так что появилась возможность привлечь еще два органа чувств: обоняние и зрение. От последнего, правда, проку не было – ничего кроме кромешного мрака глаза узницы не увидели. Что же до обоняния, то пахло в темнице затхлой водой, старым деревом и рыбьей чешуей. Еще, пожалуй, ржавым железом. В общем, поначалу ясности особенно не прибавилось.

Но минут через десять, когда зрение приспособилось к тьме, обнаружилось, что мрак не такой уж кромешный. В потолке имелись узкие длинные щели, сквозь которые просачивался пусть скуднейший, немногим лучше черноты, но все же какой-никакой свет. Благодаря этому темно-серому освещению Полина Андреевна со временем поняла, что лежит в тесном, обшитом досками помещеньице – судя по всему, в трюме невеликого рыбацкого суденышка (иначе чем объяснить въевшийся запах чешуи?).

Посудина, похоже, была совсем ветхая. Щели просвечивали не только в потолке, но и кое-где по верхушкам бортов. На высокой волне этакий броненосец наверняка нахлебается воды, а может, и вовсе потонет.

Однако навигационные перспективы дряхлого судна сейчас заботили госпожу Лисицыну куда меньше, чем собственная участь. А дело, и без того скверное, между тем принимало неожиданный и крайне неприятный оборот.

Писк, который был слышен и прежде, усилился, и на рогоже зашевелилась маленькая тень. За ней другая, третья.

Расширенными от ужаса глазами пленница наблюдала, как по ее груди, медленно пробираясь к подбородку, движется шествие мышей.

Поначалу обитательницы трюма, вероятно, попрятались, но теперь решились-таки выйти на разведку, желая понять, что за гигантский предмет невесть откуда появился в их мышиной вселенной.

Полина Андреевна отнюдь не была трусихой, но маленькие, юркие, шуршащие жители сумеречного подпольного мира всегда вызывали у нее отвращение и необъяснимый, мистический ужас. Если б не путы, она вмиг с визгом выскочила бы из этой мерзкой дыры. А так оставалось одно из двух: либо позорным, а главное, бессмысленным образом мычать и трясти головой, либо призвать на помощь рассудок.

Подумаешь – мыши, сказала себе госпожа Лисицына. Совершенно безобидные зверьки. Понюхают и уйдут.

Тут ей вспомнились крысы, нюхавшие городничего, и Полина Андреевна дополнительно утешила себя еще таким соображением: мыши – это вам не крысы, на людей не набрасываются, не кусаются. В сущности, это даже забавно. Они тоже отчаянно трусят, вон – еле ползут, будто лилипуты по связанному Гулливеру.

С виска скатилась капля холодного пота. Самая храбрая мышь подобралась совсем близко. Глаза настолько свыклись с темнотой, что Полина Андреевна разглядела гостью во всех деталях, вплоть до короткого, обгрызенного хвостика. Гнусная тварь щекотнула усиками подбородок рационалистки, и рассудок немедленно капитулировал.

Забившись всем телом, подавившись воплем, узница перекатилась обратно на середину трюма. От мышей это ее избавило, но зато снова намоталась рогожа. Лучше уж так, сказала себе Лисицына, прислушиваясь к бешеному стуку собственного сердца.

Увы, не прошло и пяти минут, как по мешковине, прямо поверх лица, вновь зашуршали маленькие цепкие коготки. Полина Андреевна представила, что будет, когда та, куцехвостая, проберется внутрь куля, и быстро перекатилась обратно к стене.

Лежала, втягивая ноздрями воздух. Ждала.

И вскоре всё вновь повторилось: писк, потом осторожное шествие по груди. Снова перекатывание по полу.

Через некоторое время образовалась рутина. Пленница сбрасывала с себя незваных гостей, то наматывая, то разматывая мешковину. Мыши, кажется, вош-ли во вкус этой увлекательной игры, и постепенно промежутки между их визитами делались короче. Полине Андреевне стало казаться, что она превратилась в поезд из арифметического задачника, следующий из пункта А в пункт Б и обратно с все более непродолжительными остановками.

Когда наверху (то есть, надо думать, на палубе) раздались шаги, Лисицына не испугалась, а обрадовалась. Что угодно, только бы прекратился этот кошмарный вальс!

Пришли двое: к тяжелой медвежьей походке, которую Полина Андреевна уже слышала раньше, прибавилась еще одна – легкая, цокающая.

Загрохотал люк, и узница зажмурилась – так ярок ей показался сине-серый цвет ночи.

Императрица Ханаанская

Повелительный женский голос произнес: – А ну, покажи мне ее!

У Полины Андреевны как раз была остановка в пункте Б., у стены, так что лицо ее было открыто, и она увидела, как сверху вниз спускается приставная лестница.

