A. Animal and Vegetable Kingdom 4 страница

Острота часто заключается в одном высказывании, только наме­кая на понятие, под которое можно подвести данный случай, совер­шенно гетерогенный (по Шопенгауэру) всему остальному, мыслимо­му в понятии. Так, в "Ромео и Джульетте" жизнерадостный, но толь­ко что смертельно раненный Меркуцио говорит друзьям, которые обе­щают навестить его на следующий день: "Приходите завтра, и вы найдете меня спокойным человеком". Здесь под это понятие подводит­ся умерший. В английском языке к этому присоединяется игра слов, так как grave man означает одновременно серьезного и мертвого че­ловека. В таком же роде известный анекдот об актере Унцельмане: после того как в берлинском театре была строго запрещена всякая импровизация, ему пришлось появиться на сцене верхом на лошади; и при этом именно в тот момент, когда он был на просцениуме, ло­шадь выбросила помет, что уже само по себе вызвало смех публики; однако смех еще усилился, когда Унцельман обратился к лошади со следующими словами: "Что ты делаешь? Разве ты не знаешь, что импровизация нам запрещена?" Здесь подведение гетерогенного под одно понятие очень ясно и поэтому острота чрезвычайно метка, а вызван­ный ею эффект смешного очень силен.

Вполне соответствует тому роду смешного, о котором здесь идет речь, следующее: Сафир в литературной борьбе с актером Анджели на­зывает его "великим духом и телом Анджели"; в этом случае вследствие известной всему городу тщедушной фигуры актера необыкновенно ма­лое зримо подводится под понятие "великого". То же действие произ­водит наименование Сафиром арий новой оперы "добрыми старыми знакомыми", следовательно, под понятие, которое в других случаях слу­жит рекомендацией, здесь подводятся именно те свойства, которые до­стойны порицания. Когда о какой-нибудь даме, благосклонность кото­рой зависит от подарков, говорят, что она умеет соединить полезное с приятным, под понятие правила, которое Гораций рекомендует приме­нять в области эстетики, подводится нечто низкое в моральном отно­шении; так же, когда, имея в виду бордель, называют его "скромным приютом тихих радостей". Приличное общество для того, чтобы дос­тигнуть совершеннейшей пошлости, изгоняет все прямые и поэтому рез­кие выражения и прибегает для смягчения скандальных или сколько-нибудь шокирующих вещей к отвлеченным понятиям; однако тем са­мым под эти понятия подводится и более или менее гетерогенное им, благодаря чему достигается эффект смешного.

Лежащее в основе всего смешного подведение под понятие того, что в одном отношении гетерогенно, но в остальном соответствует ему, может быть и неумышленным; например, один из свободных негров в Северной Америке, старающихся во всем походить на белых, сочинил своему умершему ребенку эпитафию, начинающуюся словами: "пре­лестная, рано сорванная лилия". Когда же, наоборот, реальное и со­зерцательное грубо и преднамеренно подводят под понятие его про­тивоположности, возникает низкая и пошлая ирония. Например, ког­да при сильном дожде говорят: приятная сегодня погодка или об урод­ливой невесте: красотку же он нашел; или о мошеннике: этот чест­ный человек и т.п. Смеяться над этим могут только дети или необразованные люди, ибо здесь несовпадение между мыслимым и созерцаемым полное. Однако при таком грубом преувеличении, в попытке сказать смешное его основной характер, упомянутое несовпадение, выступает очень отчетливо. К этому роду смешного из-за его преувеличенности и явной преднамеренности несколько приближается пародия. Ее прием состоит в том, что она приписывает события и слова серьезного стихот­ворения или драмы незначительным, низким личностям или связывает их с мелочными мотивами и поступками. Следовательно, она подводит изображаемые ею плоские реальности под данные в теме высокие поня­тия, к которым они в известном отношении должны подходить, тогда как в остальном с ними совершенно не совпадают; вследствие этого про­тиворечие между созерцаемым и мыслимым выступает очень ярко. Ори­гинально и остроумно было обращение одного человека к только что обвенчанной молодой чете, женская половина которой ему нравилась, с заключительными словами шиллеровской баллады "Порука":

Позвольте, чтоб в вашем союзе, друзья,

Отныне был третьим навеки и я!

