Kool killer, или восстание посредством знаков

Весной 1972 года Нью-Йорк захлестнула волна граффити, ко­торые, первоначально появившись на стенах и заборах гетто, посте­пенно заполонили поезда метро и автобусы, грузовики и лифты, кори­доры и памятники, целиком покрыв их примитивными или же очень сложными надписями, по содержанию своему ни политическими, ни порнографическими: это были просто чьи-то имена, чьи-то прозвища, взятые из андерграундных комиксов, — duke sprit superkool koolkiller ace vipère spider eddie kola и т.д., а рядом номер их улицы: eddie 135 woodie 110 shadow 137 и т.д., или же номер римскими циф­рами, обозначвший как бы династическую преемственность: snake I snake II snake III и так далее до пятидесяти, по мере того как имя, тотемное наименование подхватывалось авторами новых граффити.

Писали все это magic marker'ом или баллончиком, что позволя­ет делать надписи более метра высотой по всей длине вагона. По но­чам подростки забирались в вагонные депо и даже внутрь вагонов и давали полную волю своей графической фантазии. Наутро все эти поезда катались взад и вперед по Манхэттену. Надписи стирали (что нелегко), авторов граффити арестовывали, сажали в тюрьму, запреща­ли продажу маркеров и баллончиков — но все попусту: они делали себе самодельные и каждую ночь опять брались за свое.

Сегодня это движение прекратилось, по крайней мере потеряло свою необычайную интенсивность. Оно и не могло не быть эфемер­ным, и к тому же за год своей истории оно сильно эволюционирова­ло. Граффити сделались более умелыми, с невообразимо причудливы-

ми начертаниями, с разветвленной системой стилей и школ, в зависи­мости от групп, которые в этом участвовали. Во всех случаях у исто­ков движения стояли молодые негры или пуэрториканцы. Граффити — особенная принадлежность Нью-Йорка. В других городах с большой долей этнических меньшинств встречается много стенных рисунков — импровизированных коллективных произведений этно-политического содержания, — но совсем мало граффити.

Несомненно одно: и те и другие появились на свет после по­давления крупных городских волнений 1966-1970 годов. Подобно им, это стихийная борьба, однако иная по типу, иная по содержанию и развертывающаяся в ином пространстве. Это новый тип выступле­ния на сцепе города — города уже не как средоточия экономико-по­литической власти, но как пространства/времени террористической власти средств массовой информации, знаков господствующей куль­туры.

*

Город, городская среда — это одновременно и нейтральное, од­нородное пространство безразличия, и пространство нарастающей сег­регации, городских гетто, пространство отверженных кварталов, рас, отдельных возрастных групп; пространство, фрагментированное раз­личительными знаками. Каждая практика, каждый миг повседневной жизни отнесены посредством разнообразных кодов к определенному пространству-времени. Расовые гетто на периферии или же в центре городов суть лишь крайнее выражение такой организации городской среды как гигантского сортировочно-концентрационного центра, где система воспроизводит себя не только в экономическом пространстве, но и в глубину — через сложную систему знаков и кодов, через сим­волическое разрушение социальных отношений.

Город разрастается по горизонтали и по вертикали — как и вся экономическая система. Но у политической экономии есть и третье измерение, это плоскость инвестиции, где всякая социальность разби­вается и разрушается сетью знаков. Против этого бессильны архитек­тура и городское благоустройство, так как они сами берут свое нача­ло в этой новой направленности общего строения системы. Они обра­зуют ее операциональную семиологию.

Раньше город был преимущественным местом производства и реализации товаров, местом промышленной концентрации и эксплуа­тации. Сегодня он является преимущественным местом исполнения знаков — как исполнения приговора, от которого зависит жизнь или смерть.

Кончилась эпоха городов, окруженных красными поясами за­водов и рабочих окраин. В самом пространстве таких городов запе­чатлевалось историческое измерение классовой борьбы, негативность рабочей силы, некая необоримая социальная специфика. Ныне завод как модель социализации посредством капитала не то чтобы исчез, но уступает стратегическое место всему городу как пространству кода. Исходная матрица городской среды — уже не реализация некоторой силы (рабочей силы), а реализация некоторого отличия (оперирова­ния знаком). Металлургия превратилась в семиургию.