По перекладинам каблуками вперед загрохотали здоровенные сапожищи, над ними колыхался подол черной рясы.

Ослепительный свет керосинового фонаря заметался по потолку и стенам. Гигантская фигура, занявшая собой чуть не полтрюма, повернулась, и Лисицына узнала своего похитителя.

Брат Иона, капитан парохода “Святой Василиск”!

Монах поставил фонарь на пол и встал рядом с лежащей пленницей, сцепив пальцы на животе.

Женщина, лица которой Полине Андреевне было не видно, присела у раскрытого люка на корточки – зашуршала тонкая ткань, и голос, теперь показавшийся странно знакомым, приказал:

– Размотай ее, я ничего не вижу.

Лидия Евгеньевна Борейко, истеричная гостья доктора Коровина – вот кто это был!

Времени что-либо понять, разобраться в смысле происходящего не хватило. Грубые руки одним рывком вытряхнули узницу из рогожных пелен на пол.

Полина Андреевна кое-как села на колени, потом перебралась на деревянный выступ, опоясывавший всё тесное помещение. В него-то, выходит, она и упиралась, когда перекатывалась туда-сюда по полу, а вовсе не в стенки. Сиденье оказалось жестким, но все же это было достойнее, чем валяться на полу. Хотя какое уж тут достоинство – если ты в одном нижнем белье, руки-ноги связаны и рот тряпьем забит.

Госпожа Борейко спустилась по ступенькам, но не до самого низа, осталась в возвышенной позиции. Из-под черного бархатного плаща виднелось шелковое платье, тоже черное, на шее торжественно поблескивала нитка крупного жемчуга. Полина Андреевна заметила, что коровинская знакомая нынче разодета куда пышнее, чем во время предшествующей встречи: на пальцах посверкивали перстни, на запястьях браслеты, даже вуаль была не обыкновенная, а в виде золотой паутинки – одним словом, вид у Лидии Евгеньевны был прямо-таки царственный. Капитан взирал на нее с восхищением – даже нет, не с восхищением, а с благоговением, как, верно, смотрели на златоликую богиню Иштар древние язычники.

Окинув презрительным взором пребывающую в ничтожестве узницу, госпожа Борейко сказала:

– Взгляни на меня и на себя. Ты – жалкая, грязная, трясущаяся от страха рабыня. А я – царица. Этот остров принадлежит мне, он мой! Над этим мужским царством властвую я, и властвую безраздельно! Каждый мужчина, кто живет здесь, и каждый, кто ступит сюда, становится моим. Станет моим, если я только пожелаю. Я Калипсо, я Северная Семирамида, я императрица Ханаанская! Как посмела ты, рыжая кошка, покуситься на мою корону? Узурпаторша! Самозванка! Ты нарочно прибыла сюда, чтобы похитить мой трон! О, я сразу это поняла, когда впервые увидела тебя там, на пристани. Такие, как ты, сюда не наведываются – только тихие, богомольные мышки, а ты огненно-рыжая лиса, тебе понадобился мой курятник!

При упоминании о мышках Полина Андреевна мельком покосилась на пол, но маленькие соучастницы ее недавней кошмарной игры, видно, забились от света и шума по щелям.

– Тебе не нужны араратские святыни! – продолжила свою поразительную речь грозная Лидия Евгеньевна. – Мой раб (здесь она показала на Иону) следил за тобой. Ты не посетила ни одного храма, ни одной часовни! Еще бы, ведь ты приехала не за этим!

Так вот в чем дело, вот в чем разгадка, поздно, слишком поздно поняла расследовательница. Все версии, и правдоподобные, и маловероятные, ошибочны. Истина фантастична, невообразима! Разве можно было представить, что одна из островных обитательниц пожелает провозгласить себя “Ханаанской императрицей”! Так вот почему блистательная госпожа Борейко поселилась на далеком острове, вот почему она отсюда не уезжает! Спору нет, она прекрасна собой, изящна, даже по-своему величественна. Но в Петербурге она была бы одной из многих; в губернском городе – одной из нескольких; даже в уездном захолустье у ней могла бы сыскаться соперница. Здесь же, в этом мужском мирке, соперничать с ней некому. Местное дамское общество отсутствует вовсе, женщины простонародного звания не в счет. А приезжие паломницы настроены на особенный, богомольный лад, ходят с постными лицами, укутываются в черные платки, на мужчин не глядят – да и зачем, если там, откуда они на время уехали замаливать грехи, кавалеров предостаточно.

Борейко выстроила здесь, на острове, свою собственную державу. И у нее есть свой джинн, свой верный раб – капитан Иона. Вот он, Черный Монах, собственной персоной! Стоит с идиотской блаженной улыбкой на выдубленном лице. Этакий безропотно исполнит любую прихоть своей повелительницы, даже преступную. Прикажет она попугать подданных, вселить в их сердца мистический ужас – Иона сделает. Велит убить, свести с ума, похитить – он не задумываясь выполнит и это.