Действие смешного здесь сильно и неизбежно, так как под понятия, которые, по замыслу Шиллера, должны вызвать в нас мысли о благо­родных в моральном смысле отношениях, подводятся отношения зап­ретные и безнравственные, но подводятся правильно и без какого-либо изменения, следовательно, мысль о них вызывается словами Шиллера.

Во всех приведенных здесь примерах острот мы обнаруживаем, что под понятие или вообще под абстрактную мысль подводится реальное либо непосредственно, либо посредством более узкого понятия, причем это реальное, строго говоря, относится к этому понятию, но бесконеч­но далеко от действительного и первоначального намерения и от на­правленности мысли. Поэтому остроумие как способность духа состо­ит только в легкости, с какой для каждого данного предмета находят понятие, в котором этот предмет может мыслиться, будучи резко гете­рогенным всем другим относящимся к этому понятию предметам.

Другой вид смешного движется в обратном направлении, от абстрактного понятия к мыслимой в нем реальности, или к созерцатель­ному, которое, однако, в каком-либо отношении, не замеченном рань­ше, с понятием не совпадает, что и создает нелепость, и в конечном итоге ведет к глупому поступку. Примерами смешного этого рода мо­гут служить следующие факты. Когда человек говорит, что он любит гулять один, другой на это ему отвечает: "Вы любите гулять один, я тоже, так пойдемте вместе". Он исходит из мысли: "удовольствием, ко­торое любят двое, они могут наслаждаться вместе" — и подводит под нее именно тот случай, который исключает совместность. Солдаты в караульной позволяют только что приведенному арестанту принять участие в карточной игре, но так как он плутует, в результате чего воз­никает перебранка, они выгоняют его, руководствуясь общим поняти­ем "дурных товарищей прогоняют", забывая при этом, что имеют дело с арестантом, т.е. с человеком, которого должны держать под стражей. У двух крестьянских парней было ружье, заряженное крупной дробью, которую они хотели вынуть и заменить мелкой, не теряя при этом по­рох. Для этого один из них вложил дуло ружья в свою шапку, которую сжал ногами, и сказал другому: "Теперь спускай курок медленно, мед­ленно, медленно, тогда сначала выйдет дробь". Он исходил из поня­тия: "Замедление причины ведет к замедлению действия". Примерами такого рода служит большая часть поступков Дон Кихота; под поня­тия, почерпнутые им из рыцарских романов, он подводит встречающи­еся ему совершенно гетерогенные этим понятиям реальности, например желая помочь угнетенным, освобождает каторжников. Собственно го­воря, сюда же относятся и все рассказы Мюнхгаузена: только это не поступки, которые были совершены, а невозможное, выдаваемое за дей­ствительно происходившее. В этих рассказах происшествия всегда из­лагаются так, что мыслимое абстрактно сравнительно a priori представ­ляется возможным и вероятным; однако потом, при созерцании данно­го индивидуального случая, т.е. a posteriori, невозможность, более того, абсурдность рассказанного обнаруживается и возбуждает смех очевид­ным несовпадением созерцаемого и мыслимого, например, когда сооб­щается, что замерзшие в почтовом рожке мелодии оттаивают в теплой комнате. В этом же роде и история про двух львов, которые, проломив ночью разделявшую их перегородку, в ярости сожрали друг друга, а наутро от них нашли только два хвоста.

Существуют также случаи смешного, когда нет необходимости ни высказывать понятие, под которое подводится созерцаемое, ни наме­кать на него, так как оно само приходит в голову по ассоциации идей. Когда известный актер Гаррик, исполняя трагическую роль, разразил­ся смехом, потому что какой-то мясник, чтобы стереть пот, надел свой парик на голову своей большой собаки, которая, опираясь передними лапами на барьер партера, разглядывала театр, то этот смех был выз­ван тем, что Гаррик исходил из примысленного понятия зрителя. Этим объясняется и то, что некоторые животные, такие как обезьяны, кенгу­ру, тушканчики и т.п., иногда кажутся нам смешными, так как некото­рое сходство с человеком побуждает нас подвести их под понятие чело­века, исходя из которого мы затем замечаем их несоответствие ему.