Такой сценарий развития городской среды материализуется в новых городах, непосредственно возникающих из операционального анализа потребностей и функций/знаков. В них все задумано, спла­нировано и осуществлено на основе аналитического определения: жилища, транспорт, труд, досуг, игры, культура, — все это взаимоподстановочные элементы на шахматной доске города, в однородном про­странстве тотальной окружающей среды. Именно здесь перспектив­ное планирование городов смыкается с расизмом, так как нет никакой разницы между заключением людей по расовому признаку в однород­ное пространство под названием «гетто» и их усреднением по функ­циональному признаку потребностей в пространстве нового города. Логика одна и та же.

Город перестал быть политико-индустриальным полигоном, ка­ким он был в XIX веке, теперь это полигон знаков, средств массовой информации, кода. Тем самым суть его больше не сосредоточена в каком-либо географическом месте, будь то завод или даже традицион­ное гетто. Его суть — заточение в форме/знаке — повсюду. Он весь представляет собой гетто телевидения, рекламы, гетто потребите­лей/потребляемых, заранее просчитанных читателей, кодированных декодировщиков медиатических сообщений, циркулирующих/циркулируемых в метро, развлекающих/развлекаемых в часы досуга и т.д. Каждое пространство/время городской жизни образует особое гетто, и все они сообщаются между собой. Сегодня социализация — вернее, десоциализация — происходит путем такого структурного разбрасы­вания по многим кодам. Эра производства, товара и рабочей силы еще означала некоторую солидарность социальных процессов, пусть и в эксплуатации, — из такой социализации, отчасти реализуемой самим капиталом, Маркс и выводит перспективу революции. Однако эта историческая солидарность — фабричная, соседская и классовая — исчезла. Теперь все разобщены и безразличны под властью телевиде­ния и автомобиля, под властью моделей поведения, запечатленных во всем — в передачах масс-медиа или же в планировке городов. Все выстроены в ряд, и каждый бессознательно отождествляет себя с

умело расставленными направляющими симулятивными моделями. Все допускают взаимную подстановку, как и сами эти модели. Эра индивидов с изменяемой геометрией — зато неизменной и централи­зованной остается геометрия кода. Фактически форму общественных отношений образует диффузно присутствующая во всех тканях горо­дов монополия кода.

Можно предвидеть, что децентрализация производства, всей сферы материального производства положит конец исторической со­отнесенности города с рыночным производством. Система может обойтись без фабрично-производственного города, без простран­ства/времени товаров и товарно-рыночных отношений. Имеются уже признаки подобной эволюции. Но она не может обойтись без города как пространства/времени кода и воспроизводства, ведь власть есть по определению централизованность кода.

*

Оттого первостепенной политической важностью обладают се­годня любые выступления против этой семиократии, этой новейшей формы закона ценности — тотальной взаимоподстановочности эле­ментов в рамках функционального целого, где каждый элемент ос­мыслен лишь в качестве структурной переменной, подчиненной коду. Таковы, например, граффити.

Действительно, в подобных условиях радикальным бунтар­ством становится уже заявить: «Я существую, меня зовут так-то, я с такой-то улицы, я живу здесь и теперь». Но это было бы еще только бунтарством ради идентичности — борьба против анонимности, отста­ивание своего имени и своей реальности. Нью-йоркские граффити идут дальше: всеобщей анонимности они противопоставляют не име­на, а псевдонимы. Они стремятся вырваться из комбинаторики не за­тем, чтобы отвоевать все равно недостижимую идентичность, а чтобы обернуть против системы сам принцип недетерминированности — об­ратить недетерминированность в истребительную экстерминацию. Код оказывается обращен сам против себя, по своей же логике и на своей же территории, что позволяет победить его, превзойдя в ирре-ференциальности.

superbee spix cola 139 kool guy crazy cross 136 — это не зна­чит ничего, это даже не чье-то имя, а нечто вроде символического матрикуляриого номера, чья задача сбить с толку обычную систему наименований. В его элементах нет ничего оригинального — все они взяты из комиксов, где были заключены в рамки вымышленных исто­рий, но из этих рамок они резко вырываются, проецируясь на реаль-

ность как крик, междометие, анти-дискурс, как отказ от всякой синтак­сической, поэтической, политической обработки, как мельчайший эле­мент, радикально неприступный для какого бы то ни было организо­ванного дискурса. Непобедимые в силу самой своей скудости, они противятся любой интерпретации, любой коннотации, да и денотата у них нет никакого; избегая как денотации, так и коннотации, они тем самым оказываются неподвластными и самому принципу сигнификации и вторгаются в качестве пустых означающих в сферу полновес­ных знаков города, разлагая ее одним лишь своим присутствием.