У потрясенной Полины Андреевны сейчас не было времени прозреть до конца возможные мотивы чудовищного замысла, но она твердо знала одно: женское честолюбие непомернее и абсолютнее мужского; если же чувствует с чьей-либо стороны угрозу, то способно на любое коварство и любую жестокость. Разъяренную “императрицу” нужно было вывести из заблуждения относительно намерений псевдопаломницы (уж араратские мужчины, да и вообще мужчины, Полине Андреевне точно были ни к чему), иначе в озлоблении Лидия Евгеньевна совершит еще одно злодеяние. Что уж ей теперь, после всех предыдущих!

Стянутые в запястьях руки потянулись к кляпу, но как бы не так: ловкий моряк соединил ручные путы с ножными, так что дотянуться до тугого узла на затылке было невозможно.

Пленница замычала, давая понять, что хочет высказаться. Получилось жалостно, но Лидия Евгеньевна не смилостивилась.

– Разжалобить хочешь? Поздно! Других я тебе еще простила бы, но его – никогда! – Ее глаза сверкнули такой ненавистью, что Полина Андреевна поняла: эта слушать все равно не стала бы, она уже всё для себя решила.

Кого Лидия Евгеньевна отказывалась ей простить, Лисицына так и не узнала, потому что обвинительница гордо подбоченилась, простерла вниз руку жестом римской императрицы, обрекающей гладиатора на смерть, и объявила:

– Приговор тебе уже вынесен и сейчас будет исполнен. Иона, ты сдержишь клятву?

– Да, царица, – хрипло ответил капитан. – Для тебя всё, что захочешь!

– Так приступай же.

Иона пошарил в темном углу и извлек откуда-то железный лом. Поплевал на руки, взялся покрепче.

Неужто проломит голову? Полина Андреевна зажмурилась.

Раздался хруст, треск выламываемых досок.

Она открыла глаза и увидела, что богатырь с размаху проломил борт – и, кажется, ниже ватерлинии, потому что в дыру хлынула вода. А капитан размахнулся и ударил снова. Потом еще и еще.

И вот уже из четырех проломов на пол, булькая, потекли черные, масляно посверкивающие струи.

– Довольно, – остановила разрушителя Лидия Евгеньевна. – Хочу, чтобы это длилось подольше. А она пусть воет от ужаса, проклинает день и час, когда посмела вторгнуться в мои владения!

Объявив страшный приговор, госпожа Борейко поднялась по лесенке на палубу. Иона грохотал следом.

Пола было уже не видно – он весь покрылся водой. Полина Андреевна подняла на сиденье ноги, потом с трудом выпрямилась, вжимаясь спиной в борт.

Какая мерзость! Вода выгнала из щелей мышей, и те с перепуганным писком полезли вверх по панталонам приговоренной.

Сверху донесся злорадный смех:

– Вот уж воистину княжна Тараканова! Закрывай! Лестница уехала в люк, захлопнулась крышка, в трюме стало темно.

Сквозь доски потолка слышался разговор убийц. Женщина сказала:

– Дождись на берегу, пока не затонет. Потом приходи. Может быть, получишь награду. Ответом был восторженный рев.

– Я сказала: может быть, – окоротила ликующего Иону Лидия Евгеньевна.

Удаляющиеся шаги. Тишина.

В мире, который для госпожи Лисицыной сейчас сжался до размеров деревянной клетки, не было ничего кроме мрака и плеска воды. Обидней всего гибнущей Полине Андреевне сейчас показалось то, что ее письмо владыке – пускай ошибочное в своей дедуктивной части, но все равно многое растолковывающее и проясняющее – утонет вместе с нею. Так никто и не узнает, что Василиск – не фантом и не химера, а злая игра преступного разума.

И все же нельзя было сдаваться – до самой последней минуты. Лишь когда все человеческие возможности исчерпаны, дозволяется смириться с неизбежным и довериться промыслу Божию.

Только вот возможности связанной и запертой в ловушке Полины Андреевны были куда как немногочисленны.

Вынуть кляп было нельзя, развязать руки тоже.

Так нужно попытаться распутать ноги, сказала она себе. Опустилась на корточки – и точно, пальцы нащупали на щиколотках веревку.

Увы: узлы были непростые, а какие-то особенно мудреные – должно быть, морские – и так сильно стянуты, что ногтями никак не подцепить.