Понятия, очевидное несоответствие которых созерцанию вызывает наш смех, могут быть понятиями другого или нашими собственными. В первом случае мы смеемся над другим, во втором ощущаем часто даже приятное, во всяком случае забавное, изумление. Дети и люди необразованные смеются по всякому ничтожному, даже неподходяще­му поводу, если он для них неожиданен, т.е. не соответствует их зара­нее принятому понятию. Как правило, смех доставляет удовольствие; нас радует несовпадение мыслимого с созерцаемым, следовательно, с действительностью, и мы охотно предаемся судорожному сотрясению, возбуждаемому этим открытием. Причина этого заключается в следу­ющем. При таком неожиданно возникающем противоречии между со­зерцаемым и мыслимым всегда бесспорно правильно созерцаемое, ибо оно вообще не подвержено ошибкам, не требует подтверждения и вы­ступает само за себя. Его конфликт с мыслимым возникает в конечном счете из-за того, что мыслимое со своими абстрактными понятиями не способно дойти до бесконечного многообразия и оттенков созерцае­мого. И эта победа созерцательного познания над мышлением нас радует. Ибо созерцание — это изначальный, неразрывно связанный с животной природой способ познания, в котором предстает все, что непосредственно удовлетворяет волю; это — среда настоящего, на­слаждения и радости, и к тому же оно не связано ни с каким усилием. Мышлению свойственно противоположное: оно — вторичный потен­циал познания, осуществление которого всегда требует некоторого, порой значительного, напряжения и понятия которого часто проти­востоят удовлетворению наших непосредственных желаний, посколь­ку они, как область прошлого, будущего и серьезности, служат выра­жением всех наших опасений, нашего раскаяния и наших забот. Ви­деть, как этот строгий, неутомимый, докучливый наставник, разум, уличается хоть раз в несостоятельности, нам приятно. Поэтому выра­жение смеха очень родственно выражению радости.

Противоположность смеху и шутке — серьезность. Она представ­ляет собой сознание полного совпадения и равенства понятия или мыс­ли с созерцаемым, или с реальностью. Серьезный человек убежден, что он мыслит вещи такими, какие они в действительности, и что они та­кие, какими он их мыслит. Переход от глубокой серьезности к смеху так легок и может быть вызван мелочью именно потому, что чем пол­нее казалось принятое со всей серьезностью совпадение, тем легче оно устраняется ничтожным, неожиданно открывшимся несоответствием. Поэтому чем более человек склонен к подлинной серьезности, тем охот­нее он смеется. Люди, смех которых всегда аффектирован и как бы вы­нужден, невысоки в умственном и моральном отношении, и вообще манера смеяться и поводы к смеху ярко характеризуют человека.

Нас так задевает, когда смеются над тем, что мы делаем или серь­езно говорим, потому, что это указывает на значительное несоответ­ствие между нашими понятиями и объективной реальностью. По той же причине эпитет смешной обиден. Подлинный насмешливый смех злорадно возвещает поверженному противнику, насколько понятия, которых он держался, далеки от открывшейся ему теперь действитель­ности. Наш собственный горький смех при виде страшной открывшей­ся нам истины, которая показывает, сколь обманчивы были наши надежды, служит живым выражением сделанного нами открытия о несоответствии наших мыслей, нашего наивного доверия к людям и судьбе представшей теперь перед нами действительности.

Преднамеренно смешное — это шутка; это желание привести к несоответствию с понятиями другого реальность посредством сдвига од­ного из этих моментов; его противоположность — серьезность — со­стоит, по крайней мере по намерению, в точном соответствии их друг другу. Если же шутка скрывается за серьезностью, то это ирония; на­пример, если мы с деланной серьезностью выслушиваем мнения друго­го, противоположные нашим, и делаем вид, что разделяем их, пока на­конец не выясняется, что наш собеседник перестает понимать и нас, и сказанное им самим. Так вел себя Сократ в беседе с Гиппием, Протагором, Горгием и другими софистами.