В этих именах нет интимности, как нет ее и в гетто — оно жи­вет без частной жизни, зато в процессе интенсивного коллективного взаимообмена. Эти имена отстаивают не чью-либо идентичность или личность, а радикальную исключительность клана, группировки, банды, возрастной, этнической или иной группы, принадлежность к которым, как известно, реализуется через присвоение имени и через беззавет­ную верность этому тотемному наименованию, пусть даже оно проис­ходит напрямую из андерграундных комиксов. Структура нашего общества отрицает подобного рода* символические наименования — она нарекает каждого именем собственным и наделяет его приват­ной индивидуальностью, разрушая всякую солидарность во имя абст­рактно-универсальной социальности города. Эти же имена или родоплеменные прозвища обладают настоящей символической инвестици­ей: они созданы для дарения, обмена, передачи, бесконечной смены в анонимной стихии — только анонимность здесь коллективная, и эти имена в ней как этапы инициации, переходящей от одного к другому по цепочке обмена, так что они, как и весь язык в целом, не принадле­жат никому.

В этом состоит настоящая сила символического ритуала, и в этом смысле граффити идут наперекор всем рекламно-медиатическим знакам, которые заполняют стены наших городов и могут создать обманчивое впечатление таких же заклинаний. Рекламу соотносили с праздником: без нее городская среда была бы унылой. Но на самом деле она представляет собой лишь холодную оживленность, симулякр призывности и теплоты, она никому не подает знака, не может быть подхвачена автономным или коллективным прочтением, не создает символической сети. Реклама — это все равно что стена, даже хуже тех стен, которые ее несут, — стена функциональных знаков, создан­ных для декодирования и исчерпывающих им весь свой эффект.

Вообще, все медиатические знаки происходят из этого бескачественного пространства, из этой стены надписей, вздымающейся меж­ду производителями и потребителями, отправителями и получателями знаков. Как сказал бы Делёз, это городское тело без органов, в кото-

ром пересекаются текущие по установленным руслам токи. Граффити же связаны с территорией. Они территориализуют декодирован­ное городское пространство — через них та или иная улица, стена, квартал обретают жизнь, вновь становятся коллективной территори­ей. И они не ограничиваются одними лишь кварталами гетто — они разносят гетто по всем городским артериям, вторгаются в город бе­лых и делают явным тот факт, что он-то как раз и есть настоящее гетто западной цивилизации.

Вместе с ними в город вторгается лингвистическое гетто — своего рода мятеж знаков. До сих пор в ряду других знаков городс­кой сигнализации граффити находились на низменном сексуально-порнографическом уровне, на уровне надписей, стыдливо вытеснен­ных в общественные туалеты и на пустыри. Более или менее наступа­тельный характер имели только завладевшие стенами политико-пропагандистские лозунги, полновесные знаки, для которых стена еще служит носителем, а язык — традиционным средством со­общения. Ни стена как таковая, ни функциональность знаков как та­ковая их не интересуют. Пожалуй, только в мае 1968 года во Фран­ции граффити и афиши захлестывали стены по-другому, взяв в обо­рот сам свой материальный носитель, вернув стенам ту стихийную изменчивость, внезапность надписи, что равнозначна их полной отме­не. Надписи и фрески на стенах Нантерского университета как раз и осуществляли такое антимедиатическое действие — захват стены как означаемого функционально-террористической разметки простран­ства. Это доказывается тем фактом, что у администрации хватило ума не стирать их и не окрашивать заново стены: эту функцию взяли на себя массовые политические лозунги и афиши. В репрессии не было нужды: крайне левые масс-медиа сами вернули стенам их фун­кциональную слепоту. Позднее получила известность стена протеста в Стокгольме — свобода протестовать на определенном пространстве, на соседних же стенах граффити запрещаются.

Была еще недолговечная попытка завоевать на свою сторону рекламу. Попытка, ограниченная своим материальным носителем, но все же использовавшая направления, разработанные самими средства­ми массовой информации (метро, вокзалы, афиши). Была и попытка Джерри Рубина и американской контркультуры прорваться на теле­видение. Попытка политического захвата крупнейшего массового средства информации — но лишь на уровне содержания, не меняя са­мого средства информации.