Судя по плеску, вода поднялась уже почти вровень с сиденьем. Где-то совсем близко пищала мышь, но Полине Андреевне сейчас было не до женских страхов. Вцепиться бы в узел зубами! Она скрючилась в три погибели, взялась покрепче за тряпку, что стягивала лицо, потянула книзу – чуть не вывихнула нижнюю челюсть, да еще от рывка в грудь кольнуло чем-то острым.

Что это?

Спицы, вязальные спицы. Ведь под рубашкой мешочек с рукодельем.

Лисицына быстро сунула руки снизу под рубашку, нащупала торбочку, а выдернуть спицу было делом одной секунды.

Теперь подцепить узел острым металлическим концом, потянуть, ослабить.

Холодная вода лизала подметки, понемногу просачиваясь внутрь башмаков.

Есть! Ноги свободны!

Руки, правда, развязать не удастся, но зато теперь можно было вытянуть их вверх.

Сначала развязала тугой платок и выдернула изо рта опостылевший кляп. Потом приподнялась на цыпочки, уперлась сцепленными кулаками в крышку.

Ах! Люк был закрыт на засов. Даже теперь из трюма не выбраться!

Но в отчаянии Полина Андреевна пребывала недолго. Она плюхнулась на колени (в стороны полетели брызги), согнулась и стала шарить по полу.

Вот он, лом. Лежит там, где его бросил Иона.

Снова выпрямиться во весь рост, размахнуться – и в крышку, со всей мочи.

Железо проломило трухлявый люк насквозь. Еще несколько ударов, и засов выскочил из пазов. Лисицына откинула дверцу, увидела над собой предрассветное небо. Воздух был скучным, промозглым, но от него пахло жизнью.

Вцепившись пальцами в край отверстия, Полина Андреевна подтянулась, оперлась о край одним локтем, потом другим – не больно-то это было и трудно для гимнастической учительницы.

Когда уже сидела на палубе, заглянула в дыру. Там колыхалась черная, мертвая вода, прибывавшая всё быстрей и быстрей – должно быть, пробоины расширились от напора.

Что это за пятнышко на поверхности?

Присмотрелась – мышь. Единственная уцелевшая, прочие потонули. Да и эта барахталась из последних сил.

Гадливо скривившись, чудодейственно спасенная Полина Андреевна свесилась вниз, подцепила ладонью серую пловчиху (оказалась та самая, корнохвостая) и поскорей отшвырнула подальше от себя, на палубу.

Мышь встряхнулась, будто собачка, даже не оглянулась на свою избавительницу, припустила по трапу на берег.

И правильно сделала – палуба осела уже чуть ли не вровень с озером.

Госпожа Лисицына осмотрелась вокруг. Увидела полузатонувшие баркасы, торчащие из воды мачты, догнивающие на мелководье деревянные остовы.

Кладбище рыбацких лодок и шняк – вот что это было такое, вот куда притащил на погибель свою добычу обезумевший от страсти капитан Иона.

Тут же появился и он сам, легок на помине.

Из блеклого тумана, покачивающегося над берегом, к трапу медленно двигался массивный черный силуэт.

Бег на длинную дистанцию

В глаза Полине Андреевне бросились руки монаха, неторопливо, уверенно засучивающие рукава рясы. Смысл жеста был настолько очевиден, что заново воскресшая сразу перестала вдыхать благословенный запах жизни, а, следуя примеру своей юркой подруги по несчастью, со всех ног бросилась к трапу.

Сбежала по шаткой доске на сушу, нырнула под растопыренную лапищу капитана и припустила по гальке, по камням, а после по тропинке туда, где по ее расчету должен был находиться город.

Оглянувшись, увидела, что Иона топает следом, тяжело грохочет сапогами. Только где ему было угнаться за быстроногой бегуньей! К тому же одно дело – длинная ряса, и совсем другое – легчайшие, не сковывающие движений сатиновые панталоны.

Не вызывало никаких сомнений, что, если бы сейчас происходили олимпийские состязания, эта новомодная европейская забава, медаль за быстроту бега досталась бы не преследователю, а его несостоявшейся жертве.

Госпожа Лисицына оторвалась на двадцать шагов, потом на пятьдесят, на сто. Вот уж и топота почти было не слышно. Однако всякий раз, оглядываясь, она видела, что упрямый капитан всё бежит, бежит и сдаваться не думает.

Тропинка была совершенно пустынна, по обе ее стороны простирались голые луга – ни единого дома, лишь приземистые хозяйственные постройки – темные, безлюдные. Кроме как на собственные ноги, рассчитывать было не на что.

Ноги исправно отталкивались от упругой земли: раз-два-три-четыре-вдох, раз-два-три-четыре-выдох, но вот руки мешали чем дальше, тем больше. Согласно английской спортивной науке, правильный бег предполагал зеркальную отмашку, энергическое участие локтей и плеч, а какая уж тут отмашка, какое участие, если связанные запястья прижаты к груди.