Обратное иронии — скрытая за шуткой серьезность, это юмор. Его можно назвать двойным контрапунктом иронии. Ирония объективна, т.е. рассчитана на других; юмор субъективен, т.е. имеет в виду прежде всего собственное "я". Поэтому высокие образцы иронии встречаются у древних авторов, образцы юмора — у новых. Ибо при более глубо­ком рассмотрении юмор коренится в субъективном, но серьезном и воз­вышенном настрое, непроизвольно вступающем в конфликт с пошлой действительностью внешнего мира, от которой невозможно уклонить­ся, но невозможно и поступиться собой; поэтому, чтобы прийти к комп­ромиссу, необходимо определить собственное воззрение и внешний мир в одних и тех же понятиях, обретающих из-за этого двойное несоответ­ствие мыслимой в них реальности, которое оказывается то на одной, то на другой стороне, в результате чего возникает впечатление намерен­но смешного, т.е. шутки, в которой, однако, таится проглядывающая в ней глубочайшая серьезность. То, что интимные отношения служат са­мым легкодоступным даже не слишком изощренному остроумию мате­риалом для шуток, о чем свидетельствует распространение непристой­ностей, возможно только потому, что в их основе лежит глубокая серь­езность. Если ирония вначале сопровождается серьезностью, а в конце улыбкой, то юмор — наоборот. Например, уже приведенные выше слова Меркуцио, а также слова Полония из "Гамлета": "Высокочтимый принц, я вас смиреннейше покину". И Гамлета: "Нет ничего, сударь мой, с чем бы я охотнее расстался, разве что с моей жизнью..."

В качестве примера можно привести то, что говорит Гамлет Офе­лии до начала спектакля при дворе: "Да и что делать человеку, как не быть веселым? Вот посмотрите, как радостно смотрит моя мать, а нет и двух часов, как умер мой отец".

Офелия: "Нет, тому уже два месяца, мой принц".

Гамлет: "Так давно? Ну, так пусть дьявол носит черное, а я буду ходить в соболях".

Как подлинный юморист выступает Генрих Гейне в "Романцеро", во всех его шутках и фокусах кроется глубокая серьезность, которая из стыдливости скрывается под этой маской. Таким образом, юмор выте­кает из особого настроения; под этим понятием со всеми его модифика­циями мыслится решительный перевес субъективного над объективным при восприятии внешнего мира. Каждое поэтическое или художествен­ное изображение комической, даже шутовской сцены, где на заднем пла­не сквозит серьезная мысль, является продуктом юмора, следователь­но, юмористично. Такова, например, картина Тишбейна: изображена совершенно пустая комната, освещаемая только огнем камина; перед камином стоит человек в кителе, и тень от него, начиная от его ног, простирается на всю комнату. "Это, — комментирует Тишбейн, — че­ловек, которому ничего не удавалось и который ничего не достиг; те­перь он радуется тому, что способен отбрасывать такую большую тень". Если бы понадобилось выразить серьезность, скрытую в этой шутке, то лучше всего было бы сделать это посредством строк, заимствованных из персидского стихотворения Анвари Сохеили:

"Если ты утратишь целый мир,

Не горюй; это — ничего.

Если ты обретешь целый мир,

Не ликуй: это — ничего.

Мимо пройдут скорби и радости,

Пройди, минуя мир: это — ничего".

Разнообразна ирония в русской литературе и критике (хотя ироническая позиция не столь характерна для русской классики): "мстительница" и "утешительница" у А.И. Герцена; "насмешливая критика" В.Г. Белинского, Н.А. Некрасова, М.Е. Салтыкова-Щедрина, Н.Г. Чернышевского (образ "проницательного читателя" в романе "Что де­лать?"); сливающаяся со стихией юмора у Н.В. Гоголя; пародийная у Козьмы Пруткова; романтическая у А.А. Блока. Различные виды и от­тенки иронии присущи произведениям В.В. Маяковского, М.М. Зощен­ко, М.А. Булгакова, Ю.К. Олеши, В.П. Катаева.

Ирония как прием должна применяться в речи с большой осторожностью, что напрямую связано снравственным аспектом в речевой ком­муникации. Каждый из нас в той или иной степени обладает чувством юмора, но мы редко задумываемся над тем, что обращая шутки в адрес другого человека, мы подчас делаем ему больно. С речью надлежит обращаться к людям только в тех случаях, когда вы желаете им добра. Никто не может вас заставить доброжелательно ко всем относиться, но если вы испытываете к кому-то недобрые чувства, к этому человеку об­ращаться с речью (кроме случаев крайней необходимости) не следует (см. выше), особенно если это ироничная речь.

В отношении иронии существует очень много ограничений. Точное их соблюдение может сделать вашу речевую коммуникацию более че­ловечной и соответствующей этической норме. В какой ситуации к че­ловеку с ироничной речью обращаться нельзя?

1 . Если перед вами человек без чувства юмора.

2. Если человек находится в удрученном состоянии души.