В случае с нью-йоркскими граффити впервые были использо­ваны столь широко и столь вольно-наступательно городские артерии и подвижные носители. А главное, впервые объектом атаки оказались

масс-медиа в самой своей форме, то есть в присущем им способе про­изводства и распространения знаков. И это именно оттого, что в граффити нет содержания, нет сообщения. Эта пустота и образует их силу. Тотальное наступление на уровне формы не случайно сопро­вождается отступлением содержания. Это вытекает из революцион­ной интуиции — догадки о том, что глубинная идеология функциони­рует теперь не на уровне политических означаемых, а на уровне озна­чающих, и что именно с этой стороны система наиболее уязвима и должна быть разгромлена.

Так проясняется политическое значение этих граффити. Они родились на свет в результате подавления волнений в городских гет­то. Под действием репрессий бунт разделился на две части — с одной стороны, чисто политическая, твердокаменно-доктринальная марксист­ско-ленинская организация, а с другой стороны, этот стихийно-куль­турный процесс, происходящий в сфере знаков, без всякой цели, идео­логии и содержания. Иные усматривают подлинно революционную практику в первом из этих двух течений, а граффити расценивают как что-то несерьезное. На самом деле все наоборот: неудача выступ­лений 1970 года привела к спаду традиционной политической актив­ности, зато к радикализации бунта на подлинно стратегическом на­правлении, в области тотального манипулирования кодами и значени­ями. Так что это вовсе не бегство в сферу знаков, а напротив, огромный шаг вперед в теории и практике — эти два начала здесь именно что не разобщены под действием организации.

При восстании, вторжении в городскую среду как место вос­производства кода уже не имеет значения соотношение сил; ведь зна­ки живут игрой не сил, а отличий, а значит, и атаковать их нужно с помо­щью отличия — ломать структуру кодов, кодированные отличия с по­мощью отличия абсолютного, некодифицируемого, при столкновении с которым система сама собой распадается. Для этого не нужны ни орга­низованные массы, ни ясное политическое сознание. Достаточно тыся­чи подростков, вооруженных маркерами и баллончиками с краской, что­бы перепутать всю сигнальную систему города, чтобы расстроить весь порядок знаков. Все планы нью-йоркского метро покрыты граффити — это та же партизанская тактика, как у чехов, когда они меняли названия пражских улиц, чтобы в них заблудились русские.

*

City Walls, стенные росписи, вопреки видимости не имеют ни­чего общего с этими граффити. Собственно, они и возникли раньше них и будут существовать после них. Инициатива такой стенной жи-

вописи идет сверху, это проект обновления и оживления города, осу­ществляемый на муниципальные средства. City Walls Incorporated — это организация, созданная в 1969 году с целью «раз­работки программы и технических средств стенной живописи». Ее бюджет покрывается городским отделом культуры и рядом фондов, таких как фонд Дэвида Рокфеллера. Ее художественная идеоло­гия — «естественный союз зданий и монументальной живописи». Ее цель — «дарить искусство населению Нью-Йорка». Таков же и про­ект художественных придорожных щитов (bill-board-art-project) в Лос-Анджелесе: «Этот проект был учрежден с целью способство­вать созданию художественных изображений, использующих в каче­стве материала щиты на городских улицах. Благодаря сотрудниче­ству Фостера и Клейзера (двух крупных рекламных агентств), места размещения рекламных объявлений сделались также и витринами для искусства лос-анджелесских художников. Они образуют дина­мичную художественную среду и выводят искусство из тесного кру­га галерей и музеев».

Разумеется, такие акции поручают профессионалам, группе ху­дожников, которые в Нью-Йорке объединились в консорциум. Все недвусмысленно: перед нами политика в области окружающей среды, крупномасштабный городской дизайн — от него выигрывают и город и искусство. Ведь город не взорвется от выхода искусства «под от­крытое небо», на улицу, и искусство тоже не взорвется от соприкос­новения с городом. Весь город становится художественной галереей, искусство находит себе новое поле для маневра в городе. Ни город, ни искусство не изменили свою структуру, они лишь обменялись сво­ими привилегиями.