3. Если этот человек вам незнаком.

4. Есть специальные ситуации, когда ирония неуместна. На похоро­нах ирония неуместна по отношению к любому из присутствующих. Так­же ирония неуместна и на свадьбе. Любое действие, любой ритуал, сопряженный с большой эмоциональностью, не допускает иронии. Попробуйте в католической среде позволить себе иронию на венчании. Вас не только не поймут — на вас будут странно смотреть, и люди, которые услышат ваше ироническое замечание, вряд ли впоследствии будут с вами общаться. Им это покажется дикостью, а у нас это (увы!) норма.

5. Если рядом находится третье лицо, от которого тот, над кем вы подшучиваете, как-то зависит. Причем зависит и с социальной точки зрения, и с психологической, и с эмоциональной.

Рассмотрим это наглядно.

Третье лицо

С

A. Animal and Vegetable Kingdom 4 страница - student2.ru

А В

Говорящий Объект иронии

Итак, ирония возможна, только если третье лицо, во-первых, доброжелательно по отношению к В,никак с ним ни иерархически (социально), ни эмоционально не связано. Распространенной формой иронии яв­ляется подшучивание над молодым человеком в присутствии девушки, ко­торая ему нравится. Это не просто жестоко, это возмутительно. Тем не менее вы сплошь и рядом можете это наблюдать. И сколько раз у человека пор­тилось настроение в компании, когда он с определенным эмоциональ­ным настроем приходил провести вечер, а после ироничной шутки в при­сутствии девушки вечер оказывался испорченным. Основная коммуни­кативная задача — не принести человеку зла; а если вы испортили на­строение даже на несколько минут, вы принесли зло. Если третье лицо социально превосходит В,то в этой ситуации тоже лучше обойтись без иронии: нельзя подшучивать над подчиненным в присутствии его начальника. Но нельзя и подшучивать над начальником в присутствии его подчиненного. Как бы ни была направлена зависимость (социальная или эмоциональная) между В и С,позволять себе иронию нельзя.

Конечно, это некоторая идеальная модель, и, анализируя поведе­ние конкретного человека, вы найдете множество отклонений от пра­вил. Но надо стремиться к реализации этой модели, вырабатывать при­стойную систему поведения с другими людьми.

Нельзя позволять себе иронию и в случае, если С — чужой. Таким образом, ироническое поведение по отношению к человеку в присут­ствии третьего лица допустимо крайне редко. Если ирония и уместна, то преимущественно в приватном диалоге с одним человеком.

Чем человек умнее, чем острее он на язык, тем точнее его удар и тем больше он ранит, а поэтому тем больше ограничений на иронию в коммуникации он должен иметь.

6. Нельзя иронизировать над человеком с каким-то явным недостатком. Это может позволить себе только человек с такой же бедой и боль­ше никто. Совершенно очевидно, что вы не можете иронизировать, если у вас более сильная позиция. Разве можно смеяться над человеком, ко­торый слабее вас, болен или не может вам ответить? Это одна из при­чин, по которой не следует иронизировать над своими детьми; ирония не самый лучший способ взаимоотношений педагога со школьника­ми и студентами, потому что коммуникативные позиции у препода­вателя и ученика (студента) неравные. Следует добиться очень дове­рительных, дружеских отношений, чтобы позволить себе роскошь поиронизировать над кем-нибудь из них.

7. Категорически не рекомендуется иронизировать над тем, что для человека важно: его вероисповедание, семья, часто работа или какое-то дело, которому он искренне предан, его система убеждений, нацио­нальность и все, что связано с культурной традицией его народа. На­циональное достоинство людей, особенно малых народностей, никог­да не должно быть унижено. (От этого унижения начинаются граж­данские войны, именно от унижения!). За пределами иронии должно находиться то, что, с вашей точки зрения, для человека дорого, то, что его по-настоящему волнует.

Но и это еще не все. Представьте себе компанию приятелей, отношения между которыми достаточно доброжелательны, в ней нет никакой социальной иерархии и нет специальных эмоциональных привязанностей. Ирония в такой ситуации вполне уместна, однако первым адре­сатом иронии должен быть сам говорящий, сначала надо подшутить над собой, вызвать смех, только после этого дозволительно обратиться и к другому человеку с ироничной фразой. Надо научиться высмеивать себя, что мало кто умеет. Только очень умные и сильные люди умеют смеяться над собой.

Преодоление внутренних комплексов и неуверенности, знание истинной цены всему (себе — в том числе) — признаки ума и силы, позволяющие смеяться над собой. Когда Фаина Раневская смотрела на себя в зеркало и говорила: "Да... Красота — это страшная сила" (и все "уми­рали" от хохота) — это был пример преодоления комплекса, который другой человек не в силах преодолеть в себе. Это привело к тому, что людям, которые ее знали, она казалась прекрасной. Ни один человек так блистательно не выглядит в обществе, как тот, кто умеет смеяться над собой. Это один из мощных ораторских приемов.

Надо сказать, что умение смеяться над собой — это редкий дар (как и высокий уровень интеллекта), данный человеку от Бога. Но, к счас­тью, он развиваем. Более того, в некоторых странах педагогическая кон­цепция предусматривает развитие в любом ребенке этого умения. Есть специальные способы воспитания способности над собой смеяться. Ан­гличане обладают изысканным чувством юмора, но это чувство не ге­нетическое, оно является следствием национальной системы воспита­ния детей. Они так остроумны потому, что в первую очередь умеют сме­яться над собой. Вспомните английские анекдоты: это всегда осмеива­ние себя, но тонкое и изящное.

"Джентльмен сидит в тапочках у камина и пьет чай. Входит ла­кей и говорит: "Сэр, говорят, в городе наводнение, Темза вышла из бе­регов". Джентльмен отвечает: "Сейчас время пить чай, не мешайте мне ". Лакей уходит и возвращается через 5 минут: "Сэр, вы меня изви­ните, пожалуйста, но говорят, что наводнение такое сильное, что уже достигло улицы, на которой мы живем". — "Я же вам сказал: я пью чай. Не беспокойте меня, пожалуйста". Проходит еще несколько ми­нут, лакей опять входит и говорит: "Вы знаете, сэр, вода достигла подъезда нашего дома ". — "Послушайте, сколько можно меня утом­лять? Я уже сказал, сейчас время пить чай". Проходит еще две мину­ты, лакей широко открывает дверь и торжественно докладывает: "Темза, сэр!" Это типичная английская шутка. В данном случае она "бьет" по национальной английской черте — педантичности. Но в этом нет грубости, нет пошлости, это совершенно нестандартно, и вы никогда не догадаетесь, какой будет концовка.

Можно предложить один из видов тренинга, который каждый спо­собен себе позволить. Вы заходите в ванную комнату и запираетесь там. Вам нужно находиться в закрытом помещении, где есть большое зеркало и хорошее освещение. Вы подходите к зеркалу и начинаете каждоднев­ное двадцатиминутное упражнение. Идет это упражнение от простого к сложному. Сначала вы смотрите на себя очень внимательно, присталь­но, оценочно и обязательно находите много такого, над чем точно мож­но посмеяться. А так как никаких свидетелей вашего смеха нет, то это смех от души, что и является началом возрождения. Вы идете от самого простого: смотрите, как вы "восхитительно" одеты — желтая рубашка, синие брюки, красный галстук, нечищенные ботинки и т.д. — "Боже мой!" А дальше начинается речь. Громкая. Вам нужен голос, поэтому следует быть в изоляции. "Только чучело может так одеться. Только человек, ко­торый не обладает никаким вкусом, может нацепить этот галстук на эту рубашку и ходить, как павлин... Я вообще не понимаю, как на меня еще смотрят люди!" — это речь длинная. В конечном итоге вам становится бесконечно смешно, глядя на "нечто" в зеркале, поскольку каждый чело­век достаточно критичен по отношению к себе. Итак, сначала вы осмат­риваете свою одежду — это наиболее простой способ. А потом, через не­которое время, вы начинаете осмеивать свою внешность. Надо встать перед зеркалом очень условно одетым и хорошо посмеяться над тем "со­вершенством", которое вы собою являете во всех отношениях. Это, прав­да, очень смешно. Поворачивайтесь несколько раз перед зеркалом, раз­глядывайте каждый прыщ на своем теле и смейтесь от души. Но так как вас никто не видит и никто не слышит, то вы единственный свидетель своего собственного позора. Это один из приемов, с помощью которых снимаются психологические комплексы, которые вы также можете в себе изжить. Кстати, когда вы смеетесь, вы не думаете, что вы смешны, — вам просто смешно. Все, что пришло через смех, превращается в радость — это очень важно понять. Когда вы наконец оценили меру своего физи­ческого "совершенства" и как следует над этим посмеялись, вы начинае­те переходить к процедуре несколько более серьезной. Вы подходите к зер­калу и начинаете вспоминать все свои мелкие промахи за день, исклю­чая, конечно, критические, серьезные ситуации, которые принесли боль, — они не осмеиваются никогда. Нет такого человека, который хоть раз за день не прошел через оплошности и промахи. Вы вспоминаете, как вы оплошали в разговоре с определенным человеком, опрокинули чашку со стола в силу собственной неуклюжести и т.д., и начинаете смеяться с полным ощущением, что вы смотрите на себя со стороны, что это уже не вы, а это медведь, который чашку опрокинул, в дверь не протиснулся (так "лов­ко" двигается, что не может стену от дверного проема отличить) или все абсолютно перезабыл, всюду опоздал, куда мог, или что-нибудь в этом духе. Вы все события дня, в которых проявили неловкость, начинаете ос­меивать, причем словами. Это обязательно должна быть осмеивающая речь, причем не бичующая, не мучительная, а, например, такая: "Ну, что ж ты за растяпа! Никуда не успел! Пять дел наметил, сделал одно, шестое, и то неудачно. Ты посмотри на себя. Боже мой, и ты еще чего-то от себя хочешь?"