«Дарить искусство населению Нью-Йорка!» Достаточно толь­ко сравнить сию формулу с той, что заключена в superkool: «Да, пар­ни, кое-кому это не нравится, но нравится им или нет, а мы тут устро­или сильнейшее художественное движение, чтобы вдарить по городу Нью-Йорку».

В этом вся разница. Некоторые из стенных росписей красивы, но это тут совершенно ни при чем. Они останутся в истории искусст­ва, простыми линиями и красками сотворив пространство из слепых и голых стен; самые красивые из них — иллюзионистские, создающие иллюзию пространственной глубины, «расширяющие архитектуру во­ображением», по словам одного из художников. Но в этом же и их ограниченность. Они обыгрывают архитектуру, по не ломают правил игры. Они реутилизируют архитектуру в сфере воображаемого, по сохраняют ее священный характер (архитектуры как технического материала и как монументальной структуры, не исключая и ее соци-

ально-классового аспекта, так как большинство подобных City Walls находятся в «белой», благоустроенной части городов).

Однако архитектура и городское благоустройство, даже преоб­раженные воображением, не могут ничего изменить, так как они сами суть средства массовой информации, и даже в самых дерзких своих замыслах они воспроизводят массовые общественные отношения, то есть не дают людям возможности коллективного ответа. Все, что они могут сделать, это оживить, очеловечить, переоформить городской пейзаж, «оформить» его в широком смысле слова. То есть симулиро­вать обмен и коллективные ценности, симулировать игру и нефункци­ональные пространства. Таковы детские игровые площадки, зеленые зоны, дома культуры, таковы и City Walls и стены протеста, эти зеле­ные зоны слова.

Граффити же нимало не заботятся об архитектуре, они марают ее, пренебрегают ею, проходят сквозь нее. В стенной росписи худож­ник сообразуется со стеной, словно с рамой своего мольберта. Граф­фити же перескакивают с дома на дом, со стены на стену, на окно, или на дверь, или на стекло вагона, или прямо на тротуар; они налезают, изрыгаются на что попало, наползают друг на друга (такое наползание равнозначно отмене материального носителя как плоскости, а выход за его пределы равнозначен его отмене как рамки); их графи­ка напоминает перверсивный полиморфизм детей, игнорирующих по­ловое различие людей и разграничение эрогенных зон. Вообще, любо­пытно, что граффити заново превращают городские стены и части стен, автобусы и поезда метро — в тело, тело без конца и начала, сплошь эротизированное их начертанием, подобно тому как тело мо­жет эротизироваться при нанесении первобытной татуировки. У пер­вобытных народов татуировка, наносимая прямо на тело, наряду с другими ритуальными знаками делает тело телом — материалом для символического обмена; без татуировки, как и без маски, это было бы всего лишь тело как тело — голое и невыразительное. Покрывая сте­ны татуировкой, supersex и superkool освобождают их от архитекту­ры и возвращают их в состояние живой, еще социальной материи, в со­стояние колышущегося городского тела, еще не несущего на себе функционально-институционального клейма. Исчезает квадратная структура стен, ведь они татуированы как архаические медали. Исче­зает репрессивное пространство/время городского транспорта, ведь поезда метро несутся словно метательные снаряды или живые гидры, татуированные с головы до пят. В городе вновь появляется что-то от родоплеменного строя, от древней наскальной живописи, от дописьменной культуры, с ее сильнейшими, но лишенными смысла эмблема­ми — нанесенными прямо на живую плоть пустыми знаками, выража-

ющими не личную идентичность, но групповую инициацию и преем­ственность: «A biocybernetic selffulfilling prophecy world orgy I»¹.

Право же, удивительно видеть, как все это захлестывает собой квадратно-бинарный пейзаж города, над которым высятся две стеклянно-алюминиевые башни World Trade Center, эти неуязвимые сверхзнаки всемогущества системы.