На следующем этапе вы обращаетесь к проблемам еще более значительным: начинаете осмеивать свои недостатки, например жадность (которой, вообще говоря, обладает довольно большое количество лю­дей): "Ну, конечно, жмот ты несчастный, лишнюю купюру пожалел. Ко­нечно, кто же с тобой в кино пойдет, когда ты смотришь: мороженое купить — не купить". Или лень свою: "Ну правильно, лежи на этой кой­ке, так никогда с нее и не вставай. Всю жизнь пролежишь — толку никакого не будет". Или вы осмеиваете в себе "павлинье" поведение: "Ну, конечно, распустил перья перед всеми и ходит. Павлин он и есть павлин. Посмотри на эту одежду, посмотри на себя, посмотри на то, как ты себя вообще ведешь. Настоящий павлин".

Через некоторое время, входя в ванную, вы уже будете смеяться. Она станет вашим любимым местом, потому что вам всегда там весело. И потихоньку внутренняя привычка над собой подсмеиваться, сформированная каждодневным тренингом, позволит вам это делать в присут­ствии других людей.

Только овладев способностью смеяться над собой, можно перехо­дить на уровень иронии по отношению к другим. Можно ли иметь нравственное право смеяться над другими, если человек еще не научил­ся смеяться над собой? Это последовательное действие: сначала — над собой, потом — над другими, причем как в течение вашей жизни, так и в конкретном речевом эпизоде. Человек, обладающий настоящим чувством юмора, в 90% случаев смеется над собой, есть люди, умею­щие иронизировать даже над собственной жизнью. И это смешит всех и никогда человека не унижает, потому что в этом нет элемента само­бичевания, а есть одна из основных особенностей человеческого ума — понимание собственного несовершенства. Чем человек примитив­нее, тем более высоко он себя ставит среди других людей; чем он умнее, тем он осторожнее в оценках себя, он просто понимает меру своего не­совершенства, в частности интеллектуального, — это очевидно. И если он демонстрирует понимание своего несовершенства, он оказывается в выигрышном положении. Если же человек начинает в компании за­ниматься самобичеванием, то ничего, кроме характеристики "зану­да", он не добьется. Никто не хочет выслушивать, как вы плохи, и снимать таким образом ваши комплексы. Только человек, который вас очень любит или очень к вам привязан, готов терпеть ваши самоко­пания. Но ничего подобного не стоит ждать от людей, менее близких вам. Их надо насмешить, но никоим образом не изображая из себя клоуна, это не значит, что надо кривляться, — это может быть одна реплика, но очень остроумная. Полная дама, входя в комнату, гово­рит: "Да, эта дверь что-то узковата мне в бедрах" — и этой фразой снимает у окружающих восприятие ее фигуры как некрасивой, по­скольку ум сильнее красоты. Когда Ф.М. Достоевский писал: "Красо­та спасет мир", он имел в виду Софию, т.е. мудрость.

Наши рекомендации