*

Стенные фрески бывают также и в гетто — создания спонтан­но-этнических групп, разрисовывающих стены своих домов. Их соци­ально-политический импульс — тот же, что и в граффити. Это сти­хийная стенная живопись, не финансируемая городской администра­цией. Кроме того, все они тяготеют к политической тематике, выражают революционные идеи: единство угнетенных, мир во всем мире, культурный подъем данной этнической общины, солидарность, реже — насилие и открытую борьбу. В общем, в отличие от граффи­ти, в них есть смысл, сообщение. А в противоположность City Walls, следующих традициям абстрактного искусства, геометрического или сюрреалистического, они всегда отличаются фигуративно-идеалисти­ческой направленностью. Здесь проявляется различие между ученым и умелым искусством авангарда, давно превзошедшим наивную фигу­ративность, и формами народного реализма, несущими сильное идео­логическое содержание, но по форме своей «не столь развитыми» (впрочем, их стилистика многообразна, от детских рисунков до мекси­канских фресок, от ученой живописи в духе таможенника Руссо или Фернана Леже до обыкновенного лубка, сентиментально иллюстриру­ющего эпизоды народной борьбы). Во всяком случае, эта контркуль­тура отнюдь не андерграундная, но обдуманная, опирающаяся на куль­турно-политическое самосознание угнетенной группы.

Здесь опять-таки некоторые фрески красивы, другие не очень. То, что к ним вообще применим такой эстетический критерий, — в из­вестном смысле знак их слабости. Я хочу сказать, что при всей своей стихийности, коллективности, анонимности они все же сообразуются со своим материальным носителем и с языком живописи, пусть даже и в целях политического действия. В этом отношении они могут очень скоро оказаться декоративными произведениями, и некоторые в качестве таковых уже и задуманы, любуясь собственной художе­ственной ценностью. Большинство будет избавлено от такой музеи-

¹ Примерный перевод: «Биокибернетический мир самоосуществляющегося пророчества, оргия I» (англ.). — Прим. перев.

фикации скорым сносом заборов и старых стен; здесь муниципалитет не оказывает поддержки искусству, а носитель у этих фресок — чер­ный, как и у всего гетто. И все же их умирание происходит иначе, чем в случае с граффити, которые систематически подвергаются полицей­ским репрессиям (их даже запрещают фотографировать). Дело в том, что граффити наступательнее, радикальнее — они вторгаются в город для белых, а главное, они по ту сторону идеологии и художества. Это почти парадокс: в то время как стены негритянских и пуэрториканс­ких кварталов, даже если фрески на них не подписаны, всегда несут на себе некоторую виртуальную подпись (ссылку на определенное политическое или культурное, если не художественное движение), то граффити, хоть и представляют собой просто-напросто имена, обхо­дятся совершенно без всякой референции, без всякого происхожде­ния. Они единственно стихийны, поскольку их сообщение равно нулю.

*

Что они означают — станет, пожалуй, яснее, если проанализиро­вать два способа идеологического перехвата, которому они подверга­ются (не считая полицейских репрессий):

1. Их переосмысливают как искусство — скажем, Джей Джей-кокс: «Уходящая в глубину тысячелетий первобытно-общинная, не­элитарная форма абстрактного экспрессионизма». Или еще: «Поезда с грохотом проезжали по станции, словно картины Джексона Поллока, с ревом несущиеся по коридорам истории искусства». Поговаривают о «художниках граффити», о «взрыве народного творчества», кото­рое создается подростками и «останется одним из важнейших и ха­рактернейших проявлений 70-х годов», и т.д. Здесь всякий раз осуще­ствляется эстетическая редукция, эта фундаментальная форма нашей господствующей культуры.

2. Их истолковывают (здесь я говорю о самых восхищенных толкователях) в понятиях борьбы за идентичность и свободу личнос­ти, нонконформизма: «Нерушимость индивида, выживающего в бесче­ловечной среде» (Мици Канлиф, «Нью-Йорк таймс»). Это буржуаз­но-гуманистическое толкование, исходящее из нашего чувства фруст­рации в анонимности больших городов. Опять Канлиф: «Это [граффити]говорит нам: я есьм, я существую, я реален, я здесь жил. Это говорит нам: kiki, или duke, или mike, или gino жив, здоров и живет в Нью-Йорке». Очень хорошо, только «это» так не говорит, так говорит наш буржуазно-экзистенциальный романтизм, так гово­рит единственное и несравненное существо, которым является каж-

дый из нас и которое стирается в порошок городом. А негритянским подросткам не приходится отстаивать свою личность, они с самого начала отстаивают некоторую общность. Своим бунтом они отверга­ют одновременно и буржуазную идентичность и анонимность. cool

СОКЕ SUPERSTRUT SNAKE SODA VIRGIN — стоит только вслушаться в эту однообразную индейскую литанию, подрывную литанию анонимности, символический взрыв этих воинских кличек в самом сердце столицы белых людей.